Евгения Альбац*: Поводу того, что происходит в экономике России, в последнее время идут большие дискуссии, причем на широких мировых площадках. С одной стороны, журнал «Экономист» пишет о том, что в 2025 году экономика России потерпит крах. С другой стороны, выходит статья российских экономистов Сергея Алексашенко*, Владислава Иноземцева* и Дмитрия Некрасова «Надежный тыл диктатора», где говорится, что российская экономика прекрасно себя чувствует, благосостояние россиян растет, и Путин может ни о чем не беспокоиться, как минимум на 3–4 года запаса прочности у российской экономики хватит.
Но я хотела бы начать с частных вопросов. А именно, что происходит с российским рублем? Рубль перешел психологическую черту 100 за доллар, евро при этом было близко к 110. Потом он вернулся.
Олег Вьюгин: Сейчас 103 рубля к доллару.
Евгения Альбац: Это волатильность или не волатильность?
Олег Вьюгин: Это волатильность, наложенная на некий тренд: ослабление рубля четко прослеживается в течение нескольких лет. В 2014 году курс рубля к доллару был 31, по-моему.
Евгения Альбац: Это было до аннексии Крыма. А потом он в два раза упал.
Олег Вьюгин: Да, потом начался процесс ослабления. Но он идет очень неравномерно. Что на самом деле происходит? Есть некоторые объективные данные, например, сальдо торгового баланса, которое за 11 месяцев этого года очень-очень положительное. 120 с чем-то миллиардов долларов. Казалось бы, такое сальдо платежного баланса должно обеспечивать более или менее стабильный курс рубля. Но дальше начинаются предположения. Мой взгляд на это такой, что из-за санкций, которые были наложены летом на Московскую биржу, на ряд банков, а плюс не так давно еще на 50 российских банков, трудности по оплате импорта стали серьезными в гораздо большей степени, чем трудности по получению выручки от экспорта. И мы заметили, что власти приняли решение снизить норму репатриации экспортной выручки в страну до 25%. То есть российским компаниям экспортерам дана возможность оставлять экспортную выручку на счетах банков вне России. Для чего это делается? Мое предположение — чтобы импортеры могли оплачивать там поставки, которые идут в Россию. Какая-то часть выручки все равно возвращается в Россию, потому что экспортерам нужны рубли. Но рынок стал гораздо более тонкий в смысле объемов ликвидности, которая там обращается. Я говорю рынок, имея в виду юань прежде всего, но это и другие валюты, в том числе доллар и евро. Из-за этого волатильность страшная. То есть очень легко сдвинуть рубль в любом направлении достаточно большим количеством сделок на рынке.
Евгения Альбац: Рынок газа сейчас у России практически потерян. Тогда почему такая реакция на санкции против Газпромбанка, который долгое время был банком для расчетов по российским энергоресурсам?
Олег Вьюгин: На самом деле важнее санкции против остальных небольших банков, их под 50, через которые могли использовать SWIFT и осуществлять платежи.
Что происходит с рублем?
Евгения Альбац: Вопрос Олегу Ицхоки как признанному специалисту по моделям обмена валюты. Ваше объяснение — что происходит с российским рублем и о чем это нам говорит?
Вопрос не в том, что будет с рублем, рубль показывает достаточно большую стабильность. Драма текущего момента, на конец 2024 года, связана с инфляцией
Олег Ицхоки: У меня немножко другой взгляд на эту ситуацию. Тренд на девальвацию рубля был очень сильным с лета 2022 года до августа 2023‑го. В августе 2023‑го, это уже больше года назад, обменный курс рубля подошел к 100. Тогда был принят целый ряд мер, но основной была мера финансовой репрессии: экспортеров заставили продавать выручку, чуть ли не 90%. И это позволило остановить тренд девальвации. Дальше, в конце 2023‑го, была такая интрига: отпустят ли рубль на дальнейшее ослабление, после того как пройдут так называемые выборы Путина? Казалось, что это была политическая задача — стабилизировать курс ниже 100 рублей.
И вот когда электоральная кампания закончилась в конце весны, то оказалось, что рубль остается на уровне 90 рублей за доллар. То есть этой меры — обязанности продавать выручку в условиях, когда экспорт превышает импорт — оказалось достаточно, чтобы стабилизировать рубль.
Мне кажется, что драма текущего момента состоит не в том, что будет с рублем, рубль на самом деле показывает достаточно большую стабильность за последний год, он остается около 100. На этом рынке есть волатильность, но тренда на ослабление последний год не было. Драма текущего момента, на конец 2024 года, связана с инфляцией, с процентной ставкой. Она должна разрешиться в обозримой перспективе. А большой драмы, связанной с курсом рубля, как это было год назад, я сейчас не вижу.
Евгения Альбац: Всегда считалось, что есть прямая корреляция между стоимостью рубля и ценой на нефть. Учитывая, что теперь это ограниченный рыночный курс, что он регулируется — в какой степени то, что происходит с рублем, зависит от решения ЦБ включать печатный станок? Мы видим, какие невероятные 40% федерального бюджета на 2025 год идут на Министерство обороны и силовиков. Плюс выплаты контрактникам, семьям погибших, инвалидам войны и т. д., это огромные суммы. Люди теряют свои конечности, но за это получают много денег. Курс рубля зависит от того, что активно печатают рубли, чтобы решить проблему бюджета, или нет?
Евсей Гурвич: Цены на нефть и все предыдущие годы, и сейчас остаются очень важным фактором, определяющим обменный курс. Вы упоминали, что до 2014 года обменный курс составлял 30 с небольшим рублей за доллар, а потом резко, более чем в два раза повысился. Было и второе повышение курса. Но в обоих случаях санкции только частично определяли скачки обменного курса. Мы проводили анализ эффекта первой волны санкций после присоединения Крыма. И там только одна четверть изменения курса, по нашим оценкам, определялась санкциями, а три четверти — скачком цен на нефть. Такая ситуация продолжалась и позже. После начала войны 2022 года уже очень сложно выделить разные факторы, поскольку сейчас курс не рыночный, то есть Центральный банк одновременно вводил ограничения, и поэтому сначала курс скакнул до 140 рублей за доллар, потом упал до 55. Определялось это и действиями Центробанка, и теми ограничениями уже не на цены на нефть, а на объемы экспорта нефти и газа и какими-то частными решениями Центрального банка, которые все время меняются. То есть сейчас и инфляция, и эмиссия тоже определяют изменение курса. Но при этом единственное, что, я думаю, очень слабо действует на курс, это интересы Министерства финансов. Оно, я уверен, хотело бы более слабого рубля и радуется, когда это происходит, но Центральный банк ограничивает его возможности влиять на обменный курс.
Евгения Альбац: Центральный банк печатает деньги?
Евсей Гурвич: Печатает.
Евгения Альбац: Какие объемы? Олег Вячеславович, вы мне говорили год назад в интервью, что Центральный банк напечатал 5 триллионов. А что сейчас?
Олег Ицхоки: Позвольте мне реплику. Мне кажется, когда говорят «печатать деньги, включить печатный станок, вертолетные деньги» — это все очень абстрактное понимание того, что происходит. В экономике есть совокупный спрос. Когда государство финансирует что-то, например войну, военное производство, это увеличивает совокупный спрос. При этом у Центрального банка есть задача снизить совокупный спрос, чтобы это не привело к инфляции. Получается, что есть, с одной стороны, вливание больших государственных средств в экономику. Это не печатание денег, это государственные расходы. И дальше у Центрального банка есть задача «стерилизовать» эти расходы и в целом контролировать объем совокупного спроса. В частности, высокая процентная ставка сжимает желание людей инвестировать и потреблять. И это сжимает совокупный спрос. Дилемма или драма момента состоит в том, что, с одной стороны, есть огромные государственные расходы, которые увеличивают совокупный спрос в экономике. С другой стороны, есть Центральный банк, который пытается ограничить совокупный спрос, чтобы контролировать инфляцию. Поэтому есть ли эмиссия или нет — это не совсем правильный вопрос. Правильный вопрос — удается ли Центральному банку контролировать совокупный спрос. Ответ такой: не очень удается. Совокупный спрос существенно превышает возможности экономики по совокупному предложению, и это как раз то, почему мы видим инфляцию, которую Центральный банк не может стабилизировать даже со ставкой 20–21–22%. Вопрос: есть ли вообще такая процентная ставка сейчас, при которой Центробанку удалось бы стабилизировать совокупный спрос? У нас нет четкого ответа на этот вопрос.
Олег Вьюгин: Действительно, все определяется спросом. И Центральный банк печатает столько денег, сколько нужно для того, чтобы удовлетворить спрос на деньги. Но на самом деле источником инфляции, которая сейчас явно ускоряется, является не печатание денег, а очень интенсивное перераспределение ресурсов из продуктивного сектора в непродуктивный. На рынок стали выливаться деньги, которые не обеспечены предложением. Если раньше можно было среагировать и по импорту ввезти больше товаров, чтобы удовлетворить этот растущий спрос, то сейчас импорт с точки зрения логистики и санкций сильно ограничен. Это привело к тому, что спрос стал расти, Центральный банк его удовлетворял, а предложения в достаточном количестве нет. И сейчас инфляция говорит о том, что проблема обострилась. Из-за того, что российская экономика ограничена в ресурсах — трудовых, финансовых, и очень трудно увеличить импорт, так как с точки зрения логистики это очень дорого — это выливается в повышенную инфляцию в потребительском секторе.
Инфляцию Росстат считает по средней потребительской корзине, но при этом у самых бедных доля продуктов питания больше половины, у самых богатых она очень маленькая. Быстрее всего растут цены на продукты питания. Значит у самых бедных самая высокая инфляция
Евгения Альбац: Существует огромный разброс мнений по поводу того, какова реальная инфляция в России. С вашей точки зрения, какая она?
Евсей Гурвич: Инфляция у разных групп населения разная, потому что разная структура потребления. Инфляцию Росстат считает по средней потребительской корзине, но при этом у самых бедных доля продуктов питания больше половины, у самых богатых она очень маленькая, может быть, 10%. Быстрее всего растут цены на продукты питания, быстрее остальных. Значит в данный момент у самых бедных самая высокая инфляция — выше средней объявленной в 8–9%.
Для самых богатых она, наверное, ниже, но там может быть рост цен на некоторые импортные товары, которые прямо привязаны к росту курса. Поэтому мы не знаем, на самом ли деле по той корзине, которая сообщается, точно такая инфляция, но я не думаю, что она в два раза выше, чем объявленная, как некоторые полагают. Было впечатление, что в некоторые моменты Росстат немножко манипулирует составом корзины, по которой проводятся наблюдения, но все-таки я не думаю, что там больше, чем несколько процентных пунктов. Гораздо важнее различие между разными группами населения и разными регионами. На самом деле население нигде не может объективно оценивать инфляцию, не только в России. Люди считают, что она намного больше, чем официальные цифры.
Ставка больше чем что?
Евгения Альбац: Евсей Томович, вы говорили, что у вас есть гипотеза относительно высокой учетной ставки Центрального банка, что это инструмент перераспределения трудовых ресурсов. Я правильно понимаю?
Евсей Гурвич: Давайте я сформулирую. Центральный банк ставит своей целью стабилизацию экономики, снижение инфляции, и в обычной ситуации для этого, как Олег Ицхоки говорил, нужно ограничить спрос. Сейчас двоякая задача. Во‑первых, ограничить суммарный спрос. Во‑вторых, провести разворот части производства от гражданского к военному. Для этого требуется переток трудовых ресурсов в военный сектор. Одно из фундаментальных свойств российской экономики, российского рынка труда — это очень низкая пространственная мобильность ресурсов. Чтобы переехать в другой регион, работнику нужны очень сильные стимулы, иначе он не тронется с места. Гражданское и военное производства имеют разную локализацию, в одних регионах очень много военных предприятий, в других мало. Значит нужно в том числе, чтобы работники не только переходили на другие предприятия, но и переезжали из региона в регион. Для этого в военном производстве нужно очень сильно повышать зарплату. Но если у гражданского сектора тоже будет возможность повышать зарплату, то будет бесконечная конкуренция за рабочие рука, будут постоянно повышать зарплаты во всей экономике, это приводит к росту цен, это требует нового повышения зарплат, инфляция тогда никогда не кончится. Поэтому стимулируется военный сектор при жесткой денежной политике, которая тормозит развитие гражданского сектора, чтобы там не могли нанимать новых работников и чтобы эти работники переместились в военный сектор.
Евгения Альбац: Учетная ставка 21% — это искусственная ставка, это инструмент или это отражение инфляции?
Евсей Гурвич: Это конечно инструмент стабилизации, инструмент сдерживания спроса. Результатом такой ставки в условиях, когда бюджетные ресурсы увеличиваются для военного сектора и не увеличиваются для других, будет то, что будет сдерживаться гражданское производство и свободно расти производство военное.
Евгения Альбац: Олег Вячеславович другими словами, но говорил примерно то же: что российское государство использует деньги как инструмент стимулирования прежде всего военной экономики. Олег Ицхоки, что вы скажете по поводу такой гипотезы?
Может быть, промышленное лобби заставит снизить процентную ставку и решать проблему другими инструментами. Например, изъятием сбережений у людей или другими мерами финансовой репрессии
Олег Ицхоки: Мы все пытаемся сказать примерно одно и то же. В экономике огромный стимул государственных расходов. В основном в военной отрасли, но в экономику добавляется совокупный спрос от государства порядка 10% ВВП, это гигантская сумма. При этом производственные возможности экономики ограничены. Часть людей отправлена на войну, часть людей эмигрировала, часть заняты в новых военных производствах, а для гражданской экономики остается меньше людей. Что в этой ситуации можно сделать? Если есть деньги, то можно купить импорт. Из-за санкций импорт стало покупать сложнее. Но если нельзя спрос заместить импортом, а произвести внутри экономики не из чего, потому что людей стало меньше, то возникает дисбаланс.
Как этот дисбаланс может решиться? Может быть, процентную ставку поднимут до 22 или 25 процентов. Может быть, промышленное лобби заставит снизить процентную ставку и решать это другими инструментами. Например, изъятие сбережений у людей или какие-то другие заморозки. Некоторые меры финансовой репрессии, когда нельзя будет снимать деньги из банка, чтобы их потратить, или сбережения могут быть конвертированы в какие-то военные облигации. Но пока это все фантазии, пока инструмент, которым пытаются пользоваться, это процентная ставка. Однако он не решает проблему дисбаланса между спросом и предложением.
Олег Вьюгин: Как дальше будет действовать механизм ограничения спроса? То, что касается граждан и домашних хозяйств, понятно. Потребительского кредита у них нет, остается зарплата. И если российские компании окажутся в ситуации, когда они не могут получать кредит по нормальным ставкам, они будут сокращать людей или как минимум не будут повышать зарплаты и не будут реализовывать те иные планы. Это касается прежде всего невоенного сектора. В принципе высокая процентная ставка может воспрепятствовать дальнейшему раскручиванию инфляции. Но цена очень высокая. Целый ряд компаний, которые сильно закредитованы, вынуждены будут очень сильно меняться. Продавать активы, вообще тормозить любое развитие. Это и есть высокая цена в ситуации, которая сложилась в России.
Евгения Альбац: Так будут финансовые репрессии или нет?
Евсей Гурвич: Если действовать в логике Центрального банка, они не нужны. Если Центральному банку не дадут выполнить те вещи, которые он должен сделать и которые он сейчас делает, то тогда получается, что могут работать только административные меры. Какие они будут, не берусь предсказывать.
Есть ли предвестники кризиса?
Евгения Альбац: В статье Сергея Алексашенко с соавторами есть два принципиальных положения. Она говорит о двух достижениях путинской экономики последнего времени. Первое — это то, что благосостояние россиян растет. При этом авторы настаивают на том, что санкции ударили только по высшему среднему классу, а в глубинке благосостояние людей сильно выросло. Второе — что рыночная экономика, которая оказалась значительно менее ригидной, чем советская плановая экономика, и согласованные действия финансовых властей позволили создать надежную подушку для диктатора Путина, и таким образом российская экономика может быть стабильной еще ближайшие 3–4 года. И у меня сразу целая серия вопросов по этому поводу. Вопрос первый был сформулирован в интервью политэкономиста Константина Сонина, профессора Чикагского университета и заключается в том, что статистике, которую дает Росстат, верить нельзя. Я внимательно читала статью Алексашенко и др., и меня резануло то, что они нигде не дают ссылки на источники своих данных. Итак, насколько можно верить статистике Росстата, на которой основывается статья Алексашенко с соавторами и утверждается, что благосостояние россиян за время войны выросло? С кем я не говорю, неважно, в какой точке Российской Федерации, все говорят, что ужасно выросли цены на продукты и лекарства. Я не могу понять, как при этом может расти благосостояние.
Евсей Гурвич: Мне кажется, что представить общую картину путем опроса знакомых затруднительно. Не только в России, во всех странах люди не верят в официальные цифры. Поэтому правильнее говорить, можно ли вообще доверять тем цифрам, на которых построены выводы доклада Алексашенко. Мне кажется, во‑первых, главная проблема сейчас не то, что стали менее достоверными объявляемые цифры. Большая проблема в том, что очень много данных вообще исчезло. То есть по поводу такого важнейшего показателя, как военные расходы, известно, сколько закладывается в закон о бюджете военных расходов, но неизвестно, сколько фактически тратится. Это не сообщается. Очень многие данные просто исчезли, теперь закрыты. Вот экспорт нефти тоже стал закрытой информацией. Но мне кажется, что даже несмотря на то, что многих данных нет, а многим я теперь меньше доверяю, тем не менее качественную картину даже имеющиеся данные позволяют оценить. И я не вижу противоречия ни в каких данных этой качественной картины.
В том числе в нее входит то, что в депрессивных прежде регионах очень существенно выросли доходы, как это пишет Алексашенко с коллегами. В регионах, где очень много военной промышленности, люди стали больше получать, там меньше стало безработных. У тех, кто работает, достаточно высокая зарплата, и выплаты контрактникам, выплаты за погибших или раненых участников войны — всё это реально повысило их уровень жизни. Косвенно об этом свидетельствует и инфляция, потому что инфляция — это как раз результат того, что спрос увеличился без увеличения предложения, у людей стало больше денег, товаров больше не стало, значит, растут цены. В депрессивной экономике цены, наоборот, снижались бы. Поэтому мне кажется, что интереснее было бы обсудить не точность исходных данных, а верность выводов доклада Алексашенко по имеющимся данным. Если мы должны спрогнозировать, какой будет рост экономики в следующем году, то нам нужны точные данные. Если мы хотим сделать качественный вывод — будет ускоряться или замедляться рост экономики, есть ли источники каких-то кризисов, — для этого нам достаточно картины, которую можно составить по имеющимся ограниченным данным.
Олег Ицхоки: Я согласен с тем, что Олег и Евсей здесь сказали. Мы точно не знаем, что произошло с благосостоянием. Мы не знаем в точности, какая была инфляция. Но мы понимаем, какие тренды в экономике. В частности, мы приблизительно представляем, что инфляция двухзначная и ускоряющаяся. Мы знаем макроэкономическую ситуацию, в которой действительно есть общий рост ВВП и в которой есть ускоряющаяся инфляция. Рост ВВП складывается из многих разных компонентов. Какие-то компоненты растут быстрее, какие-то компоненты растут медленнее, какие-то стагнируют. В каких-то отраслях произошел спад и не было восстановления после 2022 года. Это общая картина. Дальше, мне кажется, имеет смысл обсуждать, находимся ли мы в ситуации, которая предвещает кризис, или это ситуация стабильности. С чем действительно имеет смысл спорить, это действительно ли есть признак стабильности на многие годы вперед, на 3–5 лет, как говорят авторы доклада, или мы можем увидеть какие-то предвестники кризиса в данных сейчас.
Трейдмарк путинского 25‑летия — это была макроэкономическая стабильность, то есть это когда не было дефицитов, была низкая падающая инфляция и накапливающиеся фонды благосостояния. К концу 1924 года макроэкономической стабильности нет
Является ли драма, связанная с ускоряющейся инфляцией, с высокой процентной ставкой и деятельностью Центробанка в связи с этим предвестником кризиса? Нет, она не является прямым предвестником кризиса. Откуда может произойти кризис? Кризис может произойти, когда есть какие-то существенные дефициты. В российской экономике экспорт превышает импорт, здесь источника кризиса нет. Есть какой-то дефицит бюджета. Но он не такой большой, и находят способы, как его покрыть из года в год. Чего нет? Нет макроэкономической стабильности. Трейдмарк путинского 25‑летия — это была макроэкономическая стабильность, то есть это когда не было дефицитов и при этом была низкая падающая инфляция, накапливающиеся всякие фонды благосостояния, стабилизационные фонды и так далее. Вот чего нет к концу 1924 года — это макроэкономической стабильности. И это создает потенциальные риски.
На данный момент четкого предвестника кризиса нет, но и сказать, что на три года вперед есть макроэкономическая стабильность, тоже нельзя. Мне кажется, мы находимся в ситуации, где есть очевидные макроэкономические проблемы, но это не означает, что сейчас в течение какого-то срока это приведет к кризисной ситуации в экономике. С проблемами правительство, Центральный банк борются по мере поступления. Пока ни одна из них не стала критической. Но это не означает, что в течение трех или шести месяцев не разразится макроэкономический кризис. Мы находимся в ситуации, где может произойти целый ряд событий, которые могут эту ситуацию резко изменить. Это и падение цен на нефть, и какая-то драматическая ситуация на валютном рынке, и что-то связанное с инфляцией и процентной ставкой.
Надежен ли тыл?
Евгения Альбац: Так все-таки — у диктатора есть надежный тыл в виде российской экономики или нет? Мне ни холодно ни жарко от того, что ВВП растет от того, сколько выпустили ракет, танков и снарядов. Это не делает меня богаче.
Олег Ицхоки: Гораздо правильное название статьи было на ReRussia: «Что сломает спину верблюда?» Действительно, за почти 3 года с начала войны экономика не стала препятствием. Накопленные резервы до этого, сверхдоходы от нефти в 2022‑м году и продолжающиеся высокие доходы от экспорта, которые превышают расходы на импорт — это всё позволило пройти этот период, когда экономика не стала препятствием. Но при этом мы живем в условиях, когда никто не знает, что станет последней соломинкой, которая сломает спину верблюда. Это ситуация, где нет макроэкономической стабильности, которую можно прогнозировать на годы вперед.
Олег Вьюгин: Есть ограничение в количестве ресурсов. И трудовых, и финансовых, и импорта, потому что это зависит от экспорта, экспорт — это нефть, а нефть зажата. Значит, если есть намерение и дальше из этого ограниченного количества ресурсов черпать на национальную оборону, то есть на непродуктивное производство, то это значит, надо у кого-то отнять. Понятно, что в конечном счете отнимается у населения, у людей, у домашних хозяйств. До сих пор это удавалось делать без серьезного ущерба. Сейчас растущая инфляция сигнализирует, что предел найден, что дальше это уже происходить может только либо за счет инфляции, которая будет обесценивать зарплату и доходы трудящихся, либо, если Центральному банку дадут возможность принять все меры для того чтобы остановить инфляцию, тогда дальнейшее перераспределение пойдёт за счет гражданского сектора. То есть крупнейшие российские компании, и государственные, и негосударственные, должны будут большую часть прибыли отдавать не в инвестиции, не на повышение зарплаты, а в бюджет на национальную оборону.
Может быть, наши коллеги, которые писали эту статью, подспудно имели в виду, что у населения можно взять эти деньги, ничего страшного не произойдёт. Да, будут жить не так хорошо, но не привыкать. И есть, конечно, еще один глупый вариант, на который власти могут пойти, но я думаю, что все-таки до этого не дойдет — это не дать Центральному банку исполнить свою функцию и пойти на административные меры — изъять сбережения, еще что-то придумать. Я считаю, что это большая глупость, потому что очень неконструктивно и опасно с социальной точки зрения. Поэтому я считаю, что скорее всего Центробанку дадут возможность довести дело до конца. Не получится — ну просто будем жить при инфляции.
Евсей Гурвич: Большая разница во мнениях по поводу запаса прочности нашей экономики, от «завтра всё обвалится» до «большой запас прочности», мне кажется, происходит из-за того, что люди все события, которые происходили с начала войны, сваливают в одну кучу. А на самом деле они достаточно четко делятся на три этапа. Они шли один за другим с перекрытием.
Первый этап — это были санкции и их преодоление, его российская экономика прошла достаточно успешно, адаптировались где-то в середине 2023 года. Второй этап, который чуть раньше начался, с начала 1923 года — это военный разворот, форсирование производства вооружений и активное вовлечение людей в войну. На первом этапе в 2022 году прогнозировали очень большой спад, он оказался не таким большим, но учитывая, что ожидался рост на 3% ВВП, значит, все-таки были потери по сравнению с ожиданиями достаточно значимыми. На втором этапе произошел рост, по официальным данным 3,6%, он сопоставим с потерями предыдущего, первого этапа, но, как уже правильно говорилось, за счет той продукции, которая несъедобна, которая ничего не дает людям, это правда. Ну и в середине этого года эффект военного разворота уже в основном выдохся. То есть производство начало стабилизироваться, к концу нынешнего года рост почти прекратился, а в некоторых секторах, как например в строительстве, уже даже пошел спад. И одновременно, чуть раньше начался третий этап — борьба с последствиями военного разворота. Возникли дисбалансы на потребительском рынке, на рынке труда и в бюджете. Значит, для стабилизации нужно с ними бороться.
И вот здесь как раз я не согласен с докладом Алексашенко с коллегами. Они говорят, что экономика перешла в новое стабильное состояние и может в нем долго находиться. На самом деле на втором этапе мы ушли от стабильного состояния. Сейчас только начали возвращаться в это стабильное состояние и еще даже не достигли середины процесса, поскольку продолжает снижаться безработица, то есть растет дисбаланс на рынке труда. Вообще-то нормальный уровень безработицы для нас оценивался еще до всего между 4 и 5 процентами. Сейчас в два раза меньше этого нормального уровня и продолжает падать. В бюджете некоторые источники стал использовать Минфин, повышаются налоги. Но все равно очень сильно увеличиваются в будущем году военные расходы бюджета, то есть проблемы остаются.
Производство крупнокалиберных боеприпасов для ВС РФ. Фото: Министерство обороны России
Есть признаки того, что финансирование дефицита становится монетарным, что тоже не есть признак нормальности и стабильности. Кроме того, сами меры по стабилизации создают новые дисбалансы, новые проблемы, поскольку повышение процентной ставки негативно действует на производство, значит еще меньше выпуск товаров и сильнее дисбаланс на товарных рынках. Только начали проводить стабилизацию, это болезненный процесс в любом случае, а уже экономика чувствует негативные последствия этой стабилизации.
И создаются новые риски. Только что вышел доклад Центра макроэкономического анализа и краткосрочного прогнозирования, который создавал Белоусов, там показывается, что при высоких ставках растут риски банкротства предприятий: у них меньше доступ к денежным ресурсам, дороже обслуживание долга. В зоне повышенного риска оказываются такие крупные массовые отрасли, как транспорт, розничная торговля, строительство.Следующим последствием может стать банковский кризис, поскольку если много компаний банкротятся, возникают проблемы у банков, поскольку они не могут возвращать кредиты.
То есть мне кажется, что картина не такая благостная, как пишут Алексашенко и компания. Я не могу сказать, что нам точно грозит кризис, но не стал бы говорить, что точно все пройдет спокойно. Здесь многое зависит от экономической политики. От поведения правительства — будет ли увеличиваться, сохраняться процентная ставка или же вместо этого введут финансовые репрессии. Мне кажется, что в последнее время все-таки власть старается не принимать самые непопулярные решения. Замораживание вкладов — это была бы очень непопулярная мера, поэтому я не думаю, что это вероятно. Но мы видим, как идет критика Центрального банка. Вполне возможно, что ЦБ придется отказаться от повышения ставки или согласиться на ее снижение ради того, чтобы производство не падало. Но это вызовет только усиление инфляции и в принципе дальнейшую дестабилизацию, которая в конечном итоге может привести к спаду производства. Это не теоретические доводы, а вполне практическая вещь. Что-то похожее было в Турции несколько лет назад. Когда слишком усердно пытаешься стимулировать производство, результат получается обратный. Но мне кажется, что сейчас ни бизнес, ни даже многие эксперты не понимают этого, и сценарий стать новой Турцией с галопирующей инфляцией для нас вполне реален.
Московские страхи и мечтания
Евгения Альбац: Как вам кажется, чья точка зрения в Москве кажется ближе к действительности?
Олег Вьюгин: Там нет, по-моему, стабильной концепции. Сейчас Центральному банку дали возможность решить проблему перераспределения ресурсов не путем инфляции, а за счет того, что в отраслях, которые не связаны напрямую с производством вооружений и вообще с национальной обороной, придется ужаться. Ссократить занятость, возможно поделиться активами по низким ценам, и так далее. Вот такой вариант. Сопротивление какое-то явно будет, но оно не носит политический характер, скорее лоббистский, скрытый характер. Пока концепция такая, что все-таки пойдем перераспределять ресурсы через достаточно жесткую политику. Если она сорвётся, то следующий вариант — инфляция. Но мне кажется, что нынешние российские власти не пойдут по такому пути в открытую, как это сделал Эрдоган, у него была такая идеологема, что надо снизить ставки, и все начнет расти. В России тоже есть экономисты, которые говорят такие вещи. Но экономисты во власти над этим смеются. Они понимают, что это бравада, и толку от этого не будет.
У Путина сейчас нет острой необходимости идти на переговоры с какими-то уступками из-за опасений, что завтра все повалится. Но вряд ли так будет продолжаться годы
Евгения Альбац: 2025 год явно будет так или иначе связан с замораживанием военных действий, с прекращением огня. И во многом тот выбор, который будет сделан, зависит от того, как в России и (что может быть еще важнее) в Соединенных Штатах Америки и Евросоюзе видят, насколько устойчивы возможности Путина продолжать убийственную войну. Я из разных источников вижу, что в путинской номенклатуре растет желание, чтобы всё это наконец закончилось, и самое главное, чтобы сняли как минимум персональные санкции. Якобы эти желания возникают не только у либеральных финансовых властей, но и в ближайшем силовом окружении диктатора. Проверить мы не можем, но можем оценивать ситуацию по некоторым наблюдениям. Все это работает и в журналистике, и в политологии. И уж точно это надежнее, чем Росстат. Мы видим и слышим в разговорах, в том числе тех представителей российской номенклатуры, которые оказываются здесь, в Соединенных Штатах Америки, что есть сильное желание, чтобы эта кошмарная война закончилась, чтобы все вернулись к какой-то более-менее какой-то нормальной жизни, в которой они, богатые и успешные, могли бы продолжать чувствовать себя богатыми и успешными как минимум в Европе. Как вам представляется, в какой степени потребность в завершении военных действий, как минимум фиксации на линии разграничения может быть реальной потребностью российских властей?
Олег Ицхоки: Мнение такое, что Путину удалось построить военную экономику, и она не является тем, что подталкивает его к переговорам. Она не создает ситуацию, которая заставляет прямо его сейчас пойти на переговоры, чтобы решить какие-то экономические проблемы. Могут ли быть какие-то дополнительные санкции или, например, падение цены на нефть, что изменит ситуацию? Да, могут. Но в декабре 2024 года экономика не является тем, что его подталкивает к переговорам.
Евсей Гурвич: Я согласен с Олегом. Здесь есть политические факторы и экономические, но прямо сейчас мне кажется, что Путин уверен, что наша экономика прочна. То есть Путин, я думаю, согласен с выводами Алексашенко и его коллег. Не в обиду им будет сказано, он даже более оптимистично смотрит на российскую экономику. Но прямо сейчас это соответствует действительности — у него нет острой необходимости идти на переговоры с какими-то дополнительными уступками из-за опасений, что завтра все повалится. Мне кажется, прогнозы, что завтра все рухнет, это скорее wishful thinking, желаемое выдается некоторыми экспертами за действительное. Но я не согласен с тем, что так будет продолжаться годы, совсем не исключено, что в течение будущего года ситуация сильно изменится и появятся серьезные экономические мотивы заключения мира.
Видеоверсия:
* Евгения Альбац, Сергей Алексашенко, Владислав Иноземцев в РФ объявлены «иностранными агентами».
