Из письма Михаила Ходорковского — The New Times:
«В тюрьме не очень легко работать. Нет доступа к информации, нет возможности в любой момент сесть за стол, нет десятков обычно не замечаемых мелочей. Но самое деморализующее — бессмысленность усилий. Ты знаешь, что всё решено. В первом процессе я позволил себе себя «жалеть». Переложил работу на плечи адвокатов. Считал, что и так всё всем ясно. Сейчас — нет. Я буду драться до конца, до последней минуты. А потом — снова. И снова. Тюрьма отучила отступать, даже если ситуация безнадежная. Здесь везде стена и нет места для маневра. Если невозможно победить, то пусть хоть их победа станет пирровой. Я прочитал в воспоминаниях одного репрессированного, как он корил себя: «Если бы каждый из нас не шел сам в «воронок», а хоть как-то сопротивлялся, то «системе», может быть, не хватило бы сил кого-то еще одного затянуть в свои жернова». В этом я и вижу сейчас свою задачу: сопротивляться, привлекая внимание к произволу, к тому, что считаю символом, вредоносным вирусом тоталитаризма...»
Этот текст Михаил Ходорковский передал редакции 2 ноября, в тот день, когда в Хамовническом суде выступал со своим последним словом, цитаты из которого обошли все газеты мира.
В это утро плотная толпа уже к 9 утра заполнила лестницы суда: желающих попасть в зал № 7 было с очевидным избытком. Сочувствующие, пенсионеры, журналисты, бывшие сотрудники ЮКОСа, депутаты Европарламента, просто иностранцы, пришедшие «прикоснуться к атмосфере резонансного процесса», знаменитости — всем, даже адвокатам подсудимых, приходилось попотеть, чтобы пробраться через давку. Время от времени через толпу пытались пройти люди, опаздывающие на другие заседания: «У каждого свой процесс. Нам не нужен ваш Ходорковский. Дорогу!»
Телевизионщиков и фотографов в зал запустили заранее. Они выстроились в несколько рядов между окнами и столами прокуроров, примеривались, то вставая рядом со стеклянной клеткой-аквариумом, то заходя на судейский подиум. Первым из участников процесса в зал вошел прокурор Лахтин: поставил на стол компьютер, положил какие-то папки и, демонстративно игнорируя снимающую прессу, удалился. Пресса, однако, не слишком расстраивалась: «Он вчера заявил, что все журналисты — бездельники, а СМИ ангажированы защитой. В суд что ли на него подать?» — спрашивала бойкая женщина-фотокорреспондент.
Этот текст Михаил Ходорковский передал редакции 2 ноября, в тот день, когда в Хамовническом суде выступал со своим последним словом, цитаты из которого обошли все газеты мира.
В это утро плотная толпа уже к 9 утра заполнила лестницы суда: желающих попасть в зал № 7 было с очевидным избытком. Сочувствующие, пенсионеры, журналисты, бывшие сотрудники ЮКОСа, депутаты Европарламента, просто иностранцы, пришедшие «прикоснуться к атмосфере резонансного процесса», знаменитости — всем, даже адвокатам подсудимых, приходилось попотеть, чтобы пробраться через давку. Время от времени через толпу пытались пройти люди, опаздывающие на другие заседания: «У каждого свой процесс. Нам не нужен ваш Ходорковский. Дорогу!»
Телевизионщиков и фотографов в зал запустили заранее. Они выстроились в несколько рядов между окнами и столами прокуроров, примеривались, то вставая рядом со стеклянной клеткой-аквариумом, то заходя на судейский подиум. Первым из участников процесса в зал вошел прокурор Лахтин: поставил на стол компьютер, положил какие-то папки и, демонстративно игнорируя снимающую прессу, удалился. Пресса, однако, не слишком расстраивалась: «Он вчера заявил, что все журналисты — бездельники, а СМИ ангажированы защитой. В суд что ли на него подать?» — спрашивала бойкая женщина-фотокорреспондент.
Хамовнический суд, предбанник зала № 7
Партер и галерка
Вчера, то есть 1 ноября, солировал прокурор Лахтин: он выступал почти с двухчасовой репликой, отвечая на речи защитников и Ходорковского. Смысл слов прокурора сводился к тому, что обвиняемые и их адвокаты с помощью «неверной интерпретации фактов» пытаются уйти от ответственности, вводят судью и собравшихся в заблуждение, тратят время на обсуждение мифического политического подтекста дела и вообще «дискредитируют судебную систему государства». Короче, все сказанное защитой и подсудимыми — «или явная ложь, или откровенная глупость». Ответом ему был ропот зала. Точнее — двух залов. Второй, специально оборудованный тремя плазменными панелями, был этажом ниже: небольшая комната, разделенная грядой шкафов с плакатами — руководствами по использованию автомата АК-47 и инструкциями о применении силы в качестве самообороны. В одной половине комнаты отдыхали приставы, в другой — сидела пресса и опять же сочувствующие, которые приходили чуть ли не на все заседания, и попав в эту каморку, чувстовали себя как люди, которым выдали контрамарки в партер, а им предложили постоять за сценой. Тем более что и с трансляцией тут же вышла проблема — картинка была, а звука не было: «Почините! Есть в этом здании специалисты вообще?» — возмущались они. «В этом здании только два специалисты, и оба, к сожалению, сидят в аквариуме», — грустно заметил в ответ совершенно седой мужчина лет сорока.
В главном зале на реплики гособвинителя тем временем отвечал один из «специалистов» — Михаил Ходорковский. Он порицал обман, к которому за неимением аргументов прибегает обвинение, и объяснял председателю суда, что, судя по речи прокурора, в которой то и дело проскакивали слова «суд приходит к выводу», проект обвинительного приговора уже готов. Председательствующий Виктор Данилкин лишь печально качал головой каждый раз, как Ходорковский упоминал «пришедший к выводу суд». Качал головой и знаменитый кинорежиссер Эльдар Рязанов, чью «Иронию судьбы, или С легким паром!» и поколение Ходорковского, и поколение прокурора Лахтина растащило на цитаты. Рязанов, кстати, в зал с первого раза тоже не попал: сидел на лавочке напротив двери, но потом, в перырыв, кто-то показал его приставам, а потом кто-то расчистил ему место в зале у стены. Ну а дальше защитники попросили объявить перерыв — чтобы подготовиться к последнему дню.
Надежда, закрывай!
О том, что подсудимых Ходорковского и Лебедева вот-вот введут в зал, стало понятно, как только человек в синей милицейской форме зашел в клетку-аквариум: он заглядывал под скамейки, что-то проверял в углах. Подсудимых, прикованных наручниками к сотрудникам ФСИН, на лестнице встречали аплодисментами и криками: «Свобода!» Ходорковский улыбнулся камерам, зашел в клетку, за ним Лебедев. От этой фотосессии им скорее было неловко, и казалось, они даже обрадовались, когда пристав в черном в 10.20 объявил: «Все, съемка закончена». «Фотики» и операторы гурьбой стали вываливаться из зала, а навстречу им шла толпа — красная, разгоряченная, спешащая занять немногочисленные места: «Господи, как же это все унизительно!» — воскликнула одна из женщин, которую кто-то за руку втянул мимо приставов в зал. Потом вошел бывший премьер Михаил Касьянов, генерал-майор КГБ в запасе Алексей Кондауров, народная артистка РСФСР Наталья Фатеева, гендиректор консалтинговой компании «КРОС» Сергей Зверев, депутат немецкого бундестага Мари Луиза Бек с переводчиком, академик Юрий Рыжов, родители Михаила Ходорковского. Марина Филипповна села в первом ряду, Борис Моисеевич — на черном стуле без спинки притулился у стола адвокатов: так, чтобы ему было видно сына, сидящего напротив в клетке. Пока они рассаживались, один из приставов пытался сдержать толпу. «Надежда, закрывай дверь!» — крикнул главный из фсиновцев в чине капитана даме в форме. Та пыталась закрыть дверь снаружи, пристав в черном, упираясь тяжелыми ботинками в косяк двери, тянул ее вовнутрь. Казалось, он сейчас проорет: «Все, товарищи, колбаса закончилась». Но он не орал — смеялся и явно получал удовольствие от того, что мог, наконец, поиграть мускулами. «Усаживайтесь! — крикнул другой. — Стоячих мест здесь нет!»
Как нефтяник — нефтянику
Сначала слово взяли адвокаты — Вадим Клювгант и Юрий Шмидт. Защита в очередной раз разъясняла, в чем ошибается и в чем врет обвинение. «Они даже не пытаются ничего доказать, в том числе не опровергают фактами доводы подсудимых», — сокрушался Клювгант. «Вам, ваша честь, — обращался адвокат к судье Данилкину, — факт нужен. Прокуроры же не доказали вообще ничего!» «В стиле передержек и недоговоренностей выдержана вся реплика, да и все обвинение, — горячился Шмидт. — Господин Лахтин оставил без всякой оценки факты беспардонного давления на суд со стороны президента, а ныне премьер-министра господина Путина!»
Дальше встал Платон Лебедев — он тоже хотел ответить прокурорам. Он начал свою реплику так: «Ваша честь! Всемирно известный нефтяник Лахтин, который слово oil переводит как «ноль один...» Зал засмеялся, Ваша честь, улыбнувшись одними глазами, надел очки. А высокий худой и седой человек в спортивной белой куртке и спортивных штанах, Платон Лебедев, пригибаясь к микрофону, продолжал: «Теперь немножко поизгаляюсь. Ваша честь, вам предстоит оценить новый способ хищения, который заключается в продаже нефти добросовестным приобретателям с рентабельностью более 20%». На стене, прямо напротив судьи Данилкина, шли слайды с цифрами и графиками.
В конце Лебедев сказал: «Я в этом суде от последнего слова отказываюсь. Я его буду говорить в другом месте». И слова эти прозвучали жутко: Лебедев резко развернулся спиной к залу, согнулся в коленях, как будто у него перехватило живот, но потом справился с собой, сел.
Уже год и 8 месяцев Ходорковского привозят на слушания в Хамовнический суд
Перечисляя десятилетия
«Подсудимый Ходорковский, вам предоставляется последнее слово!» — начал после десятиминутного перерыва, в 11.33, Виктор Данилкин. В зале настала гробовая тишина. Защита, армия из шести адвокатов, делала вид, что ничего особенного не происходит. Прокурор Лахтин углубился в компьютер и глаз на Ходорковского ни разу не поднял.
Подсудимый говорил спокойно, отрешенно, так, будто это происходит не с ним, а с каким-то другим человеком, сидящим в тесном стеклянном аквариуме под неморгающим взором десятков глаз. Читал с бумаги, несколько раз сбивался, но не придавал этому большого значения. Он говорил о том, что вспоминает последний день на свободе в октябре 2003 года, о том, что не мог поверить в то, что ему грозит 8-летний срок в тюрьме. Он говорил, что 14-летний срок, который ему хотят дать, свидетельствует о том, что его стали больше опасаться, а закон уважать — меньше. Он говорил о надежде — о надежде на свободу, которой жил он и его страна в конце 80-х, когда ему было 25: «Отчасти надежды осуществились, отчасти — нет. Наверное, за то, что надежда осуществилась не до конца и не для всех, несет ответственность все наше поколение, в том числе и я». Ходорковский перечислял десятилетия — свои и страны, и путь этот был не вперед — назад. «Силовая бюрократия может все. Прав у человека при столкновении с «системой» вообще нет», — сказал он о последнем десятилетии. И еще: «Государство, уничтожающее свои лучшие компании, готовые стать мировыми чемпионами, государство, презирающее своих граждан, государство, доверяющее только бюрократам и спецслужбам, — это больное государство». И еще сказал: «Мы, граждане России, патриоты своей страны, — можем и должны это изменить». На этих словах прапорщик, стоявший с его стороны аквариума, повернул голову и внимательно посмотрел на Ходорковского. Подсудимый этого не заметил и продолжал: говорил о стране, которую хотел бы видеть, стране, где закон выше чиновника, где поддержка оппозиционных партий не повод для репрессий, где спецслужбы защищают народ и закон, где власть будет зависеть от народа, а не народ от настроения царя. «Я верю — так будет. Я совсем не идеальный человек, но я — человек идеи. Мне, как и любому, тяжело жить в тюрьме и не хочется здесь умереть. Но если потребуется — у меня не будет колебаний. Моя вера стоит моей жизни. Думаю, я это доказал».
Двое
Было впечатление, что невольно стал свидетелем чего-то очень интимного: эти слова не были обращены ни к прокурорам, ни к сочувствующим, ни к родителям, ни к стране. Точнее — к ним в последнюю очередь. Они все были прежде всего адресованы одному человеку, тому, кто, наверное, хотел бы оказаться где угодно, но только не в зале № 7. К судье Виктору Данилкину. Когда говорил Лебедев, судья снимал и надевал очки, что-то писал, закапывался в свои бумаги, чмокал губами. Когда стал говорить Ходорковский, он как будто занемел. Лишь при словах о надежде опустил голову в бумаги, а при упоминании человеческого достоинства нервно почесал нос. «Ваша честь, я готов понять, что вам очень непросто, может быть, даже страшно, и желаю вам мужества» — Данилкин в этот момент смотрел на Ходорковского не отрываясь: его брови поднялись домиком, и лицо судьи приняло жалостливое выражение. Кого ему было больше жаль — себя? Ходорковского? «Все понимают, что ваш приговор по этому делу, каким бы он ни был, станет частью истории России. Все имена останутся в истории — и обвинителей, и судей — так же, как они остались в истории после печально известных советских процессов», — завершая свое последнее слово, сказал самый знаменитый зек страны. «Он (Данилкин) так смотрел... Он слушал каждое слово, — говорила потом The New Times мать Ходорковского Марина Филипповна. — Я даже впервые за весь процесс увидела что-то человеческое на лице (прокурора) Ибрагимовой...»
Неголливудский финал
В зале будто взорвали бомбу: все вскочили со своих мест, аплодировали, кричали: «Свободу!», через грохот доносился голос Данилкина, который объявил дату начала оглашения приговора. В американских фильмах после подобных речей следует happy end, зло побеждено, герои триумфально возвращаются домой, добро торжествует, титры. Но на лестницах Хамовнического суда в голливудский финал не верил никто. Когда из зала вышел прокурор Лахтин, люди начали кричать: «Позор, позор!» Он явно испугался и, вместо того чтобы идти вниз, побежал наверх, на четвертый этаж, где есть запасная лестница. Прокурор Шохин решил переждать: спрятался в комнатке рядом с залом № 7, двое других прокуроров и вовсе остались в зале. Заключенных вывели под гул оваций и приветствий. Заключенным было неловко, и улыбались они скорее печально. Оглашение приговора — 15 декабря в 11 часов утра.
«Подсудимый Ходорковский, вам предоставляется последнее слово!» — начал после десятиминутного перерыва, в 11.33, Виктор Данилкин. В зале настала гробовая тишина. Защита, армия из шести адвокатов, делала вид, что ничего особенного не происходит. Прокурор Лахтин углубился в компьютер и глаз на Ходорковского ни разу не поднял.
Подсудимый говорил спокойно, отрешенно, так, будто это происходит не с ним, а с каким-то другим человеком, сидящим в тесном стеклянном аквариуме под неморгающим взором десятков глаз. Читал с бумаги, несколько раз сбивался, но не придавал этому большого значения. Он говорил о том, что вспоминает последний день на свободе в октябре 2003 года, о том, что не мог поверить в то, что ему грозит 8-летний срок в тюрьме. Он говорил, что 14-летний срок, который ему хотят дать, свидетельствует о том, что его стали больше опасаться, а закон уважать — меньше. Он говорил о надежде — о надежде на свободу, которой жил он и его страна в конце 80-х, когда ему было 25: «Отчасти надежды осуществились, отчасти — нет. Наверное, за то, что надежда осуществилась не до конца и не для всех, несет ответственность все наше поколение, в том числе и я». Ходорковский перечислял десятилетия — свои и страны, и путь этот был не вперед — назад. «Силовая бюрократия может все. Прав у человека при столкновении с «системой» вообще нет», — сказал он о последнем десятилетии. И еще: «Государство, уничтожающее свои лучшие компании, готовые стать мировыми чемпионами, государство, презирающее своих граждан, государство, доверяющее только бюрократам и спецслужбам, — это больное государство». И еще сказал: «Мы, граждане России, патриоты своей страны, — можем и должны это изменить». На этих словах прапорщик, стоявший с его стороны аквариума, повернул голову и внимательно посмотрел на Ходорковского. Подсудимый этого не заметил и продолжал: говорил о стране, которую хотел бы видеть, стране, где закон выше чиновника, где поддержка оппозиционных партий не повод для репрессий, где спецслужбы защищают народ и закон, где власть будет зависеть от народа, а не народ от настроения царя. «Я верю — так будет. Я совсем не идеальный человек, но я — человек идеи. Мне, как и любому, тяжело жить в тюрьме и не хочется здесь умереть. Но если потребуется — у меня не будет колебаний. Моя вера стоит моей жизни. Думаю, я это доказал».
Двое
Было впечатление, что невольно стал свидетелем чего-то очень интимного: эти слова не были обращены ни к прокурорам, ни к сочувствующим, ни к родителям, ни к стране. Точнее — к ним в последнюю очередь. Они все были прежде всего адресованы одному человеку, тому, кто, наверное, хотел бы оказаться где угодно, но только не в зале № 7. К судье Виктору Данилкину. Когда говорил Лебедев, судья снимал и надевал очки, что-то писал, закапывался в свои бумаги, чмокал губами. Когда стал говорить Ходорковский, он как будто занемел. Лишь при словах о надежде опустил голову в бумаги, а при упоминании человеческого достоинства нервно почесал нос. «Ваша честь, я готов понять, что вам очень непросто, может быть, даже страшно, и желаю вам мужества» — Данилкин в этот момент смотрел на Ходорковского не отрываясь: его брови поднялись домиком, и лицо судьи приняло жалостливое выражение. Кого ему было больше жаль — себя? Ходорковского? «Все понимают, что ваш приговор по этому делу, каким бы он ни был, станет частью истории России. Все имена останутся в истории — и обвинителей, и судей — так же, как они остались в истории после печально известных советских процессов», — завершая свое последнее слово, сказал самый знаменитый зек страны. «Он (Данилкин) так смотрел... Он слушал каждое слово, — говорила потом The New Times мать Ходорковского Марина Филипповна. — Я даже впервые за весь процесс увидела что-то человеческое на лице (прокурора) Ибрагимовой...»
Неголливудский финал
В зале будто взорвали бомбу: все вскочили со своих мест, аплодировали, кричали: «Свободу!», через грохот доносился голос Данилкина, который объявил дату начала оглашения приговора. В американских фильмах после подобных речей следует happy end, зло побеждено, герои триумфально возвращаются домой, добро торжествует, титры. Но на лестницах Хамовнического суда в голливудский финал не верил никто. Когда из зала вышел прокурор Лахтин, люди начали кричать: «Позор, позор!» Он явно испугался и, вместо того чтобы идти вниз, побежал наверх, на четвертый этаж, где есть запасная лестница. Прокурор Шохин решил переждать: спрятался в комнатке рядом с залом № 7, двое других прокуроров и вовсе остались в зале. Заключенных вывели под гул оваций и приветствий. Заключенным было неловко, и улыбались они скорее печально. Оглашение приговора — 15 декабря в 11 часов утра.