«Есть Путин — есть Россия, нет Путина — нет России», — эти слова Вячеслава Володина были произнесены в 2014 году на пике всеобщего эмоционального подъема после присоединения Крыма. В жесткую автократию так называемое «путинское большинство» (об это термине забыли, сейчас его можно было бы определить как «провоенное большинство») входило в эйфорическом настроении. К антипутинскому меньшинству относились с презрением, хотя тогда еще не началось его шельмование и прямое преследование. «Обнуление» путинских сроков спустя шесть лет означало институционализацию приравнивания Путина к России. А еще через два года — в полном соответствии с этой формулой — война Путина была приравнена к войне России и якобы всех россиян (на что, на радость Кремлю и его пропагандистам, охотно покупаются многие западные бюрократы и политики). И теперь, голосуя в 2024 году за Путина, легитимируя его вечное правление, «провоенное большинство» будет легитимировать и его войну. Которая даже если и закончится когда‑нибудь в своей горячей фазе, останется в холодном виде — в перманентном противостоянии с Западом и продолжении репрессий, подавлении и цензурировании всего живого внутри страны.
Казалось бы, зачем тогда вообще выборы? Не проще ли их отменить, сославшись на военное время и абсолютную безальтернативность одинокого Путина в полностью зачищенном от конкурентов русском политическом поле? (Собственно, такой вариант уже предлагал Рамзан Кадыров.) Или почему бы, назвав Путина «верховным вождем», «национальным лидером», «каудильо/дуче/царем», не избрать технического президента?
Аккламация и мобилизация
Второй вариант опасен — опыт Нурсултана Назарбаева, чья позиция «елбасы» не обеспечила ему безопасность и не сохранила в должной мере политическое влияние, тому доказательство. Кроме того, зачем же тогда Путин затевал хлопотную историю с «обнулением» своих сроков — как раз для того, чтобы сохранять позицию президента с четко прописанными формальными полномочиями и огромной неформальной властью фактического диктатора.
Выборы Путину в принципе очень нужны. Это повод освежить легитимность вождя и его противостояния цивилизованному миру, а также показать меньшинству — за счет предсказуемого внушительного результата электоральных процедур — что оно все еще в меньшинстве и не может идти против воли большинства. То, что это не выборы, а своего рода референдум в форме аккламации мало кого волнует: по формальным признакам это законная форма демократического волеизъявления народа, прописанная в Конституции. (Не зря в новых идеологических учебниках для школ и вузов часто вспоминают «традиции» чисто русской демократии — новгородское вече, где все решалось криком, одобрением, аккламацией толпы.) Ралли вокруг флага полезны для мобилизации избирателей вокруг Путина и заучивания его ключевых пропагандистских тезисов, а элитам тоже небесполезно напомнить лишний раз, кто в доме хозяин.
Словом, от выборов/аккламации в отсутствие вообще какой‑либо политической конкуренции одна польза и никакого вреда режиму.
Другой вопрос, каким содержанием наполнять кампанию, какие месседжи должен послать вечный президент своим подданным? Понятно, что надо закрепить негативную идентичность всех социальных и политических групп населения: на нас напали, мы, находясь в осажденной крепости, консолидируемся вокруг ее командира, чтобы дать отпор внешнему врагу и внутренним предателям и иностранным агентам. «Не мы», как любит повторять Путин, начали эту войну — «спецоперация» проводится для того, чтобы ее закончить. Этот тезис уже набил оскомину, но от частого повторения обрел статус аксиомы. Россия выступает за «более справедливый многополярный мир». Россия — особое «государство-цивилизация». Ну, и так далее, по списку аргументов, оправдывающих и начало войны, и ее нескончаемый характер, и само правление автократа. Но что нового можно привнести в кампанию, если, конечно, не объявлять мир и «победу»?
Неписаный социальный контракт
В принципе, едва ли население придает существенное значение выборам. В представлении большинства, привыкшего за более чем 20 лет к Путину, лидер нации безальтернативен, даже если в глазах кого‑то и не вполне хорош: мы говорим Путин — подразумеваем президент, мы говорим президент — подразумеваем Путин. Он — коллективное «мы» россиян: в символическом смысле — примерно то же самое, что гимн и флаг. Президентские «выборы» — это выборы Путина. Это ритуал, такой же как поднятие флага и пение гимна по понедельникам в средних школах по всей России. У короля, как в средневековые времена, описанные медиевистом Эрнстом Канторовичем, два тела — одно физическое, другое символическое. Оба воплощает Путин, и это понимание тоже нужно закрепить: два тела должны полностью совпадать, символическое тело, то есть позицию президента, не может заполнить никто другой, кроме этого человека, правящего страной с 2000‑го года.
За время «спецоперации» базовые характеристики общественного мнения устоялись: война становится фоном жизни, но таким, на который не хочется обращать внимание. Главное, есть возможность не концентрироваться на новостях о боевых действиях — граждане сосредоточены на социально-экономической повестке и потреблении. Экономика, все еще рыночная, имеет ресурсы и позволяет выживать, а в некоторых отраслях, поддерживаемых государством, в частности ВПК, еще и повышать свои личные доходы.
Если государство не станет тянуть людей в окопы, они в обмен на это не будут ставить под сомнение власть Путина. В этом смысл своеобразного неписаного договора между населением и властью. Сам Путин все время подчеркивает свое особое внимание хозяйственным и социальным вопросам, проблемам развития, инноваций, талантливой молодежи. Кремль старательно выпячивает успехи внешней политики — в этом воображаемом мире Россию поддерживает «мировое большинство» из Азии, Африки и Латинской Америки. И это не просто союзники, а страны, для которых Россия луч света в темном царстве. Сообщения же официальных СМИ о военных действиях напоминают реляции об успехах в сельском хозяйстве в советские годы — битва за урожай идет успешно, можно испытывать только чувство глубокого удовлетворения.
Путинский режим держится не на активной поддержке, а на равнодушии большинства, которому проще принять ту картину мира, которая навязывается сверху и позволяет сохранять ощущение морального превосходства над Западом, желающего расчленения страны, как того желали Гитлер, Наполеон или «американские империалисты» и «германские реваншисты» (это понятия из времен холодной войны, по сути, вернулись).
Из месяца в месяц социологи фиксируют примерно одно и то же: внимание к событиям на Украине стагнирует — лишь менее половины респондентов, по данным «Левада-Центра»*, склонны внимательно следить за войной. Уровень поддержки (в среднем) действий российских вооруженных сил остается высоким — вокруг 70%. Сторонников начала мирных переговоров стабильно несколько больше, чем сторонников продолжения военных действий. Но поскольку были принесены значительные жертвы, большая часть миролюбиво настроенных граждан хотела бы компенсации за это — то есть сохранения за Россией уже завоеванных или «возвращенных» территорий. Военные действия в Украине вызывают у многих россиян тревогу и страх (в том числе тревогу по поводу возможной всеобщей мобилизации), но прежде всего — гордость за Россию.
Матч-реванш с Западом
Само существование в России превращается в бесконечный матч-реванш с Западом — в отместку за проигранную холодную войну. В этом смысле целеполаганием Путина и той России, которую он построил к 2024 году, становится «победа» в войне, которая не ограничивается битвой за возвращение в империю Украины, а является «экзистенциальным» противостоянием с Западом. Это противостояние займет много времени, поэтому реализация цели и достижение «победы» отодвигается за горизонт 2024 года и, возможно, будет описана Кремлем как главное содержание пребывания Путина у власти после президентских выборов.
Иными словами, обещать мир в ходе кампании‑2024 необязательно, достаточно пообещать успех длительной, имеющей историософское значение, битвы с «цивилизационным» противником. И «победа» России нужна не только России, но и всему миру — тем, кто не хочет жить по навязанным Западом несправедливым «неоколониальным» правилам. Для решения этой задачи и потребуется дальнейшее правление Путина, причем, возможно, еще одного срока для этого мало.
Это историческая во всех смыслах миссия. Главное, чем гордятся россияне — славная история государства. Внутри этой славной истории — достижения советских лет: российский человек движется в будущее задом наперед, лицом к прошлому. Среди этих достижений главное — победа в Великой Отечественной войне. Соответственно, путинская идеологическая стратегия строится на приравнивании «спецоперации» к Великой Отечественной войне: то, что делает сейчас Путин в Украине — это своего рода «война-продолжение». Солдаты и офицеры-герои Великой Отечественной — предшественники сегодняшних военнослужащих-героев, а участие в путинской войне смывает все грехи не только в религиозном, но и в физическом смысле — за это, например, можно освободиться из тюрьмы.
С точки зрения официальной истории, герои страны в целом — не какие‑нибудь гражданские деятели или диссиденты, а военачальники и государственные чиновники; не те лидеры, которые допускали либерализацию политической системы (Хрущев, Горбачев, Ельцин), а те, которые держали страну под жестким контролем и пугали мир мощью державы (Сталин, Путин). В такой модели есть даже место конкуренции между царями — консервативный Александр III предпочтительнее монарха-реформатора Александра II. В этих условиях идеология фактически состоит из имперской и сталинистской интерпретации истории. Что требует принуждения к единомыслию и воспитания новых поколений в духе мифологизированного исторического нарратива — для этого очень быстро были написаны учебники истории XX века для последних классов средней школы и «Основы российской государственности» для первых курсов университетов.
Ничего нового в этой идеологии, как, впрочем, и в готовности больших масс людей воспринимать ее как единственно верную общегосударственную доктрину, нет. Уникальны степень и масштаб консолидации вокруг не просто ложного, но намеренно упрощенного представления о реальности и собственной истории. Вообще упрощение сложного, редуцирование его до плакатных образов и слоганов — один из главных политтехнологических инструментов Кремля.
Пестуемое недоверие к внешнему миру дополняется отказом от экономической и технологической «зависимости» от Запада. Правда, избавление от всего западного сменяется не импортозамещением, которые в обстоятельствах современной экономики в принципе невозможно, а зависимостью от прежде всего Китая. Сырьевая модель сохраняется, технологии примитивизируются и дорожают, что, естественно, ложится бременем на конечного потребителя.
Сырьевая модель старого типа тоже остается частью модуса существования путинской политической системы. В случае путинской России моральное и физическое истощение нефтегазовой парадигмы приводит к более активному навязыванию идеологии и ужесточению режима. Идеология как бы замещает выпадающие нефтегазовые доходы, столь необходимые для гигантских военных расходов, и компенсирует постепенное снижение уровня и качества жизни: в военное время можно быть менее взыскательными в социально-экономическом смысле, притом что режим уделяет большое внимание сохранению впечатления нормальности жизни.
По замечанию историка Александра Эткинда, «ресурсно-зависимое государство всегда боится истощения сырья, но больше страдает от новых технологий, делающих его ненужным». Настаивая на сохранении привычного технологического уклада и модели petrostate — а Путин никогда не верил в энергетический переход и зеленую экономику — путинский режим естественным образом препятствует модернизации и в технологическом, и в политическом смысле. В результате нефтегазовая парадигма рентного государства не заменяется более современной, перспективной и экологичной моделью, а потенциально выпадающие нефтегазовые бюджетные поступления не замещаются другими источниками дохода, как впрочем не появляются и новые источники энергии для следующих поколений. Но как раз о следующих поколениях и уж тем более об экологии российская автократия не думает, действуя в логике «после нас хоть потоп».
Вообще к человеческому капиталу режим относится скорее как к расходному материалу — для сохранения власти и продолжения «спецоперации» как способа существования зрелого путинизма. Но от этого человеческий «картридж» не становится дешевле, а напротив, дорожает — профессиональным военным, наемникам, добровольцам, членам семей погибших и раненых, как и дефицитным работникам ВПК надо платить. Отсюда рост зарплат и социальных выплат — доходы населения растут не за счет отраслей, ориентированных на улучшение качества человеческого капитала, а за счет производства смертоносного оружия и участия в боевых действиях. Такая модель экономики очень ресурсозатратна, источников доходов становится меньше (переориентация продажи энергоресурсов на Восток сама по себе лишила бюджет определенной части нефтегазовых доходов, но ведь еще и энергобаланс в странах-потребителей российского сырья меняется, а значит спустя какое‑то время большие объемы российских энергоресурсов станут не очень нужны тому же Китаю), а объектов расходов — больше. Хотя это вопрос сознательного выбора государством приоритетов — если больше тратится на «оборону и безопасность», то соответственно меньше — на человека, его здоровье, развитие и качество жизни. Больше на смерть, меньше — на жизнь.
Красные линии, которых нет?
В таких условиях Путин может лишь предложить населению ту же самую модель выживания, которая стала стандартной в ходе «спецоперации» — жить на фоне войны, не обращая на нее внимания, и ждать «победы» в том виде, в каком о ней когда‑нибудь объявит президент. И, повторимся, это объявление необязательно состоится во время выборов. Военные действия стали формой существования системы Путина, и ожидать скорого их окончания не стоит — иначе исчезнет стимул для высокого уровня поддержки автократа. Во всяком случае в мирные периоды рейтинги Путина начинали стагнировать. Усталость же от войны пока не транслировалась в серьезное недовольство и снижение поддержки режима — так что в принципе на продолжение начатого 24 февраля 2022 года есть санкция индифферентного ко всему «провоенного большинства».
Кремль может выбрать инерционный сценарий как самый безопасный. Может и форсировать военные действия, дистанцирование от Запада и репрессии внутри страны, увеличивая градус давления на экономику, общество, и без того ухудшающуюся демографию. Но такие «перемены» могут раскачать внушительный кремлевский «Титаник» — он имеет шанс напороться на айсберг чрезмерной тревожности населения и усугубления экономических проблем, которые никуда не деваются, а лишь притормаживаются сравнительно рациональными действиями экономического блока правительства. Соответственно, в большей степени вероятна реализация первого сценария, который, вообще говоря, совсем не является вегетарианским.
Высокие цифры явки на выборы и квазиэлекторальной поддержки Путину в большей или меньшей степени гарантированы. Как гарантирована и механически-пассивная поддержка войны. Ожидания занижены — россияне давно живут в режиме «главное-чтобы-не-стало-еще-хуже». Но аккламационная поддержка образца марта 2024 года — необязательно мандат на какие‑то совсем уж резкие движения в виде, допустим, тотального закрытия границ или применения ядерного оружия. Это вообще не мандат: скорее, вынужденное телодвижение в кабине для голосования или в компьютере (не слишком энергозатратное электронное голосование становится все более популярным) с последующим погружением в частную жизнь. Это еще один аргумент в пользу инерционного сценария.
Долго ли так может существовать страна? Где те красные линии, когда ресурсы истощатся, а терпение разных слоев населения лопнет? И есть ли вообще границы терпения и эти красные линии — может быть их и нет вовсе? Пока все говорит в пользу того, что их нет, а смена лидера не является приоритетом населения России — напротив, многие этого побаиваются. В 2018‑м и в 2020‑м рейтинги Путина падали из-за пенсионной реформы и ковида. Возможно, черные лебеди для тирана приплывут в неожиданное время и с неожиданной стороны. Но их ожидание незримо присутствует в общественных и элитных настроениях, как и желание закончить «все это» поскорее и начать жить не то чтобы с чистого листа, но лучше, безопаснее и спокойнее.
* Андрея Колесникова, «Левада-Центр» Минюст РФ считает «иностранными агентами».