Киевлянин Наум Мандель был внуком цадика и страшным нонконформистом. Его даже из школы исключили перед войной. В 1945 году будущий Коржавин (уже поэт) поступает в Литературный институт. Его соседями по комнате оказались Расул Гамзатов и Владимир Тендряков. В 1947-м, в эпоху борьбы с космополитизмом (интересно, был ли в тогдашнем МГБ какой-нибудь центр «К», как у нас центр «Э»; впрочем, и космополитизм, и экстремизм у этой трехбуквенной конторы всегда означали одно: инакомыслие), его арестовывают по доносу. За стихи. Это потрясло молодых литераторов, и Юрий Бондарев даже опишет этот арест в своей «Тишине». (Помните, как комсорг стращает Сергея Вохминцева такой ужасной развязкой? С приложением примерного текста стихов: «А там, в Кремле, в пучине славы, хотел познать двадцатый век великий, но и полуслабый, сухой и черствый человек». В 1956 году Коржавин выскажется уже сам, но круче: «Только чтить не годится и в кровавой борьбе ни костров инквизиций, ни ночей МГБ».)
Его судили по ОСО (Особое совещание при МГБ) и отправили в бессрочную ссылку как «социально опасный элемент». Сначала была Сибирь, потом (1951–1954 гг.) — Караганда. Солженицынский перевалочный пункт. ГУЛАГ тесен, особенно когда в него перемещается Парнас.
Бессрочная ссылка закончилась в 1954-м, а в 1956-м была реабилитация, и даже диплом Литинститута — в 1959-м. Его публиковали в «Тарусских страницах» и в журналах, выходили сборники стихов. Однако мира под березами с властью у Наума Коржавина не вышло. Сталинизм осудили многие поэты, но он в 1957 году разочаровался в коммунизме и стал законченным антисоветчиком. Его стихи не столько порхали голубями в подцензурных изданиях, сколько буревестниками летели в самиздат.
„
Его стихи не столько порхали голубями
в подцензурных изданиях, сколько буревестниками
летели в самиздат
”
«Куда мне разлюбить свою страну! Тут дело хуже: я в нее не верю. Волною мутной накрывает берег. И почва — дно. А я прирос ко дну». В 1974 году Коржавин обосновался в Бостоне, писал в «Континент», боролся с советской властью, с западными «друзьями СССР», со всеми формами социализма и «революционными движениями». Полемизировал с Бёллем. Во второй половине 80-х приехал в СССР, выступал в Доме кино, был восторженно принят и сказал неожиданное: «Я им не верю».
Старый, тертый зэк. Не верил, не боялся, не просил. Во глубине бостонских руд хранит гордое терпенье. А вот что будет со «скорбным его трудом» и «дум высоким стремленьем»? Александр Сергеевич, мне бы ваш оптимизм!