В Театре сатиры представили премьеру спектакля «Мольер» («Кабала святош»). Мольера сыграл сам худрук театра Александр Ширвиндт, который рассказал The New Times, за что он не любит сатиру, чем хорош финансовый кризис и почему актеры любят власть
Художник и власть — одна из самых важных тем в пьесе «Мольер» («Кабала святош»). Эта тема сегодня актуальна?
Это напоминание об опасности. Говорить о том, что художников сегодня давят, травят, запрещают, — смешно. Правда, давить нынче некого, Мольеров маловато. Все изменилось — ведь известно, какие напряженные отношения были у Булгакова с «отцом всех времен и народов». Сталин занимался Булгаковым скрупулезнейше: звонил, переписывался, правил... Это была животная заинтересованность властителя в художнике. А нынешние политики в театры редко ходят. Но успевают курировать водное поло, хоккей, волейбол. Я вот мечтаю, чтобы кто-нибудь из администрации президента взял «на поруки» Театр сатиры.
И какой бы вклад вносил в театральное дело чиновник из администрации?
Он ходил бы на премьеры и показывали бы по всем телеканалам: вот зампред с женой и детьми пришел на спектакль в Театр сатиры, и вообще он член их художественного совета... Сказка! (Смеется.)
Выходит, правильно у Булгакова в черновиках к пьесе «Кабала святош» написано: «Актеры любят вообще всякую власть».
Конечно. Это физиологическое ощущение — любить начальство, от которого они всецело зависят. Не одни актеры грешат. Я видел, как, извини, многие непримиримые журналисты резко изменяются на «очном» приеме у высокого руководства. На печатных страницах и на экране они такие ироничнояростные, а при встрече… Я как актер не могу этого не видеть: текста, конечно, никакого при этом не произносится и в глазах огонь, но поза выдает — выя склоненная.
Лимит любви, эмоций и сил
Вы согласны, что интеллигенция сейчас в растерянности — не знает, как строить отношения с бизнесом, с властью?..
Мне кажется, очень многие махнули рукой на то, что происходит. Интеллигенция сейчас просто духовно размыта... А в пьесе меня интересовала вечная, если хочешь, тема. Взаимоотношения художественного руководителя и труппы, старика и молодежи — это я очень хорошо понимаю и знаю. Спектакль не о художнике и власти, а о трагическом жизненном лимите любви, эмоций, сил и желаний... Нас ломает от строя к строю, от идеологии к идеологии, а мы все те же. И мы устали. Мы то глубокие атеисты, то глубоко верующие, то коммунисты, то капиталисты... Это тупик. Может, с вселенской точки зрения это и прогресс, а с точки зрения человека, его короткой жизни — это безысходность. Я вообще не пессимист, я вялый оптимист. Но с годами оптимизма все меньше, а вялости — все больше. Перспективы исчезают, сил на все не хватает… Вот тебе сколько лет?
Тридцать два.
А через сорок три ты прочтешь этот диалог и подумаешь: «Когда брал у него интервью, думал, старческий бред. А теперь похоже стало». (Смеется.) Ощущение, что новый век судорожно старается сбросить со своих плеч мое поколение. Калейдоскоп помпезных юбилеев: 75, 75, 75... Генеральные репетиции панихид... Отметили, пришпилили орден — и гора с плеч. С этим юбиляром разобрались. А когда юбилей одного совпадает с сорока днями другого... Трагикомическая картина. Все эти темы в моей подкорке существуют и проявляются, конечно, когда я играю старика Мольера.
Вы очень давно не играли драматических ролей. Сильное впечатление в этой роли производят паузы, моменты тишины. Когда ваш герой видит, что его жизнь рушится, он не суетится и не произносит страстных монологов.
Это как в жизни, ведь старик существует именно так. Крик в этом случае выглядит болезненно. Он добавляет не смысла, а истерии. Старость — это накопление мудрости и дряхлости, которые предполагают молчание, раздумья, грусть... Тут не до крика.
Миронов любил опаздывать
Вы играли в двух постановках Анатолия Эфроса по пьесе Булгакова «Мольер (Кабала святош)» — в Ленкоме Людовика, в телеспектакле «Всего несколько слов в защиту господина де Мольера» — Дон Жуана. Воспоминания о том, как Эфрос работал над этой пьесой, помогли вам сыграть новую роль?
Я уже плохо помню, это было почти полвека назад. И потом, Толя ведь ни антисоветчиком, ни диссидентом не был, поэтому тема «художник и власть» для него первоочередной не была. Он просто занимался искусством. Он драматизировал на сцене любую, самую бытовую ситуацию. И все отношения персонажей всегда были доведены до крайней нервной оголенности и щемящей ноты. Вот в этом смысле я, надеюсь, иду в ту же сторону, ищу того же в нашем новом спектакле, который поставил Юрий Еремин.
А в Ленкоме, которым руководил Эфрос, тогда была ситуация, которая делала наш спектакль жутко актуальным. Мы сыграли всего пять или шесть спектаклей «Кабалы святош». А последнюю «Кабалу» мы играли за день до того, как все гурьбой ушли из Ленкома в Театр на Малой Бронной, поскольку Эфроса увольняли с поста главного режиссера Ленкома. И произошла мощная сцепка: гонимый режиссер, гонимый Мольер... Я помню этот спектакль: все леваки сидели в зале, реагировали на каждую реплику. Зал замирал, когда Мольер кричал: «Что я еще должен сделать, чтобы доказать, что я червь?»
А в телеспектакле Мольера играл Юрий Любимов, и снова произошло совпадение: гонимый художник Мольер и лидер оппозиционной Таганки Любимов... Сейчас, конечно, эти темы столь актуально звучать не могут...
В пьесе «Кабала святош» мощно звучит тема любви к театру. И у Мольера, и у самого Булгакова это была трудная, тяжелая любовь. Как менялось ваше отношение к театру?
Думаю, от любви остается привычка, дисциплина. Вот у меня есть страшный порок — я никуда не опаздываю. В институте я сижу и жду студентов. Коллеги, великие артисты обожали опаздывать — чтобы их ждали, напряжение росло, и тут появлялись бы Они. Мы с покойным Андрюшей Мироновым проводили творческие вечера — встречаемся в пять часов, я прихожу — его нет. Он появляется в десять минут шестого. В следующий раз я прихожу в пять десять, он — в пять двадцать... Махнул рукой и стал приходить опять вовремя.
Я везде прихожу первым. И жду. И эта дисциплинированность, невозможность отказаться от порученного тебе дела сыграла со мной дурную шутку: теперь я сижу здесь, в кресле художественного руководителя... Да, любовь к театру размывается. И начинается работа.
Когда происходит это изменение?
У всех по-разному. Есть патологические артисты — они обожают играть. Басов был готов в любой момент сыграть кого угодно — какого-нибудь черенка или выползка... Андрюша Миронов обожал играть, Ролан Быков. Я — нет... Помнишь анекдот? «Вы помидоры любите? Кушать люблю, а так — нет». Это про меня.
Частик в томате
Что вы думаете по поводу сегодняшней сатиры?
Вообще я сатиру никогда не любил. Сатира предполагает злость. Мне ближе ирония, юмор, пародия. Вот Салтыков-Щедрин — замечательный писатель, очень современный, но — злой. И поэтому я не хочу его ставить. Эрдман, Шварц — вот близкие мне авторы. У них нет злости, есть грусть и ирония. Волшебник из «Обыкновенного чуда» говорит замечательные слова: «Все будет хорошо, все кончится печально». Так вот, когда знаешь, что все будет хорошо и кончится печально, — какая уж тут сатира...
То есть ваш театр обличать общественные язвы не намерен?
Если бы знать, что язва излечима... Но когда нет никаких лекарств, а просто огромная язва... И что — сыпать туда соль? Лучше не делать этого. Тогда, может быть, сама заживет.
Выходит, у вашего театра такая утешительноуспокоительная позиция по отношению к нашему обществу?
Ну жалко же их, понимаешь? Жалко. И такая скучно-испуганная беспомощность всюду… Я, кстати, очень надеюсь на кризис. Мне кажется, он ближе нашему менталитету, чем достаток. Когда настроили плечо в плечо эти особнячки, наставили «хаммеров» — Россия потеряла лицо. А сейчас надо потихонечку возвращаться к частику в томате и сырку «Дружба»... Ведь это было не так давно. И вкусно. У меня дача в Новом Иерусалиме. Помню, в советские годы я ждал электричку на станции Истра и вижу, бежит по платформе бабка в платке, с авоськой, и кричит: «Маня, в Иерусалиме яйца дают! Поехали!» Я представил, что это слышит какой-то иностранец и диву дается — значит, эти старушки сейчас поедут на чужую историческую родину за яйцами...
Тоскуете по дефициту?
По естеству! Дефицит — движитель эмоций. В советское время всегда чего-то хотелось — купить велосипед, заработать на мотоцикл, машину купить, а для этого надо было записаться в очередь, выстоять, выклянчить... И когда это наконец случалось, был вселенский праздник.
Купил две сотки, потом три, шесть — и счастье... Яйца выкинули не в Иерусалиме, а под боком! Скорее! «В одни руки больше десятка яиц не давать»! Яйца в руки... Прекрасная страна была. (Смеется.)
А сейчас никто не знает, что еще схватить «в руки»... Мы забыли, что надо иметь минимум, чтобы нормально жить. Вот когда прекратится эта бесконечная погоня за деньгами, люди вдруг начнут читать книжки, писать письма, говорить по-русски... Освободится время, чтобы перезвОниться, углУбить отношения и начать новую жизнь.
Ползком к святому
Но вы же не можете не видеть, что у молодых, например, у ваших учеников, другие взгляды?
Многие любят театр, но чувствуют необходимость быть в «ящике», помноженную на необходимость зарабатывать... Но, надеюсь, кризис поможет. Начинают возвращаться в театр те, у кого больше не получается сниматься в сериалах или рекламе. Потихонечку молодые актеры поползли обратно к «святому».
Кризис вынудил вспомнить о святом?
Ну и что же? Почему нет? Ведь эта мешанина у всех в головах — может быть, она в итоге приведет к чему-то позитивному? Вот тебе самый дикий пример: на полном серьезе выбирают «Имя России», например, между Сталиным и Менделеевым! Ну конечно Менделеев — он хоть водку придумал! Вот это я понимаю — имя России. Как можно сравнивать химика и политика? И солидные люди представляют все это... Так все смешалось!
Но помимо безысходности есть и надежда. И чтобы закончить красиво и пошло — она умирает последней.