ЭКСТРЕМИСТ И ИЗМЕННИК РОДИНЫ
В понедельник утром «кормушку» в нашей камере открыл сотрудник режимного отдела: «Кара-Мурза, собирайтесь на суд — 20 минут». Никакого суда я не ждал: моя апелляция на приговор пройдет 31 июля, а жалоба на бездействие Следственного комитета в расследовании моих отравлений давно и прочно завязла в московских судах.
«Что за суд?» — спрашиваю.
«Понятия не имею».
Загадка разрешилась только в комнате видеоконференцсвязи: из клетки нашего СИЗО №5 меня подключили к владимирской ИК №6 в Мелехово, где в помещении, похожем на школьный спортзал, проходит «выездное заседание Мосгорсуда» по делу Алексея Навального и Даниэля Холодного. За длинным столом вдоль стены — подсудимые и их адвокаты, вокруг — много людей в черных масках, на сцене, в мантии и под, судя по всему, наспех приколоченным двуглавым орлом сидит судья Андрей Суворов. Вся мизансцена несильно отличалась от описанной в «Процессе» Кафки, где Йозеф К. объясняется с прокурором на чердаке жилого дома — не хватало разве что бородачей на зрительских местах.
«Вы вызваны в качестве свидетеля защиты», —сообщил мне строгим голосом судья Суворов, объяснив наконец причину сюрприза.
Сюрприз оказался приятным: в последний раз мы с Алексеем виделись еще до его отравления, а тут удалось поговорить целых полчаса, пускай и в таком экзотическом формате.
«Только в нашем суде экстремист может вызвать свидетелем изменника родины», — заметил Алексей, приступая к своим вопросам.
«Да все бывает, — говорю. — Солженицын тоже был изменником родины, а Мандела — вообще террористом. А потом все как-то прояснилось».
Поскольку вопросы Алексея касались предъявленного ему обвинения, они тоже были вполне кафкианскими, например считаю ли я, что кампании Навального на выборах мэра Москвы в 2013 году и президента в 2018-м были только внешним прикрытием его подпольной деструктивной деятельности; являлась ли публичная критика чиновников проявлением преступного экстремизма; основывались ли антикоррупционные расследования ФБК на фактах или содержали исключительно клеветнические домыслы; были ли оппозиционные митинги преступными действиями, и все прочее в таком же роде. На протяжении всего нашего разговора ни Алексей, ни я не могли сдержать улыбок, а в конце я искренне поблагодарил «подсудимого» за поднятое настроение. В тюрьме для этого не так уж много поводов.
Отдам должное (разумеется, только в смысле внешних приличий) судье Суворову: за весь диалог он не прервал нас с Алексеем ни разу. Хотя понимаю, что стандарт сравнения у меня не очень высокий: судивший меня судья того же Мосгорсуда Сергей Подопригоров не позволил мне задать моим же свидетелям Дмитрию Муратову и Григорию Явлинскому вообще ни одного вопроса, а самому Муратову не дал закончить ни одну фразу.
Алексей бодр и весел, держится уверенно и твердо, сильно похудел, но не изможден, а его фирменное чувство юмора никуда не делось. По-человечески можно даже понять злобу наших «правоохранителей»: ломаешь-ломаешь этих оппозиционеров, а они никак не ломаются.
«Держись, главное — здоровья», — хором сказали мы друг другу на прощание.
Вот так встречаются в сегодняшней России оппозиционные политики. Экстремист и изменник родины. Но я почему-то уверен — все еще прояснится.
*Владимира Кара-Мурзу Минюст считает «иноагентом».
**Алексея Навального российские власти считают «террористом, экстремистом, иноагентом».