Вышел сборник повестей, рассказов и стихотворений Юлия Даниэля «Свободная охота». За публикацию этих произведений за границей в 60-е годы писатель был на пять лет лишен свободы. Крамолу изучал The New Times
Брежнев пришел к власти в 1964 году. Хрущевская оттепель отошла в прошлое. Осенью 1965 года начался процесс против Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Их обвиняли в публикации за границей под псевдонимами Абрам Терц (Синявский) и Николай Аржак (Даниэль) произведений, «порочащих советский государственный и общественный строй». Процесс длился до февраля 1966 года. Даниэль был приговорен к пяти годам лишения свободы, Синявский — к семи.
Психологическая фантастика
Что же такого страшного и крамольного написали Синявский и Даниэль, широкой публике было неизвестно. По-настоящему произведения Юлия Даниэля неизвестны и до сих пор, так что сборник его повестей, рассказов и стихотворений, выпущенный издательством О.Г.И., вряд ли можно считать изданием хрестоматийных текстов. В хрестоматии Юлий Даниэль пока не попал.
Сегодня, с дистанции более чем сорок лет, особенно любопытно смотреть на то, что когда-то считалось потрясением основ и вызывало бурный гнев советских правителей. По видимости, по стилю — обыкновенная и узнаваемая психологическая проза. Правда, с некоторым существенным сдвигом, с привнесенным фантастическим элементом. В повести «Говорит Москва» (она фигурировала в деле Даниэля на судебном процессе) в центре сюжета — неожиданное событие: выходит указ Верховного Совета СССР, объявляющий «День открытых убийств». И это, казалось бы, из ряда вон выходящее событие населением принимается с пониманием, как нечто обыденное, как-то само собой включается в повседневность, адаптируется бытовым сознанием. Вот к главному герою приходит любовница:
«— Толя, — сказала она, — скоро День открытых убийств.
Она произнесла эти слова просто и деловито, как если бы сказала: «скоро Новый год» или «скоро майские праздники».
— Ну и что же? — спросил я, — какое это к нам имеет отношение?
— Разве тебе не надоело прятаться? — спросила она. — Ведь мы можем все переменить.
— Я не понимаю, — пробормотал я. Но я врал — я уже все понял.
— Давай убьем Павлика. Она так и сказала: «Павлика». Не «мужа», не «Павла», а именно «Павлика».
Удивительно здесь, конечно, не только то, как легко любой абсурд усваивается советским сознанием, как быстро невероятное превращается в очевидное и привычное. Любопытно, что Даниэль еще пытается найти «психологические основания», еще удерживается в рамках гуманистической традиции. Пройдет не так много времени, и Владимир Сорокин напишет рассказ «Снайпер». Здесь уже не будет никакого указа и никаких переживаний. Здесь просто человек войдет в московский двор, займет позицию, достанет винтовку и начнет расстреливать жителей. А потом деловито уберет оружие, отправится в магазин и встанет в очередь за кефиром. Здесь абсурд со спокойной уверенностью победит идеологию и психологию — и это будет уже другая эпоха.
Кот — секретарь райкома
У Даниэля фантастическое, памфлетное, салтыково-щедринское еще указывает на печальные «нестроения» в жизненном порядке, у него еще тлеет надежда: все можно исправить и восстановить. У Сорокина абсурд полностью уничтожил жизненный порядок. Осталась одна внешняя бытовая видимость, которая в любую секунду готова обратиться в ничто, истлеть, разложиться.
Даниэль еще может позволить себе веселые эксперименты, легкую забаву. Может представить первого секретаря райкома, который оборачивается котом, чтобы погулять на свободе («В районном центре»). Может написать историю о молодом человеке, который на заказ (то есть по желанию заказчика) зачинал мальчика или девочку. Метод был прост: он представлял себе или Карла Маркса (если должен был родиться мальчик), или Клару Цеткин («Человек из МИНАПа»). Но уже у Юза Алешковского в «Николае Николаевиче» весь этот карнавал приобретет гораздо более жесткие черты.
Даниэль конечно же полностью принадлежит 60-м. Дело не только в слоге, не в стихах с узнаваемыми галичевскими интонациями, не в традиционном психологизме. Дело в самом убеждении, что «советское», годами воспитывавшееся, живет в самом человеке, в его сознании. И это советское можно победить, а человека исправить. Что гуманистическая терапия, что политический рационализм, что прививка правосознания — способны вылечить страну.
Но потом случилась странная вещь. Кажется, что советские комплексы ушли в подсознание и достать их оттуда не способен никакой политический психоанализ. Это уже область мифологии, разум здесь бессилен. Собственно, эту перемену отметила и описала литература конца прошлого столетия. А потому такое удивление вызывают сегодня повести и рассказы Даниэля. За что же здесь было судить, что же в них так пугало и возмущало?
Впрочем, тогда достаточно было и одного факта публикации этих текстов за границей...