Надо поговорить. Я участник боевых действий МВД в Чечне. Если бы кто-то сказал мне, что доведется общаться с людьми, принимавшими участие в чеченской войне, скажем так, «не с федеральной стороны», не поверил бы. Хотя… человек может только предполагать
В Чечне не принято было обсуждать, что мы здесь делаем. Говорили о другом: что нас «кидают» по боевым за спецоперации, что на нас списывают деньги, а нам их не выдают, несмотря на журналы учета боевых действий, в которых прописано, сколько на нас перечислили. Что жрать нечего и ходим у солдат картошку стреляем или по селу — гвозди продаем и столбы сосновые, потому что вместо провианта прислало наше любезное руководство несколько километров «колючки» и столбов для обустройства базы и блокпостов. Но о том, что мы здесь делаем, — нет. Мы же страну от террористов спасаем. И мирных чеченцев спасаем, которых долбим на блокпостах и вытаскиваем последние деньги, приговаривая: «Че, суки, расслабились тут при Масхадове? Ща мы вам советскую власть напомним!» — с такими словами наш коллега Саша вытряхивал деньги из проезжающих через блокпост. И он считал себя правым. Как он действовал у себя в родном городе, выбивая деньги из рыночных торговцев «кавказской национальности», так и в Чечне. Не хочу вспоминать все, чем занимались мы в Чечне почти 10 лет назад, когда официально «ни войны ни мира». Это было мерзко.
У меня был хороший друг, мы были в одном пулеметном расчете. Только с ним мы могли уйти вечером подальше от всех и поговорить: «Ты видишь, чего творим? Мы за ЭТИМ сюда ехали? Мы кого тут защищаем-то?» Его звали Алексеем. В Грозном он видел дом, в котором жил со своей семьей до 92-го года. Точнее — оставшийся фундамент. С ним мы нашли общий язык. У меня семья в Дубоссарах. Я видел, что такое «непонятная война», еще до Чечни.
Недавно был в Финляндии, и мне предложили посмотреть лагерь беженцев, где живут в том числе и чеченцы. Я тогда не знал, что в лагере есть и чеченцы, которые воевали против нас. Узнал позже. Я хотел просто поговорить.
Ахмед накрыл полный стол еды. Пьем чай. Периодически в комнату вбегают его дети. Он по-чеченски просит их выйти. Ему около 40 лет. В лагере все условия для нормального существования, но он не выглядит счастливым, даже просто спокойным. Он напряжен. Планировалось, что разговор пойдет о жизни беженцев, но заговорили, естественно, о войне. Начал он, узнав, что я в составе ОМОНа ездил в Чечню. Вот его рассказ.
«Я пленных охранял. Русских. Старшим в лагере был. У нас тогда их много было. В основном срочники, пацаны молодые. Нам их отовсюду привозили. С контрактниками мы, конечно, долго не разбирались. А срочников держали, кормили. Писали матерям. Они приезжали, у нас жили с детьми своими. Выкупали — уезжали. Когда были совсем бедные — отпускали. Они как дети все были, домой хотели к маме. По телевизору показывали, что их пытали, убивали. У нас такого не было, их даже не охранял толком никто. А куда им идти? К своим? Что они с ними сделают? Их уже списали давно. Вот и жили у нас, ждали, когда родители приедут. Когда к кому-то приезжали, они ходили и спрашивали: «А можно я с мамой вон туда отойду? А можно ребятам еды дам, что мне привезли?»
Другой чеченец, Аслан. Тоже воевал. Про войну говорил так, как будто мы давние друзья и он просто напоминает забытые подробности. Говорит, что в 1996 году в Чечне была эйфория из-за прекращения войны, все только и праздновали. Лишь позже стали думать, как теперь жить, все же разгромлено. Отстроить ничего не успели — вторая война началась. В ней Аслан уже не участвовал, уехал. Вспоминает только первую: «Тогда все воевали. В отличие от второй войны, мы тогда за независимость боролись. А уж что потом эти бородатые делали…»
«Мы в лесу сидели, мимо шла колонна. Одна БМП встала. Такое случалось: машину оставляли, чтобы бойцы ее починили и догнали основную колонну. Мы вылезли, стучим прикладами по броне. Люк открылся. Оттуда вылезла голова лысая — маленькая такая, как мой кулак. Я ствол на него. Он мне: «Отец! Не убивай!» Я: «Ты что, сдурел? Какой я тебе отец? Сколько вас?» — «Трое». — «Оружие есть?» — «Да. Вот (просовывает три автомата)». — «Чего встали?» — «Ехать не хотели, шланг охлаждения сами перерезали — движок перегрелся, встали. А мы где?» — «В Чечне!» — «А нам сказали, мы в Ставропольском крае…» «Я этих пацанов дома потом держал, — вспоминает Аслан. — По хозяйству помогали. Переодел их. Мне говорили — сдай ты их. Кто узнает, проблемы будут, что русских солдат у себя держишь. А к нам прапорщик один приезжал русский на «Урале» — оружие продавать. Вот как-то раз привез оружие — я солдат разгружать послал. Они залезли в кузов и пулей оттуда. Я им, мол, вы чего? Они говорят — гроб там. Перепугались. Спрашиваю у прапорщика: «Кто там у тебя лежит?» Он говорит, мол, майора в часть везу, в Ставрополье. Я ему сразу: вывези пацанов из Чечни как сопровождающих «груз 200». Они сами не выйдут. Свои же не дадут. Вывези, там выпусти, пусть домой добираются». Дал пацанам форму. Одел их. Отправил. Прапорщик их вывез».
Многие беженцы благодарны Финляндии и намерены оставаться здесь до конца своих дней. Но не все. «Чеченцы должны вернуться на родину. Мы тут отдыхаем, а у нас дома такое творится! — говорит Заур. — Вот я не воевал. Годы уже не те. Пошел дом свой посмотреть. Открыл подвал — оттуда два дула автоматов. И две пары глаз перепуганных. Солдаты русские. Сбежали, голодные, залезли ко мне в подвал — там банки, закрутки какие-то были, еда. Просили не отдавать их боевикам. Вытащил. Оружие спрятали, переодел. Жили, помогали по хозяйству, отъелись. Пишу им домой. Приехали матери, говорят, а можно они у вас еще немного поживут? Их, мол, если сейчас везти — как дезертиров посадят. Нужно время — договориться, придумать, как их вывезти и потом дальше куда-нибудь отправить. Чтоб военным и милиции не попались. Так мы с ними и жили. Отправил потом, когда матери снова приехали».
Я спросил Заура, кто был автором видео, на котором русским солдатам головы отрезали. «Мы этих людей сейчас ищем, — ответил он. — Отмороженные какие-то были. Мы их найдем. Из-за них мы и государство построить не смогли. А вот зачем они это делали и на камеру снимали, а потом делали так, чтобы это в России увидели… другой вопрос. Кому, по-вашему, это надо было? Чеченцам это надо было? У нас забот не хватало?»
Вот. Поговорили. Мы, оказывается, можем говорить. Может, потому, что не в России сейчас? Смотрели с ичкерийскими бойцами друг на друга. Никто ни перед кем не извиняется. Мы все считаем, что были правы. По-своему. У нас гибли. У них гибли.
В дни войны нет-нет да и прошмыгнет мыслишка: чеченцы же тоже люди. У них есть родители. Семьи, дети. Они же не инопланетяне какие-то, не монстры. И жили не так давно еще в одной стране. Вот Грозный — обычный советский город. Дома, проспекты, памятники, школы... Все — как у нас. Кто мог тогда знать, что такое будет?