24 марта в Музее-заповеднике «Царицыно» открывается выставка «Гунтер Закс: фотограф и коллекционер», в создании которой принял активное участие Йозеф Киблицкий — художник, директор издательско-выставочных программ Государственного Русского музея Санкт-Петербурга. Йозеф Киблицкий рассказал The New Times о том, как Русский музей стал империей, что эмиграция стала для него спасением и чем так замечателен Гунтер Закс
Гунтер Закс — знаковая фигура западной культуры. Его знает вся Европа. А так как я сам «одной ногой» и довольно давно живу на Западе, то мне постоянно приходилось слышать во всех СМИ о Гунтере Заксе — прекрасном фотографе, который дружил с Энди Уорхолом и вводил его в мир искусства, открыл Клаудиу Шиффер, был мужем Брижит Бардо. Кстати, Бардо в мемуарах о нем говорит очень тепло. Хотя он единственный мужчина, который сам от нее ушел, как он говорит, не выдержав жизни с ней.
Я делал в Европе выставки, и в 2004 году Гунтер Закс заинтересовался и позвонил. Мы с ним встретились в Сен-Тропезе — у него там несколько резиденций, что неудивительно: он родился в очень богатой семье, которой принадлежали все заводы Opel.
Я посмотрел его работы и понял, что нужно делать его персональную выставку. Он, конечно, удивительно многосторонняя личность: кинорежиссер, получивший международные награды, профессионально занимался спортом, открывал разные имена в мире моды. Ф
отографией он занимается до сих пор!
И я сделал ему персональную выставку в Русском музее. В 2005 году она прошла с огромным успехом.
А потом я ему сделал выставку в Калининграде, поскольку его бабушка родилась в районе немецкого Кенигсберга. Прилетели знаменитости на своих самолетах, выставка стала событием для города.
А в Москве я предложил ему сделать выставку не только его работ, но и его коллекции — шедевров Уорхола, Дали... Специально для московской публики Закс покажет семейную хронику с Брижит Бардо. Это он не демонстрировал нигде.
Германия дала мне шанс
Почему вы уехали из Советского Союза?
Тогда никто не верил, что в СССР что-то может измениться. А у меня, кроме ненависти, к тому строю никаких чувств не было. Я вернулся из армии с четким пониманием, что я хочу уехать.
На «квартирные выставки», которые мы устраивали вместе с молодыми художниками, приходили работники посольств, которые интересовались нашим творчеством, покупали картины, поддерживали нас.
На одной из таких выставок я познакомился со своей будущей женой, гражданкой ФРГ. Мы поженились, но меня по-прежнему не выпускали. Жена уехала в Германию, у нас родился сын, и я долго не мог его увидеть. Жена устраивала демонстрации у советского посольства в Бонне. Я устраивал прот
естные акции в Советском Союзе. Наконец, я выехал к семье в Германию. Но та тематика, которой я занимался как художник, на Западе никого не интересовала. В России мы прошли хорошую рисовальную школу. А на Западе тогда это никого не привлекало: доминировало абстрактное искусство. Я оказался нигде.
Эмиграция — она была бедой или, наоборот, спасением?
Эмиграция — это отдельная тема. В самом понятии есть доля романтизма. Мы представляли ее по статьям, книжкам, по «голосам».¹ Казалось, что нужно уехать, а там разберемся. Мы с коллегами-художниками писали открытые письма с требованием отпустить нас на Запад. Эмиграция — это болезненный процесс, для которого нет общих рецептов. Для меня она стала спасением, которое я сам себе дал в 1982 году. Я был бы рад еще раньше эмигрировать: я бы больше успел. Германия оставила меня в покое с самим собой, дала мне шанс утвердиться в зрелом возрасте. Самое главное, что мне не пришлось насильно что-то в себе менять. Я от эмиграции выиграл. Здесь началась другая жизнь. Я сделал огромное количество выставок, которые удержали меня на плаву, но не утвердили ни как художника, ни как личность. Я стал пробовать себя в других видах деятельности.
С эмигрантами не работаем
Вы москвич. Как возник ваш творческий союз с петербургским музеем?
В один из моих приездов в Петербург мне позвонили из Германии и попросили уточнить в Государственном Русском музее, за какую сумму музей мог бы предоставить работы Шагала для выставки в Германии. Я пришел, высидел в приемной директора Владимира Гусева несколько дней. Меня не принимали: директор слышал мою фамилию по всяким «голосам» и собирал обо мне сведения. Когда мы встретились, он назвал мне сумму, которую я помню до сих пор. Она была высчитана до последнего доллара. Оказывается, финские рабочие, ремонтировавшие крышу музея, запросили именно эту сумму. Директор хотел так расплатиться с ними. И тогда я понял, что Россия меняется. Директор назвал человека, принимающего окончательное решение о выставке. Это была его заместитель Евгения Петрова, отвечающая за выставочную работу. Она пришла, выслушала нас, сказала, что с эмигрантами не работает, развернулась и ушла. И я стал ходить к Петровой. Она меня выгоняла. Однажды, когда я был в ее кабинете в очередной раз, пришли двое сотрудников музея с картиной одного художника: они не могли определить автора. Они дискутировали профессионально и аргументированно. И вдруг у меня вылетело имя художника Сенькина, представителя русского авангарда. Музейщики п
редположили, что я их коллега. Завотделом постсоветского искусства пригласил меня посетить их отдел. И когда у нас начался интеллектуальный пинг-понг, отношение сотрудников и Петровой ко мне изменилось. Они поняли, что я разговариваю с ними на равных. Музейная жизнь была для меня новой, интересной.
Однажды я заметил, что передвижники в музее развешены не очень удачно. Петрова сказала: хватит критиковать, возьмите рабочих и перевесьте сами. Это было 20 лет назад. Я взял рабочих и сделал новую развеску картин.
Русский музей превратился в мегамузей на моих глазах. Это целая империя: в ней работает более 2000 человек — от гениальных сотрудников до бездельников. Сейчас у музея 4 огромных дворца, в него влились Михайловский замок, Строгановский и Мраморный дворцы, Летний сад. Территория больше, чем Ватикан.
Организация выставок — это сложнейшее интеллектуальное месиво, которое даже не объяснишь, пока сам не будешь отвечать за оформление каждой стены, за каждую картину, за каждый штрих в каталоге. Вообще довыставочной работы очень много. Выставки сначала разрабатываются в голове, потом на бумаге. Затем идет жесткое утверждение проекта ученым советом. Нужно хорошо знать коллекцию музея. Начинается компромиссный отбор произведений из отделов, реставрационная подготовка, работа с коллекционерами. Списки работ, участвующих в выставке, утверждаются. Готовую выставку принимает ученый совет.
Раздевая ее
Вы организовали выставки с красноречивыми названиями: «Агитация за счастье», «Красный цвет в русском искусстве», «Венера советская». Как вы выбираете темы?
Это никак не просчитывается. Есть такое слово «хочется». Например, подходил юбилей советской власти. Я ее, как вы понимаете, «очень люблю». Я предложил ученому совету сделать выставку «Венера советская», но не одевая женщину в кожанку и красную косынку, а, наоборот, раздевая ее. Эта выставка состоялась и была хорошо принята. Разумеется, такое не запрограммируешь. Забегая вперед, хочу сказать, что в 2009 году — юбилей Потемкина. Я хочу сделать выставку о потемкинских деревнях, обо всем, что связано с российскими иллюзиями, обманом, с желанием властей казаться, а не быть.
С чего началась издательская деятельность?
Произошло то же, что и с выставочной работой. Мы с Петровой шли на очередной вернисаж, я спросил: а у вас есть каталог? Он
а сказала: «Перестаньте критиковать. Вот возьмите сами создайте издательский отдел и сделайте каталог». Я вообще-то не критиковал, я просто спросил. Вскоре я открыл издательство, которое называется Palace Editions и «одной ногой» находится в Германии, поскольку на Западе полиграфические возможности лучше, чем в России. Большинство книг мы выпускаем на иностранных языках.
На книжной ярмарке во Франкфурте было много книг на электронных носителях. Как вы к этому относитесь?
Я уверен, что будущее за этими носителями. С этим ничего нельзя сделать. Книги по искусству — гурманство: перелистывать, рассматривать иллюстрации. Я сам это люблю. Но когда вам нужна информация, например, о Кандинском, вы идете в интернет и собираете полную информацию о нем и репродукции его работ. Речь не идет о качестве воспроизведения. Любая печать неидеальна. Вы можете записать этот материал на CD в нужном вам порядке и держать на полке. Книги по искусству могут выжить, но это будет нечто элитное, дорогостоящее. К сожалению, их производство невозможно без постоянно дорожающей бумаги. А если вы посмотрите книгу, которую делали в 60-е годы, она уже кажется старомодной. Бумага желтеет, это необратимый химический процесс, теряется лоск, новизна. И книга становится рабочим материалом. В области дизайна, формата, шрифта тоже действует мода. Я, впрочем, считаю, пусть будут обычные и электронные книги. Любые.
Гунтер Закс — фотохудожник. Более 30 лет занимается фотографией, сотрудничая с популярными журналами, в частности, с французским и немецким Vogue. Владелец уникальной коллекции современного искусства, бывший президент Музея современного искусства в Мюнхене. Общался с художниками, определившими лицо современного искусства, — Энди Уорхолом, Роем Лихтенштейном, Томом Виссельманом. На выставке в «Царицыно» кроме авторских фотографий будут демонстрироваться произведения Кирико, Дали, Уорхола и других художников из его коллекции живописи ХХ века, которую Закс начал собирать с 1950-х годов.
_______________
1 Зарубежные радиостанции, вещавшие на русском языке, в частности, «Голос Америки».