Евгения Альбац*: 23 июня в Махачкале и в Дербенте развернулись настоящие уличные бои. Погибли 15 полицейских, террористы подожгли синагогу, зарезали православного священника. Вроде бы собирались убить муфтия, да не успели. Если вспомнить теракт в подмосковном развлекательном центре «Крокус Сити Холл», в котором погибло 145 человек, а до этого антисемитский погром в аэропорту Махачкалы в октябре прошлого года, то кажется, что в мусульманских анклавах России идут процессы, которые раньше заметались под ковер, а сейчас начали вполне кроваво выплескиваться наружу. Что происходит в Дагестане? Первый вопрос Владимиру Севриновскому, который находится непосредственно там. В Дагестане чувствуется это напряжение, или скорее все раскручивается в новостях и приходит к нам ужастиками?
Владимир Севриновский: Дагестан — он двоякий. С одной стороны, атмосфера праздника практически не прерывалась, потому что идет туристический сезон. Абакар Абакаров, известный мусульманский диссидент, который сейчас в Турции, сказал, что после теракта туристический сезон в Дагестане можно считать закрытым. Нет. Туристы на следующий же день после теракта обсуждали, как там пули свистели, как полицейские погибали и какой аквапарк лучше. Очень нервничают, естественно, практикующие мусульмане, в первую очередь салафиты, потому что у всех первая мысль — чистка будет большая. И опасаются они репрессий со стороны силовиков, вычищают телефоны, отписываются от религиозных блогеров. А в остальном идет обычная жизнь. Мне, честно говоря, было удивительно: ты сидишь с людьми, столик стоит на улице, человек разливает чай и говорит: да, кстати, вот мы точно так же вчера сидели, и тут вот пули над нами свистели. Им это совершенно не мешает точно так же сидеть и пить чай.
Очень нервничают православные религиозные люди, я как раз вчера был в храме. Понятно, что у отца Сергия (зять убитого священника Николая Котельникова. — NT) и его семьи шок, потому что это уже второй теракт в их жизни. Они в восемнадцатом году пережили теракт в Чечне, на церковь напало четверо террористов, тоже были погибшие, и батюшка чудом спасся. После чего его, видимо, чтобы как-то успокоить, перевели в более безопасное место, в Махачкалу. И теперь в Махачкале его настиг очередной теракт, и с ними сейчас, с семьей, работают психологи. При этом какие-то подозрительные машины ездят мимо собора, прихожане очень волнуются.
Живые мишени
Евгения Альбац: Что происходит у евреев? Или их там совсем не осталось?
Владимир Севриновский: Евреи остались, но практически вся молодежь уехала. Причем если в 90‑е годы уезжали, потому что тогда просто их грабили вооруженные люди, то сейчас уезжают скорее от бесперспективности. Остались вросшие туда люди. Понятно, что они переживают. Ситуация ухудшилась еще после событий в аэропорту. Точнее, после вторжения в Газу. Мне рассказывали, что с ними перестали здороваться знакомые, которые их знали десятки лет. Конечно, определенная напряженность в воздухе чувствовалась. Но сейчас, после теракта, многие мусульмане как раз и им, и православным выражают поддержку. Я это сам видел. Те, которые остались, уже люди не очень молодые, и они сказали, что уезжать не собираются.
Евреи в Махачкале даже радовались, что за несколько дней до теракта охранников у махачкалинской синагоги убрали. По крайней мере люди не пострадали
Евгения Альбац: Какая обстановка на улицах Махачкалы: стоят военные, полицейские, наряды?
Владимир Севриновский: Примерно такая же обстановка, как всегда. Естественно, стоят полицейские перед храмами — собственно, их перед храмами выставили еще после аэропорта. Но это было немножко странное решение. Я общался с бывшим полицейским, и он сказал, что его удивляло, что там просто были люди, и не было ни блокпоста, ни каких-либо заграждений. То есть, по сути, эти полицейские были живыми мишенями, которых можно было очень легко убить, что, к сожалению, и произошло в нескольких объектах: убили охранников в Дербенте в синагоге и в православной церкви. А в махачкалинской синагоге их просто не было. Евреи в Махачкале даже радовались, что за несколько дней до теракта все-таки охранников у синагоги убрали. По крайней мере люди не пострадали, а результат, видимо, был бы тот же.
На улице полицейские видны, но они всегда были видны, и я бы не сказал, что в среднем по городу их стало сильно больше, чем обычно. Но сейчас там уже летние развлекательные фестивали начались. Пускают через рамочку, но тем не менее все открыто.
Евгения Альбац: А что местные говорят — почему вдруг начались эти террористические акты?
Владимир Севриновский: Ну, строят, во‑первых, всевозможные теории заговора, потому что если бы террористы просто поубивали полицейских, ни у кого не было бы вопросов, это вполне в локальной традиции. Тут были годы, когда человек пятьдесят полицейских убивали за год, и никого бы такое не удивило. А вооруженные нападения на храмы и целенаправленное убийство пожилого священника — это довольно странно для Дагестана. Честно говоря, все в тупике и строят догадки: уже и эфэсбешники это сделали, и евреи это сделали. Но в основном большинство людей, с которыми я общался, причем вне зависимости от религиозного направления, резко отрицательно отнеслись к этой акции, что признают и оппозиционные религиозные блогеры за рубежом.
Неприкрытый террор
Евгения Альбац: Григорий, вы пару десятков лет занимаетесь Кавказом. Вы удивлены тем, что вдруг в Дагестане начались такие террористические акты?
Григорий Шведов: Нет, не сильно удивлен. Во‑первых, почерк нам знакомый. Нападение на религиозные объекты, нападение на православные объекты во время праздника. Владимир упомянул Грозный, а ведь в 2018 году во время Масленицы было нападение на кизлярский храм, с убийством прихожан. То есть в самом Дагестане нередки были нападения и на иудейских деятелей, и раввинов убивали, и были покушения. Это не первый случай, поэтому почерк кажется знакомым. Как ни странно, могу здесь согласиться с властями про желание посеять рознь.
Евгения Альбац: А чей этот почерк?
Григорий Шведов: Я верю в то, что такого рода действия производятся запрещенной в России организацией ИГИЛ**, или какими-то ее последователями, или людьми, вдохновленными ими. Потому что мы увидели за несколько десятилетий, как сменилась ось координат. Когда-то была борьба за независимость, поддержка чеченцев. Это все ушло в далекое прошлое. В настоящем уже ничего не скрывающий терроризм, за которым стоит совершенно понятная идея. И конечно же погром в аэропорту и другие нападения в поисках прилетевших из Израиля евреев — это был очевидный первый шаг. Мы увидели сейчас второй и, к сожалению, несложно спрогнозировать третий.
Евгения Альбац: И ваш прогноз?
Григорий Шведов: Первый шаг был без оружия в руках. Это ключевое отличие: прямые действия, но без оружия. Второй шаг — уже оружие в руках. И третий шаг — индивидуальные преследования. От чего власть совершенно не в состоянии никого защитить? От индивидуального террора. Если начнется индивидуальный террор против ярких представителей религиозных общин — иудейской, или православной, или иных — на шиитов, кстати, тоже нападали в Дагестане, то власть будет абсолютно не в состоянии ничего сделать. Потому что индивидуальный террор производится иными способами, там два человека могут быть задействованы, и это занимает очень мало времени. Это самое страшное, что мы можем ожидать.
Клубок проблем
Евгения Альбац: В теракте 23 июня среди нападавших были близкие родственники главы Сергокалинского района Дагестана Магомада Омарова. Он, естественно, был членом «Единой России». Григорий Шведов говорит о том, что для него очевидно, что мы сталкиваемся с терроризмом, идущим от разных фракций ИГИЛа. Евгений Вадимович, вы тоже говорили об опасности ИГИЛа в России в связи с терактом в «Крокус Сити Холле», где погибло 145 человек. Что, с вашей точки зрения, сейчас происходит в Дагестане?
Евгений Савостьянов: Я обратил внимание на одну интересную деталь. Когда в октябре прошлого года были беспорядки в Махачкалинском аэропорту, одна из женщин, прилетевших из Израиля, сказала, что их осаждала толпа, они очень боялись за свою жизнь, а потом их вывели, вывезли на вертолете, и все время их опекал глава города Дербента. Я пришел в некоторое изумление, потому что где Махачкала, а где Дербент? Это совершенно разные точки. Думаю, глава Дербента скорее всего был приглашен в Махачкалу в преддверии беспорядков. Он имеет влияние на этих людей и может удержать их под контролем. То есть возникло предположение о некой смычке властей и экстремистов (тогда еще только экстремистов).
Когда случился последний теракт, я узнал, что этого главу Дербента, который за несколько дней до событий ушел в отставку, сменил милиционер, который руководил сначала борьбой с коррупцией, а потом борьбой с политическим экстремизмом. Это Кулиев, новый мэр Дербента, сказал: мы все хорошо знаем, кто за этим стоит, кто чем занимается, будем с этим бороться. Обращу внимание, что здесь все-таки не ИГИЛ. Здесь работала ваххабитская ячейка. Она проявила себя еще в 2016 году в эпизоде, хорошо известном по слогану «работайте, братья», когда она там, рядом с Сергокали, убила двух братьев Нурбагандовых.
Кроме сыновей члена «Единой России» был еще один парень, племянник, он возглавлял местное отделение «Справедливой России». То есть можно сказать, что весь местный политический бомонд взял автоматы и пошел убивать людей. Все они были членами ваххабитской ячейки, хорошо известной жителям села. Говорили, что они не поддерживают связи с отцом и с дядей. С другой стороны, они получили разрешение на строительство собственной ваххабитской мечети. Получить такое разрешение без согласия местного главы нельзя. Для меня очевидна некоторая смычка между религиозными экстремистами и по крайней мере некоторыми представителями местных администраций. Когда я услышал ту фразу женщины в аэропорту Махачкалы, я подумал: какая богатая тема для моих бывших коллег. Сейчас бы им покопаться и выяснить, установить, взять под наблюдение эти связи.
Не знаю, как они отработали, но мы видим, что по крайней мере один сбой, очень серьезный, уже произошел. Насколько далеко это все проросло? Мы не знаем многих деталей. Говорят, что после беспорядков в Махачкале было задержано около 150 человек, принимавших в них участие. Но были ли среди них те, кто потом участвовал в теракте или нет? А если были, то по чьему звонку они были отпущены? Вот в этом, конечно, покопаться было бы очень интересно.
Большая часть погибших — полицейские. Поэтому возникает вопрос, не было ли вообще нападение на церковные учреждения приманкой, чтобы заставить их выдвинуться в заранее подготовленные для контратаки места
Я немало работал в Дагестане в 1994 году и чуть позднее и понимаю, что там есть очень интересные переплетения проблем религиозных, этнических и административно-финансовых. Разобраться, что в конкретном событии на первом месте, сходу не получится. Обращу внимание, что большая часть погибших — полицейские. Поэтому возникает вопрос, не было ли вообще нападение на церковные учреждения приманкой, чтобы заставить их выдвинуться в заранее подготовленные для контратаки места.
Противотеррористическая борьба имеет четыре этапа. Она начинается с того, что силами общественности или государства выявляются процессы, которые чреваты возникновением террористических угроз. Статьи журналистов могут указывать на то, что где-то зародились сообщества, склонные к насилию, к пропаганде насилия, и так далее. Правильная реакция государства — включится в скрытое наблюдение за этими процессами, чтобы пресечь преступления оперативными методами. Это задача спецслужб. Если спецслужбы проворонили, не смогли пресечь подготовку и преступление совершилось, это уже задача полицейская — расследование преступлений вместе со спецслужбами.
Дальше идет следственный комитет, прокуратура, то есть обычная правоприменительная деятельность. Если они не справляются и позволяют очагам слиться и перерасти в массовые выступления, с которыми полиция уже не способна справиться, приходится перебегать к услугам армии. Если армия не помогает, происходит революция, и тогда всё истолковывается с обратным знаком. То есть преступники становятся героями, а те, кто им противодействовал, становятся преступниками. Такова общая логика.
Я вполне допускаю, что в Дагестане могут быть перекосы в кадровой политике, в подборе людей по этническому принципу, в том числе. Может играть роль и не религиозный, а чисто финансовый вопрос: перераспределение денежных потоков, борьба за эти потоки. Не надо судить слишком однозначно, что имел место акт религиозной вражды. Вполне возможно, что за ним скрываются совершенно другие мотивы, а религиозная вражда является их прикрытием. Повторю, что возможно это приманка. Она заставляет милицию выдвигаться на место совершения преступления, а ты здесь готовишь засаду. Знаешь, что они сейчас сюда приедут, и ты будешь в упор расстреливать. Приманка, чтобы расправиться с полицией.
Евгения Альбац: И что дальше?
Евгений Савостьянов: Тут мы подходим к главному. Возможно, идет речь о том, что пытаются подчинить себе силовую компоненту. Кто самый сильный в Дагестане? Не милиция-полиция, а вот мы. Мы можем стрелять. И действительно, всегда был очень высокий уровень гибели сотрудников милиции. Даже начальника ГУВД застрелили в свое время. Он был, правда, сам довольно жесткий человек. Но количество гибнущих — это результат постоянной борьбы. Если силы правопорядка удерживают партизан, террористов в рамках небольших очагов, то все-таки именно силы правопорядка являются главной силовой компонентой в данном месте, в данной республике. Если давлением на силовиков удается заставить их заниматься в основном самообороной, то вся территория становится подконтрольной уже террористам, партизанам. И она требует проведения крупных войсковых операций.
В Сергокалинском районе, возможно, вызревало ваххабитское подполье. Мы с вами вспоминали 2016 год, когда ваххабиты пришли и убили людей. И мы знаем, что всё появляется вокруг конкретного учителя, конкретного имама. Когда в религии появляются течения, склонные к терроризму, с ними надо бороться. Но надо ясно понимать, что в церкви всегда есть те, кто недоволен ее слишком тесным сотрудничеством с властью, и не просто с властью, а с определенными структурами этой власти. Народ тоже это воспринимает иногда так: ну что же вы, вместо того чтобы за нас перед властью заступаться, вы власть обслуживаете. И это усиливает позиции тех людей внутри религиозных течений, кто выступает против сотрудничества с властью, и ваххабитские ячейки являются одними из главных.
Власти не справились
Евгения Альбац: Мы к этому вернемся, но я бы хотела понять, а что случилось с теми людьми в Махачкале, кто громил аэропорт? Их вроде арестовали, а потом вроде не было возбуждено даже никаких уголовных дел и, по-моему, всех отпустили. Что произошло после махачкалинских погромов, и участвовал ли кто-то из тех, кто там был замечен, в теракте 23 июня?
Григорий Шведов: Нет, их не всех отпустили, конечно. Мы спорили об этом с коллегами. Некоторые говорили, что власть попустительствовала и даже помогала этим погромам, закрывала глаза, если начать не с Махачкалы, а с Хасавюрта. Я придерживался другой точки зрения. Я считал, что власти не попустительствовали, а просто не были в состоянии справиться, продемонстрировали собственную несостоятельность, не могли организовать правильный ответ на то, что происходило. Индикатором моей точки зрения являются судебные процессы и административные и уголовные дела. Часть из них вынесена за пределы региона. Но люди сидят, список большой, нельзя, сказать, что все отпущены и на свободе. Конечно же, задержаны не все, кто участвовал, но количество задержанных велико. И второй вопрос — участвовал ли кто-то из тех, кто замечен в тех погромах, в этом нападении. Мы этого не можем доподлинно знать, но мое мнение — скорее нет, скорее те, кто участвовал в нападении сейчас, преследовали другие цели и по-другому действовали. Но повторю, это, конечно, вопрос анализа. Я вот сомневаюсь.
Копилось общественное напряжение, и в итоге оно сработало, погром был истерической реакцией обычных людей. Там была, например, многодетная мать, она почитала призывы в канале «Утро Дагестана», поехала, в итоге попалась и оказалась под следствием
Владимир Севриновский: Я тоже убежден, что это явления абсолютно разного порядка. Тогда был стихийный выплеск. У людей на фоне событий в Газе был натуральный психоз. Им не давали никаких легальных путей выразить солидарность, они пытались сделать митинг, у них не получилось, все общественные институции к тому времени были задушены. Люди, которые хоть как-то могли контролировать общественное мнение, или посажены, или сейчас за границей. За границей они, естественно, радикализировались. Кстати, как раз из-за границы все это движение в итоге и инспирировали тем самым каналом «Утро Дагестана». Копилось общественное напряжение, и в итоге оно сработало, по сути это была истерическая реакция обычных людей. Я общался с ними, там была, например, многодетная мать, которая пытается прокормить своих четырех детей, она почитала призывы в канале «Утро Дагестана», поехала, в итоге попалась и оказалась под следствием. Там большинство таких. А вот эти ребята — расчетливые, умелые террористы. Это абсолютно другое явление.
Кстати, я бы, если позволите, сказал по поводу ваххабитского подполья и про Нурбагандовых. Когда говорят, что они там сделали ваххабитскую мечеть — ну давайте все-таки называть это современными терминами. Это значит, что в очень большом селе, в райцентре Сергокала, открыли салафитскую мечеть. Салафитского направления ислама придерживается примерно треть дагестанцев. Это абсолютно нормальное цивилизованное явление. Мало того, если такие мечети строить не дают, это как раз и создает проблемы, потому что люди начинают собираться по домам. В эти дома приходят вербовщики. Опять же, люди понимают, что их притесняют. И этих людей, еще раз скажу, треть Дагестана, их вообще-то миллион человек. С ними надо считаться. Абсолютно нормально, что в Сергокале эту мечеть построили, потому что там очень много салафитов.
Люди, которые жаждут справедливости, не могут ее найти в социальных институтах, потому что социальные институты все задушены. И кто-то радикализуется, кто-то начинает служить власти, кто-то уезжает за границу
Салафиты в Сергокале находятся в очень серьезной и непростой ситуации, потому что это село вообще считается атеистическим, там советская власть добилась того результата, что люди действительно стали атеистами. Там очень много сталинистов. Это одно из первых мест в Дагестане, где поставили памятник Сталину. И одно дело, когда люди более-менее традиционно воспитываются в исламе, и совсем другое, когда ислам приходит на абсолютно неподготовленную почву, тут же начинаются конфликты с людьми, настроенными антирелигиозно, и эти конфликты иногда приводят к тому, что люди радикализуются. Что, собственно, и было тогда в случае братьев Нурбагандовых. Но та ячейка давно уничтожена, как вообще все системное подполье в Дагестане. Нужно разбираться, как люди радикализовались и кто их радикализовал. Более-менее нормальных, знающих исламских авторитетных людей уже практически не осталось.
Люди, которые жаждут справедливости, не могут ее найти в социальных институтах, потому что социальные институты все задушены. И кто-то радикализуется, кто-то начинает служить власти, кто-то уезжает за границу. Не надо упрощать, что это какие-то злые ваххабиты, вот мы сейчас их всех добьем — и всё будет прекрасно. Вы не добьете миллион человек в Дагестане, притом что это миллион самых активных верующих и которых все время становится все больше. Нужно думать, как с этими людьми работать, чтобы они не радикализировались. А пока что, к сожалению, направление прямо противоположное. Государство, лишив их всякой возможности влиять на общество цивилизованным путем, по сути выдавливает их за рамки закона. И происходят в том числе подобные ужасные явления.
Евгения Альбац: Что меня удивляет в истории с Дагестаном — это ситуация с Дербентом, потому что в Дербенте древнейшая иудейская община. Люди пришли из Ирана много-много-много веков назад. И всегда считалось, что в Дагестане иудеи и мусульмане живут очень мирно. Во всяком случае, я много встречалась с дербентскими евреями, и я не слышала, чтобы там была какая-то напряженка. Поэтому меня так удивило, что вдруг сейчас там пошла такая антисемитская волна.
Владимир Севриновский: На самом деле они это всем говорили, кто со стороны. В первый, наверное, месяц общения мне они тоже ничего не говорили. Но каждому, поверьте, есть что рассказать. В 90‑е годы очень часто нападали на евреев. Людей похищали, требовали выкупа, иногда просто с автоматами приходили в дома. И в основном это был не антисемитизм, потому что дагестанцы, в принципе, толерантны к другим народам, их там слишком много, просто все бы друг друга перебили. Но евреи, так получилось, были выше среднего богаты. И когда развалились колхозы, обнищавшие люди с гор просто начали думать, как им добыть деньги, это была такая вполне очевидная мишень. На самом деле такое же есть везде, в любом регионе России. То есть это не то чтобы Дагестан какой-то повышенно антисемитский, антисемитизм есть везде. И когда медиа начинают наводить пропаганду, монстр просыпается.
Бастрыкин, Кадыров и никаб
Евгения Альбац: Почему Кадыров, который, казалось, был назначен ответственным за спокойствие на Кавказе, вдруг — такое ощущение — все выронил из рук? То ли он правда болен, или это результат того, что слишком много мужиков и слишком много силовиков ушли на войну в Украину, и отсюда оголились места в том же Дагестане?
Григорий Шведов: Не могу полностью согласиться, что Кадыров «смотрящий» за Кавказом. Его выделяли, Кадыров имеет особое положение, да, выходящее далеко за пределы Кавказа. Но есть много других фактов, которые указывают на то, что Кадыров и хотел бы иметь влияние, однако даже не все вопросы, касающиеся чеченцев на Кавказе, может решить. Не убежден что Кадыров главный на Кавказе в целом. Хотя и влиятельный.
Что касается того, что уехало на фронт много силовиков — мне кажется, вопрос не в количестве, а в качестве. Это был такой пример, что власть не готова удерживать контроль над ситуацией даже в собственном международном аэропорту. И мне кажется, что потеря готовности отрабатывать поступающие сигналы, это то, что мы видим и в Дагестане, и за его пределами. Ведь до погромов в махачкалинском аэропорту были прямые призывы в соцсетях. И даже на «Кавказском узле» мы делали публикацию: смотрите, вот прямые призывы. Но наши власти так блестяще сажают, хватают людей за проявление инакомыслия, буквально одно слово можно сказать или написать, и к тебе придут с обыском. А тут прямые призывы были пропущены.
Конечно, то что произошло в Дербенте, в Махачкале, в Сергокале — это упущение оперативных служб. Я не эксперт в этой сфере, но мне кажется, что у нас в дискуссии отсутствует один элемент. Мы вспоминали про «Крокус», и на самом высшем уровне после того чудовищного теракта говорилось, что за этим стоит Украина. И здесь тоже очень быстро <глава республики> Меликов постарался направить мысль в ту сторону, что все-таки «внешние силы» виноваты. А если оперативным службам ставится задача искать где-то во внешнем контуре, где они искать не могут, то как с них спрашивать, почему они пропустили такую сложную атаку. То есть ведется ли сейчас агентурная работа, например? Мы посчитали на «Кавказском узле», что 13 месяцев не происходило в Дагестане каких-то заметных атак, и действительно это могло привести к какому-то успокоению, наверное, поэтому задач по вербовке, по агентурной работе не ставилось, а ставить их надо было после осени 23‑го года.
Евгения Альбац: Что вы думаете о предложении запретить никабы, о чем говорил Бастрыкин? Почему их надо запретить?
Глава Следственного комитета Александр Бастрыкин на юридическом форуме в Санкт-Петербурге. Фото: Александр Демьянчук / ТАСС
Григорий Шведов: Это действительно не совсем традиционная форма одеяния для Дагестана. Но я отношусь к таким запретам скорее критически. Как ни странно, я тут согласен с чеченским руководством. Мне кажется, это поиск под фонарем. Речь все время идет о том, что под никабом может скрываться мужчина, и можно пронести что угодно. Это странно. Мы пережили времена, когда в России активно действовал батальон смертников, использовались и женщины. Эти люди действительно носили на себе оружие. Взрывы происходили не где-нибудь, а в Москве, в метро, в центре. И мы помним, что проносить пояса смертников можно было без всяких никабов. Так что мне кажется, это очень яркая дискриминационная форма, которая добавляет популярности в националистически настроенных кругах, но вопрос ведь не в никабах, а в запретах.
Евгения Альбац: А что говорят по этому поводу в Дагестане?
Владимир Севриновский: Приверженцы муфтията, выступившего с такой инициативой, может быть и порадуются, и уж точно порадуются за пределами региона. Остальные, скорее, я думаю, посмеются. Давайте скажем честно. Если действительно какими-то не религиозными, а законодательными мерами никабы запретят и вообще начнут преследовать мусульманскую женскую одежду, то последствия будут крайне печальными. А именно, если запретить никабы в школе, то девочек, которые в семье носят никабы, будут забирать после седьмого класса из школы. Они не будут учиться в старших классах. Если запретить в институтах, то такие девочки не будут учиться в институте. И в итоге это как раз приведет к тому, что эти девочки будут изолированы в семьях, не будут социализироваться и будут только еще более радикализоваться. То есть это мера, на мой взгляд, исключительно вредная.
Евгения Альбац: Евгений Вадимович, глава Следственного комитета РФ вдруг высказался по поводу запрета никабов. Одновременно он еще сделал несколько ярких заявлений, а именно призвал вернуть смертную казнь, а также он сделал заявление по поводу мигрантов, их регистрации, призыва и т. д. Почему Бастрыкин вдруг влез в эту историю?
Евгений Савостьянов: Мне кажется, он всегда был человеком очень архаичных взглядов. Какие-то процессы, видимо, происходят, которые заставляют или подталкивают людей к тому, чтобы бежать впереди паровоза. Путин ведет Россию по пути архаизации. Поэтому что удивляться тому, что архаические процессы развиваются и на окраинах страны.
Евгения Альбац: А почему кого-то должно интересовать, что глава Следственного комитета по этому поводу думает?
Евгений Савостьянов: Сейчас начинается гонка за лидерство в этом процессе архаизации России. Путин обозначил тему, и надо выслуживаться, выступать все более активным глубинно-посконным патриотом. Явно прослеживается тенденция насаждать в стране порядки, пришедшие из какого-то васнецовского образа благополучной пряничной Руси с колокольным звоном. А заодно, значит, ввести и опричнину, которая будет «гойда» кричать и гонять этих самых благолепных крестьян. Мне кажется, сейчас идет соревнование за то, кто больше выслужится перед президентом, который обозначил новую линию.
Евгения Альбац: Но запрет мусульманской одежды — это прямая конфронтация с Кадыровым, переводя на доступный прагматичный русский. Объясните мне смысл этой борьбы.
Евгений Савостьянов: Практического смысла нет никакого. Терроризм определяется не формой одежды, он определяется какими-то глубинными убеждениями. Кстати говоря, с этой точки зрения те, кто идет на совершение актов терроризма, готовы к тому, чтобы умереть. И вводить в отношении них смертную казнь совершенно бессмысленно. Я в поведении Бастрыкина вижу все меньше рационального. Назвать иначе как глупостью это невозможно.
Евгения Альбац: Раньше за такого качества заявления у нас был ответствен господин Патрушев. И вдруг всплыл Бастрыкин...
Евгений Савостьянов: Не только Бастрыкин, но и муфтият Дагестана всплыл. Они заняли одинаковую позицию. Но, повторюсь, на мой взгляд это неправильно. Хотя с другой стороны, я как человек нерелигиозный могу сказать, что ничего хорошего в том, что девочки прячутся под этими накидками, тоже нет. Они отрезают себя от цивилизованной, секулярной жизни. А человечество движется все-таки не в сторону религиозного фундаментализма. Но это личный выбор каждого.
Что первично?
Евгения Альбац: Как уже говорил Владимир Севриновский, появилось очень много разных конспирологических теорий. И одна из них заключается в том, что Дагестан — сложный регион, силовики в Москве опасаются консолидации тех протестов, которые были в начале мобилизации, когда женщины противились тому, чтобы их мужей забирали на фронт, и что на самом деле эти теракты могут быть инспирированы внешними, скажем так, агентами.
Евгений Савостьянов: Да нет, ваши коллеги наблюдали, как в соцсетях поднимается температура. Реально ведь толчком стали события в Израиле. Если первые недели после резни, устроенной ХАМАСом, люди в общем-то сочувствовали Израилю, то затянувшаяся на восемь, а теперь уже скоро девять месяцев операция вызывает очень сильное раздражение в исламском мире. И не только в исламском мире, потому что вообще перестают понимать, в чем конечная цель этой операции заключается. Ну, а когда видят, как бомбят, появляется обычное человеческое сочувствие. Мы уже говорили о появлении религиозных группировок, которые как бы абсорбируют недоверие людей к власти и к ассоциированному с ней официальному муфтияту. А в том, что переходят на радикальные действия, надо разбираться. Что тут первичное? Религиозная вражда, или экономические интересы, или этнические интересы. Я надеюсь, что разбираться будут и что всех, кто был причастен, будут грести. И на какое-то время, по крайней мере, все успокоится.
Евгения Альбац: Владимир Севриновский, вы думаете, что теракты 23 июня — это единичный случай, как предполагает генерал Савостьянов, или нам надо ждать, что Дагестан останется в новостях такого рода?
Владимир Севриновский: Я думаю, что сейчас это часть большой системной российской проблемы. Людей лишили возможности цивилизованного выражения своего мнения. И как следствие, в подобных пассионарных республиках это мнение будет выражаться либо таким хаотическим действием, как штурм аэропорта, либо терроризмом, либо чем-то еще. И, к сожалению, я думаю, что в будущем, если проблема не решится, мы еще увидим что-то в этом духе.
Полностью см. по ссылке:
Почему взорвался Дагестан? Теракты в церквях и синагогах, аресты блогеров и семей чиновников
(youtube.com)
* Евгения Альбац, Григорий Шведов объявлены в РФ «иностранными агентами».
** ИГИЛ признан террористической организацией и запрещен.
Фото: mosregtoday.ru / соцсети.