За пределами ойкумены

Илья Колмановский

 
Евгения Альбац*: Илья, и вы и я — мы изгнанники из своей страны. И вы и я, мы были вполне успешны в своей стране, в России, в Москве. И, в общем, нам там было хорошо. Даже все эти путинские годы, когда становилось все хуже и хуже. И когда близких нам людей начали сажать в тюрьмы, все равно это было место, как по-английски говорят, I belong there. Я принадлежу этому месту. Я выросла в Москве, я всю жизнь прожила в Москве, хотя я очень много ездила по Советскому Союзу и по России. И вот мы вынуждены были уехать, потому что альтернатива была, в общем, тюрьма. И то, что толком протеста против вой­ны так и не сформировалось, это, конечно, наш страшный стыд. Тем не менее, не знаю как вы, а я... я постоянно хочу домой. Я вспоминаю свой дом, я вспоминаю места, которые знаю с детства, вспоминаю запахи... И вот я себе задаю вопрос — почему? Что это такое, Илья, ностальгия?
 

Мышка внутри меня

Илья Колмановский: Я думаю, что зоолог предложит нам для начала вернуться вот в эту точку, которую вы обозначили как «нам было хорошо». И начнем вот с чего. Млекопитающие сформировались в мезозое при динозаврах и прожили так две трети своей истории. Млекопитающие — ровесники динозавров. И нашей нишей из-за того, что динозавры владели миром, был ночной образ жизни, ночь, нора и мелкий размер, мелкий размерный класс. И в основном опора на обоняние и осязание. Мы можем посмотреть сегодня на таких млекопитающих, их больше половины видов из 5–6 тысяч млекопитающих, которые сейчас есть, и примерно так они и живут. Мы можем посмотреть, как устроена жизнь такого существа, его ойкумена, его обитаемый космос состоит из очень проверенных маршрутов. И это фантастически экономит ресурсы, потому что этой мышке, этой землеройке надо обежать километры и километры. Может быть, на не очень большой площади, но если этот телефонный шнур размотать, получатся километры, которые надо каждую ночь трудолюбиво обежать в поисках ресурсов, в поисках еды, полового партнера, убежища, вывести детенышей, накормить детенышей.
 

Новизна — это всегда издержки, это всегда какая‑то цена. Самый дорогой орган — это мозг, он больше всего съедает калорий. И не тратит калории на то, что уже знакомо

Все это вместе требует очень много ресурсов. И огромной экономией ресурсов является для нее то обстоятельство, что каждый раз эта территория хорошо знакома. Она бежит на огромной для такого маленького размера скорости по этому участку. И есть непрерывная обратная связь. В основном это запах. Вы не случайно упомянули этот прустовский маркер. Это мадленка. Мадленка на самом деле не столько вкус, сколько аромат, который через глотку попадает дальше в нос. Под действием обратной связи мышка знает, что она не забежала на незнакомую территорию, где надо будет перезагружать процессор и разбираться с новизной. Новизна — это всегда издержки, это всегда какая‑то цена. Самый дорогой орган — это мозг, он больше всего съедает калорий. И не тратит калории на то, что уже знакомо. Поэтому есть место, к которому ты приписан. И хотя человек и венец природы, имеет очень крупный мозг, но в этом смысле он не очень далеко ушел от мезозойского зверька, для которого огромная ценность — это то, что он не должен заново все изучать.

Понятно, что человек — это еще и культурное существо, но и там все то же самое. Представьте себе, какому огромному количеству вещей научился мозг за 12 лет, 15 лет, 20 лет. 20 лет — огромный срок для млекопитающего. Сколько всего вошло в вашу голову не только в смысле территории, вашей территории, вашего участка, где вы знаете каждый пандус, каждый тротуар. Я вот могу сейчас доехать, забегая вперед, в том месте, где я теперь живу, от дома до детской школы на велосипеде 4 километра, зная наизусть каждое место, где легко заехать, где легко съехать, где лучше срезать, потому что мышка внутри меня освоила сейчас новую территорию.

Но важнее социальное пространство и маркеры, которые вы умеете считывать у людей. Ваша модель впитала гигантскую big data за это время и научилась очень много чему. В этом пространстве, я сейчас уже говорю не про физическое пространство, а про культурное пространство, которое к тому же менялось, мы все освоили, мы знали, как все устроено. И у нас были свои ожидания от этого всего. Мы знали, что мы живем в одном лесу с врагом, с российским государством, которое убивало последние 200 лет все живое внутри и снаружи. Но это отдельный драйв, уметь жить рядом со смертельно опасным хищником и уметь, знать, по каким дорожкам ты бегаешь, и очень расширить свой участок. И в 90‑е, когда приотпустили немножко, приоткрыли форточку, мы смогли очень много чего сделать. Наверное, вы справедливо вините нас за то, что мы не смогли. Но давайте не будем обесценивать то, что мы смогли. На вашем журнале «Нью Таймс», на «Эхо Москвы» выросло свободное, непоротое поколение.
 

Пафос истории Моисея в том, что эта трансценденция, выход за пределы своей ойкумены ради свободы — на первый взгляд, удел безумцев. Но на самом деле это не так

И вот здесь мы приближаемся к очень важному моменту. Вы говорите, нам было хорошо. И дальше вы добавляете: несмотря на то, что. И говорите: делалось душнее, делалось опаснее. И вот тут может быть именно для зоолога страшно интересный момент. Потому что дальше, когда ситуация начинает меняться и в этом лесу хищники начинают все больше размножаться, пространство начинает оголяться, безопасные участки схлопываются до островков. Мозг должен непрерывно взвешивать на чашах весов две вещи. Одна — это все плюсы того, чтобы находиться на знакомом участке, на знакомой территории. Другая — это тот факт, что делается опасно, и по идее надо сдвинуться, пойти осваивать другую территорию, передислоцироваться, может быть дождаться, пока хищники вымрут, и потом вернуться в этот лес.

Но дальше есть важнейший момент. Мозг очень плохо относится к такому эксперименту. Есть очень важное понятие, которое я впервые услышал от научной обозревательницы Иры Якутенко в пандемию: недооценка бездействия. При прочих равных, если есть выбор, что делать дальше, мозг считает бездействие — самый консервативный выбор — самым безопасным. Он не понимает, что за это тоже может быть цена в будущем, тоже могут быть издержки. И поэтому он при прочих равных очень высоко ценит запахи родных улиц, пространство родного языка, разные все-все-все обстоятельства, которые являются его ойкуменой. И идея выйти за пределы этой ойкумены, смертельно опасная для любого зверька, для человеков опасна тем более. Меня всегда поражало описание истории про Моисея, как один безумец может убедить сотни тысяч людей с детьми и стариками просто пойти в пустыню, где ты умрешь за 12 часов. Мне кажется, пафос этой истории в том, что эта трансценденция, выход за пределы своей ойкумены ради свободы — на первый взгляд, удел безумцев. Но на самом деле это не так.

Забегая вперед, во всех популяциях млекопитающих есть особые существа, генетически особенные. И судя по всему, это страшно важно было для людей, для нашей эволюционной истории, конкретно Homo. Это скауты, это разведчики, мозг которых немножко по-другому решает это же уравнение — что, возможно, стоит пойти на эксперимент и осваивать какие‑то другие пространства. Но ностальгия, то есть, мысль о том, какую цену ты заплатил, и мысль о том, как было хорошо когда‑то, может быть очень сильной в силу всего, что мы сейчас обсуждали, но она может несколько отличаться у разных людей при разных стратегиях поведения.
 

Выход за пределы

Евгения Альбац: О скаутах подробнее, пожалуйста.

Илья Колмановский: Скаут — разведчик. В группах доминируют консерваторы. Но всюду, даже там, где это смертельно опасно, есть такие особые разведчики. Если мы сфокусируемся на истории человеческого рода, то в последние несколько десятилетий мы узнаём совершенно поразительные вещи ровно про эту черту человека — про готовность к выходу за пределы зоны комфорта. Ранние человечки, невысокого роста Homo erectus и питекантропы, с мозгами не сильно больше, чем у шимпанзе, жили в саванне Восточной Африки в очень нестабильной среде со своим набором хищников, но с которыми они очень хорошо научились разбираться с помощью примитивных орудий. До совсем недавнего времени считалось, что такое существо — голая двуногая обезьяна не может покинуть обжитую нишу. Но выясняется, что люди вышли за пределы Африки гораздо раньше и пошли в очень недружелюбные места, движимые вот этим безудержным любопытством. Человек из Дманиси — очень знаменитая грузинская находка, одна из главных находок в палеоантропологии рубежа XX и XXI веков. Молодые грузинские антропологи у себя в паре часов езды от Тбилиси на юг нашли настолько древние черепа людей, что сначала им не верил весь мир. А теперь выясняется, что вот в этих местах, на Кавказе, как они шутят, это были первые европейцы, которые смогли оказаться среди совершенно новых хищников в гораздо более умеренном климате. И это были не случайные залеты, как говорят про птиц, а это была целенаправленная миграция. И в этом году нашли новую челюсть чуть-чуть в другом месте, что говорит о том, что было покрыто гораздо более широкое пространство. В Румынии есть свои находки, еще более древние, которые говорят, что вот этим двуногим существам было достаточно совсем примитивного каменного ножа для того, чтобы двинуться дальше завоевывать мир. Так что они дают нам очень важный пример.

Евгения Альбац: То есть они из Африки пришли в Европу? Не на Ближний Восток, а именно на Европу.

Илья Колмановский: Через Ближний Восток, безусловно, все шло через то место, где сейчас находится Израиль. Но оттуда оно потекло на Кавказ, в сторону Греции, Средиземноморья. И еще по всему океану, Аравийскому полуострову и Индии, там важнейшим ресурсом были моллюски, и дальше в Индонезию. Вообще‑то первых питекантропов в XIX веке нашли в Индонезии, но это было 500 тысяч лет назад. А я говорю про штуки, которым вокруг двух миллионов лет уже. Нет ничего более непредсказуемого, чем человеческая история. Она все время обрастает новыми фактами. Но вот для меня как мигранта это очень важный пример оптимизма и готовности двинуться дальше.
 

Дело надо делать

Евгения Альбац: Недавно вышла книжка двух ученых Йельского университета, которую можно перевести как «Смерть от бездействия». В Соединенных Штатах задались вопросом, почему снижается продолжительность жизни. А это факт. Причем это поразительно, казалось бы, при здешнем уровне медицины, при благополучии жизни, при чистоте воздуха, и т. д. И когда стали пристально этим заниматься, то оказалось, что снижение уровня жизни прежде всего происходит у людей без образования в колледже, кого мы назвали бы рабочий класс, белые мужчины прежде всего. И прежде всего в тех регионах, где была мощная индустриализация, потом вся мануфактура ушла в Китай, и огромное количество людей потеряли работу. И вот оказалось, что там, из-за того что люди потеряли работу, снизилась продолжительность жизни. Я была в таких городках на северо-­западе Пенсильвании, где брошенные шахты, людям там просто нечем заняться. Оказывается, делать то, что ты привык делать, для человека очень важно.
 

Самое важное — это твоя принадлежность какой‑то культурной общности. Это формируется в динамике отношений с этим обществом. Кто я ему? Кто мы друг другу? Что мы вместе делаем?

Илья Колмановский: Я думаю, это очень глубокое наблюдение. Мы довольно долго говорили о том, чем люди похожи на мезозойского зверька, который бегает по своему участку. Давайте теперь поговорим о том, чем люди не похожи на мезозойского зверька. Вы произнесли ключевое слово belonging, чувство принадлежности. Конечно же, там есть пирамида Маслоу, в том смысле, что если вы испытываете сильный стресс от переезда, вы буквально как вот этот зверек сможете сделать обитаемым свой микрорайон. То есть буквально освоить вот этот первый этаж: когда ты его обживешь, пройдет большой кусок стресса. Но самое существенное, самое важное, это твоя принадлежность какой‑то культурной общности. А что значит эта принадлежность? Это формируется в динамике моих отношений с этим обществом. Кто я ему? Кто мы друг другу? Что мы вместе делаем?

И здесь вот книжка звучит чрезвычайно интересно, здесь есть драма человека, который потерял себя. Хорошо известно, что это влияет на продолжительность и качество жизни. Как, например, история про семью и про близких. Люди, у которых совсем нет за что тут заякориться, зацепиться, могут рано выпадать, по мере того как их рабочие связи, так называемые слабые связи, очень важные, будут разрушаться. Есть такая теория, в рамках которой у людей есть сильные связи с их ядерным племенем, 200 человек, с семьей, близкими, друзьями. Но страшно важны для современного человека, современной цивилизации слабые связи. Которые означают, что мы можем жить в большом городе, и если мы с вами будем делать какое‑то дело и нам понадобятся еще единомышленники, то у нас есть ожидания, что мы сможем их найти и что‑то делать вместе. Так устроена ойкумена, но теперь уже не для нашего бренного тела, а для нашей души, для того, из чего состоит наша духовная жизнь. И здесь есть вот этот самый belonging, о котором вы говорите, и возможность выпасть. Но при этом сейчас есть возможность и остаться, как у моей бабушки, выдающегося ученого, которая уезжая взяла с собой свой ноутбук и из Израиля продолжала работать, рулить своими крысами, своими экспериментами.
 

Ностальгия против инстинкта

Евгения Альбац: У человека есть инстинкт самосохранения. Однако известно, что многие люди, бежавшие от большевиков, начали вдруг возвращаться. И возвращались в тюрьму, в ГУЛАГ, к стенке. И сейчас мы с вами все время читаем, как кто‑то из эмигрантов вернулся похоронить близкого человека или что‑то сделать дома. Их хватают, находят в старом телефоне 500 руб­лей перевода ФБК или в Украину, и они получают «государственную измену» и срок. То есть инстинкт самосохранения, когда он сталкивается с ностальгией, с тоской по дому, куда‑то уходит.
 

Нельзя одновременно в одной голове уместить, что эмиграция — это смерть, я вернусь, и там тоже будет смерть. Чтобы снять этот когнитивный диссонанс, мозг должен рассказать историю о том, что «я вне политики», там со мной ничего не случится

Илья Колмановский: Да, это ужасно точное наблюдение. Я думаю, что здесь происходит следующее. Мозг должен создать некоторый нарратив для нас, некоторую историю, которая будет достаточно складной и непротиворечивой. Потому что нет ничего более дорогостоящего и сложного, чем неопределенность. Вот человек переехал куда‑то, потому что было опасно. Но столкнулся с очень большими издержками. С тем, что ему очень тяжело, ему очень плохо. И дальше ему надо что‑то со всем этим делать. История может выглядеть так, что эмиграция — это смерть. Мне здесь конец. Отъезд был ошибкой, потому что издержки очень велики. Идея, что через это надо пройти, может постепенно отодвигаться все дальше и дальше на второй план. Мозг считает, что издержки всей этой авантюры, как у мышки, которая вышла за пределы территории, чрезмерны. А значит надо придумать какую‑то другую историю. И главное, что впечатляет во всех историях людей, которые решили «съездить», это что их мозг совершенно не брал в рассмотрение те опасности, которые вы перечисляли. Никто не возвращается под расстрел. Они возвращаются к какому‑то другому нарративу. Нельзя одновременно в одной и той же голове уместить, что эмиграция — это смерть, я сейчас поеду туда, и там тоже будет смерть. Так нескладно, это называется когнитивный диссонанс. Чтобы его снять, мозг должен рассказать историю о том, что «я вне политики». И там, может быть, ничего особенно не изменилось, живут же люди. Куча людей ездит туда и обратно, с ними ничего не происходит. А дальше человек оказывается в очень скверной ситуации, потому что он попадает снова в тот котел, в котором уже кипяток. Здесь не надо быть ни глупым, ни ограниченным человеком для того, чтобы попасть в эту историю. Для этого надо просто иметь в голове мозг. Дальше он все сделает сам. Подобно тому, как он не дает очень долго уехать, хотя уже всё понятно, всё кричит о том, что Путин сейчас нападет. Я смотрю по записям, по фотографиям в моем телефоне, что за 6 недель до эмиграции мы ездим по каким‑то странам, неспешно думаем, где лучше жить, но в реальности никуда не сдвигаемся. В реальности все равно это было очень стремительное бегство.

Я думаю, что у уехавших есть другая задача, у их мозга есть задача объяснить себе, что все было сделано правильно. Но я думаю, что мозг действует с запасом и преувеличивает какие‑­нибудь опасности. Мы знаем пример уехавших, которые начинают поливать черной краской абсолютно все, что осталось сзади. Это тоже, в сущности, наивное, но светлое свой­ство мозга: он должен объяснить человеку, что уж он‑то точно прав. Существует знаменитый эмигрантский сон, когда ты оказываешься там, откуда уехал, и во сне понимаешь, что тебе грозит катастрофа, и убеждаешься, что все сделал правильно. Это значит, что мозг дополнительно совершает всякие усилия, понимая, что наяву, может быть, поверить трудновато. И дополнительно пугает, дополнительно напоминает этому скауту, этому разведчику, зачем он двинулся за пределы обжитой ойкумены.

Евгения Альбац: Я ловлю себя на мысли, что вы говорите так, как будто мозг живет немножко отдельно от нас. Он как бы внутри нас, но при этом смотрит на нас как бы со стороны.

Илья Колмановский: Я боюсь, что там с каждым годом все меньше и меньше остается вот этих самых «нас». С каждым годом идея свободы воли во всей этой нейронауке переживает все больший и больший кризис. Если послушать нейроученых, то ты все больше видишь, сколько всего мозг делает сам. И насколько это могущественные силы, с которыми надо считаться, по крайней мере, и хорошо бы знать, что они с тобой это делают. По крайней мере, очень полезно понимать, что с тобой делает твой мозг. В какой момент из-за когнитивного диссонанса он пытается тебе назвать черное белым, в какой момент что‑то утрирует, в какой момент, наоборот, недооценивает что‑нибудь.
 

Доминантная цивилизация

Евгения Альбац: Ярослав Голованов писал о том, что люди — это лишь одна часть цивилизации на Земле. Что на самом деле на Земле их много разных было и, наверное, сохраняется. Например, есть цивилизация растений с их потрясающей коммуникативной способностью. Как так случилось, что человеческая цивилизация стала доминантной?

Илья Колмановский: Это вопрос на миллиард долларов. Действительно, почему не создалась цивилизация китов? Их кланы, диалекты, некоторые из этих диалектов древнее, чем санскрит, просто потому что эти кланы очень древние, управляются матриархами, скажем, у кашалотов. И у них есть сложные культурные традиции, которые передаются не через ДНК, а через обучение. Почему не они создали свою цивилизацию? Почему не они полетели на Луну? Почему на Луне все‑таки пробежалась с рюкзачком и поставила свой флаг эта двуногая лысая обезьяна? Есть же в природе столько замечательных примеров. Есть лошади с очень выдающимся интеллектом, волки. Был целый мир человекообразных обезьян. Их было очень много видов. Они жили и в Евразии, и в Европе, и в довольно высоких широтах. От крошечных до гигантов весом как пять орангутанов. Они все повымирали по своим причинам. Это отдельный разговор, как вымирали человекообразные обезьяны еще до появления человека. Но если мы пойдем дальше в рамках вашей же логики и возьмем Homo, то сейчас каждый год добавляются представления о новых и новых веточках этого древа. Homo было много очень разных видов на Земле, и тоже с довольно сложно развитой индустрией, довольно сложно развитой культурой. Почему‑то победили сапиенсы, которые в итоге уничтожили все остальные виды, альтернативные миры и альтернативные цивилизации.

Евгения Альбац: Что за умения были у сапиенс, что это позволило им стать главными?

Илья Колмановский: На меня, как на эволюционного когда‑то в прошлом зоолога, больше всего производит впечатление роль случайности. И сколько раз история про этого персонажа, про этого лысого обезьяна висела на волоске. Много раз все было на грани вымирания. Много раз мы проходили через бутылочное горлышко, когда всего несколько десятков индивидов выжило, для крупного млекопитающего с такими медленными темпами размножения это совсем крупицы. Так что огромная роль все‑таки именно случайности. Мне кажется, это очень важно всегда, если мы стоим на позиции дарвинизма, где мы не видим предопределенности, видим, насколько эволюция природы очень много делает на коленке, совершенно тяп-ляп. И вот оно все‑таки в итоге как‑то случайно срабатывает, кто‑то выживает.

На этот счет есть очень интересные теории. Больше всего мы знаем про неандертальцев, многие из которых, кажется, могли иметь объем мозга больше, чем у сапиенсов. Которые выживали в очень тяжелых условиях, в высоких широтах в Европе и в Азии, где было холодно и мало еды. Они были очень неуживчивы, и в последние годы все больше делается ясным, что у них были маленькие семейные группы по 17–20 особей, примерно как у шимпанзе. И они, видимо, не выносили других неандертальцев. Они жили довольно далеко друг от друга и, наверное, остро конфликтовали при встрече. Про сапиенсов говорят, что там произошел очень важный разворот, а именно «одомашнивание». И судя по палеонтологической летописи, по археологическим данным, после этого сразу же резко вырастает размер группы. Потому что миролюбивые и дружелюбные, одомашненные сапиенсы хорошо уживаются даже с неродственными особями. И характерный размер группы для них это скорее 200 человек. Дальше происходит взрыв, потому что если у вас одновременно 200 человек думают над тем, как улучшить какое‑­нибудь орудие, оружие, то прогресс идет гораздо быстрее. И эти группы проходят огненной стеной по всему миру, уничтожают всех Homo, которых находят, в том числе неандертальцев. В их распоряжении ядерное оружие того времени — копьеметалка, такая палочка, которой можно упереть копье. Это во много раз увеличивает силу и дальность броска. Но и главное, что их было очень много, и их исключительная миролюбивость и дружелюбие по отношению к своим оборачивается абсолютной беспощадностью по отношению к чужим, к плохим, тем, кто мешает нам дружить, и тем, кто мешает нашим детям играть под голубым небом. И судя по всему, в этом история успеха. Есть замечательная книга Ричарда Рэнгема, гарвардского антрополога, которая называется «Парадокс добродетели». На обложке ангел с железным мечом, который готов искоренять зло. Добродетель, которая в этих группах беспощадно вычищала гены реактивной агрессии, вылепила сапиенса в его противоречивой природе. Где он одновременно чрезвычайно дружелюбен, созидателен, миролюбив, очень склонен к сотрудничеству с теми, кого он считает своими. И это могут быть неродственные и незнакомые особи. Все те, кто сейчас слушает этот эфир, я думаю, это люди, которые могут быть незнакомы между собой, но на самом деле у них есть важная общность, которую они чувствуют сейчас, потому что мы собрались здесь, и это нас объединяет. Вот это поведение сапиенса.
 

Людям и немногим еще другим млекопитающим свой­ственна проактивная агрессия, хладнокровное, спланированное, неспровоцированное нападение на другую группу, если почему‑то эта группа решила, что та группа несет какую‑то опасность или это почему‑­нибудь нужно прагматически

Евгения Альбац: То есть понятие «свой-чужой» заложено эволюцией?

Илья Колмановский: Оно есть у всех млекопитающих. Но сапиенсы, судя по всему, резко отличаются тем, что они, с одной стороны, довольно здорово расширили определение «свой». Они готовы считать своими неродственных особей, с которыми установлена какая‑то общность, какие‑то важные скрепы. И при этом беспощадны по отношению к чужим, причем беспощадны не так, как это происходит у волков или у шимпанзе, где агрессия по большей части реактивная. То есть встретились две стаи и подрались. Людям и немногим еще другим млекопитающим свой­ственна проактивная агрессия, хладнокровное, спланированное, неспровоцированное нападение на другую группу, если почему‑то эта группа решила, что та группа несет какую‑то опасность или это почему‑­нибудь нужно прагматически.

Дальше есть важный этап расчеловечивания, какого‑то мифа о том, чем эта группа опасна и почему. Понятно, что может быть и реальная опасность, реальная необходимость превентивного удара. Или если уже существует вой­на, существует конфликт и он идет по какой‑то линии фронта, то понятно, что у обеих сторон могут быть причины спланировать какое‑то дополнительное действие в каком‑то другом участке, где прямо сейчас ничего не происходит. Это зоологи называют проактивной агрессией. Это тип агрессии, который позволяет делать что‑то, что не умеют делать другие млекопитающие.
 

Удолженное детство

Евгения Альбац: Возвращаясь к ностальгии. У Кортасара часто в рассказах появляются воспоминания из детства, которые вдруг как бы материализуются. Почему‑то у меня сохранился, это даже не ощущаемая вещь, воздух в Москве в конце августа, когда мы возвращались из пионерского лагеря. Это зной, и при этом уже не тот зной, который был, например, в июле. Я до сих пор помню эти ощущения. И это одна из частей ностальгии, которая связана с памятью о каких‑то запахах, о детских ощущениях и образах. Что это такое? Это химия или это исключительно социальная вещь?

Илья Колмановский: Zeitgeist — это совокупность времени и образа этого времени, которое вы сейчас описали. Вы не случайно несколько раз упомянули запахи. Обоняние имеет очень прямые выходы не просто на память, а именно и конкретно на эмоциональную память. Память о том, что вы чувствовали по этому поводу. Есть очень прямая связь, и она чисто топографически в мозге устроена так, что там все очень близко.
 

Невротик одержим ностальгией и цепляется за прошлое, потому что он боится пропасти, которая отделяет его от будущего, ему страшно сделать шаг в будущее. На место невротика можно поставить любого из нас

Вообще память исходно сформировалась для того, чтобы помнить, где какая еда на дне моря. Наши древние предки ориентировались по запахам. Это то, как, в принципе, сформировалась долгосрочная память. Память — это способ ориентации в пространстве, чтобы по запахам найти какой‑то ресурс. Мозг все время создает эти слепки реальности. И хранит их. И человек в этом смысле отличается от любого другого животного, наверное. В целом же понятно, что прошлого и будущего не существует. Это конструкция, которая есть только в голове. Прошлое уже прошло, а будущее еще не наступило. И чем проще устроены животные, тем больше они живут в реальном моменте. Как писал один немецкий философ, невротик одержим ностальгией и цепляется за прошлое, потому что он боится пропасти, которая отделяет его от будущего, ему страшно сделать шаг в будущее. На место невротика можно поставить всех нас. Но понятно, что это очень важная биологическая функция — создавать образы прошлого, потому что это те уже пройденные и освоенные кусочки времени-­пространства, в одно слово как бы пишется, которые являются очень важными моделями, с которыми надо сравнивать то, что происходит сейчас. И пытаться найти то хорошее, что было, то, что вот так вкусно пахло, и то, что было вот так хорошо.

Так идет запечатление потенциального образа романтического партнера. Возможно, мы дальше ищем что‑то, что будет похоже на то ощущение. И вот то, как устроена та самая хорошая, безопасная, славная, наполненная чем‑то очень интересным жизнь, нужно как некоторые референсы для того, чтобы поиск шел не в полностью безвоздушном пространстве. Он происходит с опорой на какой‑то фундамент прошлого. Но я подчеркну еще раз, что ученые просили передать, что прошлое уже закончилось.

Евгения Альбац: То есть это ассоциации. Это ассоциации с чем‑то другим, которое, может быть, ты уже не помнишь, но ты помнишь то, что вызвало эту ассоциацию. Но почему это записано в твоей голове? Почему это не уходит?

Илья Колмановский: Во-первых, конечно, очень много всего уходит. И то, что ушло, про то вы не в курсе. Но оно, кстати, там тоже есть, у вас просто нет к нему доступа сейчас. А вот то, что так твердо всплывает, связано с тем, что мозг находится в очень сложной ситуации, где он должен примириться с новым настоящим. И этой новизны, может быть, с его точки зрения, многовато. Во все времена люди очень ценили новизну. В Риме люди платили много денег за то, чтобы отправиться посмотреть на египетские пирамиды. И индустрия путешествий уже существовала. Но этой новизны должно быть оптимальное количество. Не слишком много и не слишком мало. Если слишком мало, то скучно, пресно. Если слишком много, то это стресс, это мучительно. На любого из нас найдется такая доза новизны, что мозг покряхтит и скажет: ребята, это что‑то перебор. И будет все больше и больше возвращаться в безопасную точку, на безопасную базу, где знакомые запахи, звуки, ощущения. И это будет его способ терапии, его способ обезболивания. Да, его способ побыть в более комфортной точке.

Евгения Альбац: К вопросу, как избавляться от этой тоски, от этой ностальгии. Мы понимаем, что есть один вариант, что просто пройдет поколение, наши дети или наши внуки не испытывают той ностальгии, которую испытывают родители. Понятно, что эмиграция, особенно вынужденная эмиграция, это всегда прежде всего инвестиция в детей. Дети уже не помнят.

Илья Колмановский: Хотя мы все увидели, кстати, в эту волну, как плохо переезжают подростки и молодые люди. И это, видимо, неслучайно. Хотя у всех млекопитающих как раз в этом возрасте они должны поссориться со своей основной группой и начать расселяться, искать место под солнцем. И так происходит. Но если происходит вынужденная, форсированная эмиграция, то рвется там, где тонко. Этому человеку и так трудно дается огромный поток новизны в его становлении, в его взрослении. Он только‑­только осваивает новое социальное пространство там, где он родился. И без того ресурс крайне напряженный, истонченный. А тут добавляют невыносимую порцию новизны, с которой нельзя справиться. И мы слышим вот такое... 23‑летняя актриса, дочь «иноагента», имеющая ту же фамилию, что и он, и ей не дают ролей, ситуация чрезвычайно плоха и будет всегда плоха, все очень скверно. Но она не может уехать, потому что она говорит: я русская актриса, кому я «там» нужна. Хотя казалось бы, 23 года, и у нее все впереди, она все может поменять и может еще очень многому научиться. Но вдруг выясняется, что вот эти молодые, которых вы упомянули, могут вцепиться в проторенную дорожку, освоенную ойкумену гораздо более мертвой хваткой.
 

Пубертатный период теперь длится с 9 до 33, как говорит новое кембриджское исследование. Детство кончается теперь не с получением диплома

Евгения Альбац: Вы хотите сказать, что дети легче воспринимают новизну до пубертатного периода. Потом в пубертатный период им очень трудно.

Илья Колмановский: И долго после него, потому что пубертатный период теперь длится с 9 до 33, как говорит новое кембриджское исследование. Но, как говорят, детство кончается теперь не с получением диплома. Это плохая новость для всех родителей, которым предстоит, кажется, до 33 лет опекать детей.

Евгения Альбац: А почему это, кстати говоря? Это связано с технологиями?

Илья Колмановский: С удлинением продолжительности жизни. И под это изменились все социальные структуры. Социальная зрелость наступает медленнее и медленнее. Это непростое очень время, весь этот период. Это такой потерянный уикенд, когда ты десятилетиями пытаешься научиться жить, а у тебя все не получается и не получается. Ты все ищешь и ищешь себя. И вот в этот момент тебе делают вот этот надлом и резко все меняют. Мы видим сейчас в очень многих семьях, что это проходит крайне непросто.

Евгения Альбац: А как с этим млекопитающие справлялись? Или для млекопитающих ностальгические воспоминания это всё не существующее?

Илья Колмановский: Конечно, существующее. Может быть, важнее, чем для нас с вами. И для социальных млекопитающих главный фактор окружающей среды — это не снег и не березки, а социальное окружение. И для грызунов, и для псовых, и для кого угодно. Это все страшно важно и очень непросто меняется.
 

Прошлое прошло

Евгения Альбац: Ну тогда те, кто живут сейчас в Берлине или в Вильнюсе, где много вынужденно уехавших по политическим причинам, должны себя чувствовать значительно лучше.

Илья Колмановский: По-разному. В любом случае, это очень большой слом, очень большой сдвиг. И у всех там происходят разные вещи. С одной стороны, есть жизнь внутри диаспоры, и какое‑то утешение люди там себе находят, это способ смягчить удар. Кто‑то живет мыслями о том, как он вернется, и считает, что есть причина надеяться, что там что‑то поменяется. Одновременно люди пробуют заводить себе какую‑то жизнь вне этого пузыря. Я прочитал ужасно милый очерк про Полину, которая живет в Нидерландах, и ее способ пробивать этот пузырь — гулять с собаками разных людей, она дог-ситтер. И это ее способ общаться с международной тусовкой экспатов в Амстердаме.

И дальше начинается вот это. Чтобы наступило в жизни что‑то хорошее, должно что‑то предыдущее хорошее закончиться и уступить место новому. И может так выйти, что вы полюбите еще что‑нибудь. И тут я, извините, сниму с себя шляпу научного обозревателя и поговорю просто как человек про свой опыт. Мне кажется, ужасно важно не делать резких движений, не пытаться резко сжечь лягушачью кожу, все проклясть, все отринуть. Это и глупо, и небезопасно. Это твой способ примирить когнитивный диссонанс, сказать себе, что все было очень плохо. Но это же неправда. Я думаю, что гармоничный путь состоит в том, чтобы очень беречь, оберегать воспоминания о прошлом, но знать, что оно прошло. Моя проблема в эти три года была в том, что мне слишком нравилось в каждом из городов, где я оказывался, а так вышло, что я находился в дюжине городов. И можно было бы себе представить, что в наши годы у нас отрастет целый кусок жизни на разных языках, в разных городах. Я стал учить новый язык, еще один. И мой очень ржавый немецкий немножечко расчехлил, оживил менее ржавый французский. Я прожил важнейший кусок жизни в Тбилиси. И то, как там было красиво, и какие чудесные люди мне встретились. И все это оказалось какой‑то невероятной щедростью судьбы, которую я непонятно чем заслужил — время, которое я провел в Казахстане, время, которое я провел в Армении, в Израиле, в Германии, в Латвии, Литве, Эстонии. И, конечно, мне ужасно нравится сейчас в Великобритании. Я думаю, путь состоит в том, чтобы увидеть и распробовать что‑то новое не спеша, но полюбить это тоже.

Евгения Альбац: Но интересно, что вы настаиваете на том, что прошлого нет. Что людям, которые оказались в вынужденной эмиграции, надо научиться обрезать это прошлое. Оставить, как прочитанную книгу, к которой ты иногда возвращаешься, но не будешь ее пять раз прочитывать. То есть научиться жить, как живут наши любимые собаки, в настоящем. Но и будущего в вашей интерпретации тоже нет.

Илья Колмановский: Да, это важный навык, действительно, жить здесь и сейчас. При этом ничего не надо отрезать. В каждый момент, в каждом взаимодействии ты являешься суммой всего, что с тобой произошло, и, может быть, ты что‑то очень хорошее принесешь в эту точку. Что‑то, что ты прошел, твой уникальный путь. И кому‑то от этого будет очень хорошо. И в твоих взаимодействиях в этой новой среде, в новой культуре. Мы все время это видим. Люди, которые смогли преодолеть барьер, особенно вот эта генерация, которая сейчас наполняет быстро Европу, Америку — эти люди очень хорошее с собой несут благодаря своему багажу. Просто реализоваться нужно сегодня, потому что прошлое уже прошло.
 

Видеоверсия

* Евгения Альбац, Илья Колмановский в РФ объявлены «иностранными агентами».
Фото: shownews.ru.