Евгения Альбац*: Заголовком к нашему сегодняшнему разговору я поставила бы вопрос, который меня искренне мучает и еще больше мучает после того, как я почти две недели провела в Украине. Все-таки — хотят ли русские войны? Олег, ваша лаборатория провела большое исследование. Вы делали глубинные интервью.
Олег Журавлев: Мы брали интервью в два захода. В первый раз весной, их было более 200, второй раз — осенью, отчасти с теми же самыми людьми. Их было 100. Примерно у нас 300 интервью.
Хотят ли русские войны? Нет, не хотят. Согласно нашему исследованию и количественным опросам, которые проводят «Хроники» и другие полстеры, есть, наверное, 10-15% процентов людей, которые относятся к войне с энтузиазмом, хотят ее. А остальные могут ее оправдывать, могут надеяться, что она имеет какой-то смысл, но они хотят, чтобы все скорее закончилось. И конечно, они хотели, чтобы это не начиналось.
Евгения Альбац: Вы видите какую-то динамику в ту или другую сторону между опросами?
Олег Журавлев: Динамика происходит, конечно. Но позиции не меняются на противоположные. Те, кто были противниками войны, не стали ее сторонниками, сторонники не стали противниками. То есть люди остались более-менее в рамках той позиции, которая сформировалась в первые недели войны. Но внутри этой позиции все меняется. Были очень вдохновленными — стали, наоборот, скептиками, были растерянными — стали более уверенными в той или иной позиции. Но кардинальных изменений не происходит.
Люди приспосабливаются
Евгения Альбац: Андрей, ты находишься непосредственно в Москве. В какой степени, как тебе кажется, люди поддерживают то, что принято называть СВО?
Андрей Колесников: Погоду делает некая категория граждан, которым свойственно следование генеральной линии, послушание. Это абсолютно естественное поведение в любом обществе, конформистское для людей, у которых нет собственного мнения, нет собственной позиции, которые не хотели бы в это все вовлекаться, но вынуждены каким-то образом реагировать. Стандартная реакция: нужно вести себя так, как положено. Положено поддерживать, положено ходить на уроки «Разговоры о важном», положено, если на работе тебя гонят, идти на путинг-митинг. Адаптационные возможности оказались колоссальными. Когда была частичная мобилизация, очень высоко поднялся уровень тревожности, особенно согласно данным ФОМа, да и «Левада-Центра» тоже. Но вместо возмущения была адаптация, люди приспособились. Да, есть усталость от перманентного психологического стресса, но есть и привыкание к нему, понимание, что это надолго. Если надолго, значит нужно на это меньше обращать внимания. Блокировать плохие новости, блокировать представление о себе, как о плохой нации. Это генеральное поведение, оно в большей или меньшей степени естественно.
У меня недавно случайно был разговор с человеком очень приятным, интеллигентным, который задал вопрос, совершенно меня поставивший в тупик. Он спросил: «Какова мотивация людей, которые сопротивляются? Например, вы. Зачем вам это надо? Понятно, что это зло, понятно, что всё ужасно, все в дискуссиях постоянно дома, с семьей, и т.д. Но выходить в паблик с критикой того, что происходит, того, что делает власть — это вот зачем? Какая мотивация?»
Я что-то начал рассказать о правозащитниках, о честности, о профессии, в конце концов. Эти аргументы были услышаны. Но сам по себе вопрос знаменателен: зачем высовываться, если можно темные времена каким-то образом пережить, как переживали любые тоталитарные времена любые народы, попадавшие в эту ситуацию, а потом, на следующий день после наступления демократии или освобождения войсками, вдруг начинали вести себя прямо противоположным образом и принимать ту реальность, которая есть.
Евгения Альбац: Как писали некоторые хипстеры вскоре после начала войны — сейчас важно сохраниться, пережить темные времена, поэтому надо убегать и сохранять себя…
Андрей Колесников: Еще один важный момент. Очень трудно измерить в цифрах, но есть люди, которые стали ожесточеннее за год, перешли как бы на сторону власти. Не просто перешли, а агрессивно ее поддерживают. Агрессивно отвечают на вопрос: «А как же ваш сын пойдет в армию — вы не волнуетесь за него?» — «Он мужик, он должен выполнять свой долг».
Героизм и жертвенность вернулись в публичный дискурс, и какой-то частью населения они воспринимаются всерьез
Евгения Альбац: А что это за люди, которые перешли на сторону власти в агрессивном варианте? Какая среда?
Андрей Колесников: Это же очень трудно определить. Я опубликовал статью на сайте Карнеги по поводу гибридного тоталитаризма. Это элементы тоталитарного поведения — когда не просто послушание, умолчание, а когда люди сами начинают агрессивно высказываться, требовать тотальной войны, и т.п. Мне написал Алексей Левинсон: «Я прочитал твою статью. Моя последняя фокус-группа показала, что это очень распространенная позиция: давайте додавливать их всех, раз уж мы начали». Сколько этих людей, бог знает. Но это и мужчины, и женщины. Матери — вероятно, это какой-то защитный механизм — говорят, что «да, мой сын погиб, но он погиб (буквально как Путин их учил) — не от бутылки водки, а защищая Родину. Это героический поступок». Героизм и жертвенность вернулись в публичный дискурс, и какой-то частью населения они воспринимаются всерьез. Понятно, что таких людей не может быть очень много. Погоду делают те, которые в целом войны не хотят: «Давайте заканчивать, давайте к мирному соглашению придем, надоело это все».
Но в результате порчи нравов за этот год насилие становится чуть ли не социальной нормой. Кувалда везде мелькает: Пригожин, такой интересный парень, появился на политическом поле. Люди сами себя обманывают: «Мы ни на кого не нападали, мы защищаемся».
Евгения Альбац: Борис Леонидович Пастернак писал: «Замечательно перерождаются понятия. Когда к ужасам привыкают, они становятся основаниями хорошего тона».
Андрей Колесников: Да, абсолютно социологическое наблюдение.
Евгения Альбац: Олег, насколько то, о чем говорит Андрей Колесников, соответствует вашим наблюдениям?
Олег Журавлев: Во-первых, респект Андрею и всем, кто остается в России. Во-вторых, я не согласен с тем, что Андрей говорит. Мне кажется, что вообще у разных людей могут быть очень разные суждения, очень разные высказывания в разные моменты времени. И мы не придем к каким-то переменам, если будем их с этической точки зрения обвинять в конформизме.
Вот что показало наше исследование: есть проблема, которая состоит в том, что люди очень хотят поговорить о войне — люди разных взглядов, люди без определенной позиции, люди, которые умеренно поддерживают войну или не поддерживают, но пытаются найти ей оправдание, противники войны — они все хотят поговорить, причем поговорить с людьми других взглядов, но они не видят пространства, где это можно было бы обсудить. Вопрос состоит в том, каким образом можно было бы хотя бы их разговорить. Потому что спрос на это, мне кажется, очень большой.
Что касается конформизма, то очень часто люди становятся конформистами, когда нет никакой видимой, осязаемой альтернативы коллективного действия. Но как только альтернативы появляются, то и люди меняются.
Странные проценты
Евгения Альбац: Вернемся к вашему исследованию. Сколько россиян, по вашим данным, поддерживают войну?
Олег Журавлев: 10-15%.
Евгения Альбац: При этом всякие ВЦИОМы, ФОМы и даже «Левада» говорят о 70-80%. Почему ваши данные так отличаются от данных официальных социологов?
Олег Журавлев: На самом деле даже сами полстеры, которые проводят количественные опросы, например «Хроники», да и «Левада-Центр» часто говорят о том, что активных сторонников войны, то есть убежденных, принципиальных — как раз 10-15%. В этом смысле мы с ними совпадаем. А 60-70% — это люди, которые в ответ на вопрос «поддерживаете ли вы специальную военную операцию» говорят: «да», «да, наверное поддерживаю».
Собственно говоря, наше исследование началось с того, что мы хотели посмотреть, что скрывается за этой поддержкой. И начали опрашивать таких людей. Они говорят так: «Я, конечно, поддерживаю, но вообще я не поддерживаю, я против. Я в политике очень плохо понимаю, и вообще я Путина не очень люблю, но возможно он более осведомленный человек, и у него было какое-то тайное знание, которое его заставило напасть на Украину».
Сегодня таких людей, на мой взгляд, как раз большинство. Это довольно типичная картина для многих обществ и многих войн. Точно так же было в Америке, когда было вторжение в Ирак. Очень многие американцы говорили: «Я особо в политике не разбираюсь, но надеюсь, что у них (т.е. у власти) лучше было с пониманием, и поэтому они вторглись в Итак. Поэтому я поддерживаю. А вообще я не поддерживаю».
Когда не поддерживают, но и не сопротивляются, в прикладном смысле это одно и то же. Это позволяет Путину говорить о том, что у нас народ объединился, а все кто против, те национал-предатели
Евгения Альбац: Если я правильно поняла Олега, есть люди, которые говорят: «Да, поддерживаю» — а когда начинаешь спрашивать, оказывается, что они просто не видят альтернативы, нет, грубо говоря, Навального**, который вышел бы на улицу, или Яшина*, или Ройзмана*. Они же все сидят: кто способен выйти, кто не уехал из России.
Андрей Колесников: Это и есть адаптация к мейнстриму. Когда люди, может быть, не поддерживают, но и не сопротивляются, в прикладном смысле это одно и то же. Что позволяет Путину говорить о том, что у нас народ объединился, а все кто против, те национал-предатели.
Если все-таки брать массовые опросы, то отвечающих «определенно поддерживаю» довольно много — 40%. А агрессивно поддерживающих, настроенных вполне людоедски — я обсуждал это недавно с Денисом Волковым, директором «Левада-Центра» — как раз примерно 15%. Но это не означает, что остальные прямо вот против всего. Они все равно по факту, в прикладном смысле, в практическом смысле — получается что «за». Это поведение в авторитарном, тоталитарном обществе.
Я недавно прочитал итальянский анекдот времен даже, по-моему, Муссолини, когда Муссолини обедает дома с сыновьями. И сын спрашивает: «Папа, а что такое, — я не буду называть сейчас это слово, — тот режим, который ты построил». На что Муссолини раздраженно говорит: «Ешь и молчи!» Вот это «Ешь и молчи!» — это месседж государства обществу, как ему стоит себя вести. Оно ест и молчит. Кстати, момент очень важный, о чем сказал Олег — люди хотят поговорить. Но говорить, действительно, здесь негде. Невозможно создать площадку для обсуждения чего-либо — сразу придет полиция и всех заберет.
Я по себе чувствую, по атмосферному столбу, который здесь давит в последнее время — что лучше в метро не смотреть смартфон, не читать книжку с иностранными буквами, с иностранцами не общаться в публичных местах, потому что люди начинают озираться. Иностранофобия уже появилась. Это я про порчу нравов, которая потихонечку идет, и она вызвана адаптацией, попытками вписаться в мейнстрим, когда поощряемым поведением или просто хорошим поведением считается во всем следовать правилам начальства.
Когда мне говорят на Западе, что «у вас никто не сопротивляется», я говорю: «Возьмите «ОВД-Инфо», цифры преследуемых, которые они приводят. Это только те люди, которые что-то просто пикнули или вышли на улицу. Их сразу забирают, хватают. Какие массовые протесты вы ждете сейчас?»
Посмотрите фильм «Навальный», где видно, какие были массовые протесты, когда еще более-менее было возможно. Это же потрясающее совершенно зрелище, когда Навальный вернулся в Москву, и сколько людей сопротивлялось, выходило на улицу… Это все те же россияне. Может быть, половина из них уехала, половина здесь сидит, не знает, что с этим делать.
Доносы — это же тоже сравнительно новое явление, но это как раз пробуждение тех самых тоталитарных инстинктов, которые, казалось бы, заснули навеки. А они в определенных обстоятельствах вдруг начинают поднимать голову, просыпаться и активно участвовать в общественной жизни.
Я к тому, что обстановка здесь весьма противоречивая.
Мобилизация после демобилизации
Евгения Альбац: Олег, у вас набрался большой массив глубинных интервью. Что показывают ваши исследования, в каких стратах населения прежде всего есть поддержка войны? Люди с каким доходом, с каким образованием, маленькие города, большие города — где концентрируется эта поддержка, а где, напротив, люди говорят, что нет-нет, не дай бог, война — это ужасно?
Олег Журавлев: Конечно, нужно быть очень осторожными, когда речь идет о качественных данных, чтобы делать какие-нибудь выводы. Но видно, что люди не просто привилегированные, а те, которые в течение этого года не потеряли, а может быть и приобрели, склонны в большей степени оправдывать и поддерживать войну. Им есть что терять. Они поэтому склонны отождествлять страх поражения России в войне с риском для себя лично, с потерей благосостояния.
Люди непривилегированные или лишившиеся привилегий в ходе войны говорят: «А к чему это все ведет?» Людям нужна защита. Нужны суды, правозащита, в том числе чтобы защищать и свое благосостояние, а то и жизнь. Те, кто лишается точек опоры, начинают сомневаться. Я говорил уже, что из убежденных сторонников не превращаются в противников войны. Убежденные сторонники, если они лишаются каких-то своих привилегий, превращаются в гораздо менее убежденных и уже начинают задавать вопрос: «А зачем всё это нужно было? А к чему это приведет, если уже сейчас мы чувствуем, что нам не гарантировано то-то и то-то?»
Мужчины поддерживают чаще, чем женщины. Маскулинность ближе к войне, что понятно.
Конечно, еще влияет круг общения. Происходит поляризация, общество разделяется на лагеря сторонников и противников. В зависимости от того, кто тебя окружает, ты склонен тяготеть к той или иной поддержке.
Хороший вопрос про регионы. Как нам кажется — но это требует проверки, я не могу об этом говорить доподлинно, — в населенных пунктах, где меньше атомизации, больше социальной интеграции, больше социальных связей, там конформизма больше, но поддержки войны на самом деле меньше. Это то, что нам пока еще предстоит изучить. Но явно тут есть очень интересные отличия, и их нужно изучать детально.
Евгения Альбац: Андрей, есть что-то добавить?
Государство говорит: «Нет, ребята, теперь не получится отмолчаться. Вы должны тело свое предоставить, чтобы разделить со мной ответственность за то, что мы делаем, за наше благое дело»
Андрей Колесников: Происходят некоторые чередования мобилизации и демобилизации. Возможно, Кремль интуитивно нащупал это как некоторый тактический инструмент управления массовым сознанием. Да, социальный контракт не предполагал никакой мобилизации. Мы не лезем в ваши дела — вы не лезете в наши. Мы делаем все что хотим — вы за нас голосуете, не обращая внимании ни на что, а мы за это вас будем кормить крохами нефтяного пирога, и всё нормально. Особенно в больших городах это было прекрасно видно в последние годы. Поддерживавшие Собянина всегда как бы полагали: «Ну, а на фига эта демократия нужна? У нас просвещенный авторитаризм. У нас лучшие премьеры. Мы в воскресенье способны поехать на концерт в Вену или в музей в Рим. Какие проблемы? При чем здесь демократия вообще?» Как выяснилось, очень даже при чем.
И вот какой-то иррациональный шаг, очевидно мотивированный военной нуждой — это военная мобилизация. Сколько слухов было, что она повторится, потом они не оправдывались. Явно идут дискуссии, стоит ли устраивать второй мобилизационный раунд, который означает и отказ от второго социального контракта. В результате государство вмешивается в частную жизнь. Государство говорит: «Нет, ребята, теперь не получится отмолчаться. Вы должны тело свое предоставить, чтобы разделить со мной, с моими друзьями, с Патрушевым и Бортниковым ответственность за то, что мы делаем, за наше благое дело». Один раз получилось более-менее. Второй раз — есть опасения, вторая волна может перенапрячь общественную ткань и она начнет рваться.
Поэтому сейчас мы в этапе какой-то, наверное, почти демобилизации с очень тревожными признаками, потому что сейчас и призыв начался, и все равно пошли опять слухи: такое наступление, сякое наступление. Нужны люди, людей нет. Но, очевидно, нет какого-то окончательного понимания в Кремлях, на Лубянках и прочих разных местах, где принимаются решения, что лучше: можно ли дальше мобилизовывать население в военном и, самое главное, в эмоциональном смысле. Не потеряют ли очки. Может быть, получат еще какую-то группу ожесточенных сторонников, но в то же самое время основная масса может разочароваться во всем. Ну как бы «не трогайте нас, мы же вас не трогаем — мы слушаемся, мы ведем себя нормально, не выходим на улицы, не выступаем».
Еще один момент мне кажется интересным, если опять же верить массовым опросам. Есть такой прямой вопрос, который повторяется у «Левады» примерно раз в квартал или раз в два месяца: «Вы считаете, что вы несете ответственность за жертвы и разрушения в Украине?» «Да», — определенно отвечают 10%. Это часть тех условных 10-15%, которые против войны, против Путина. Но «скорее ощущают ответственность» — уже 24%. Итого: 34%. Много это или мало? Можно сказать, что мало, а можно сказать, что и много. Вот эти люди, они некий резервуар нормальности, нормального отношения к ненормальному. Тоже, мне кажется, любопытный феномен, который еще не до конца понятен.
Евгения Альбац: Правильно ли я поняла, Андрей, что власть все-таки боится политической мобилизации, предпочитает держать население на вытянутой руке от политики, как было и раньше? Потому что сегодня они мобилизовались за войну, а завтра мобилизуются против Кремля. И что именно из-за этого объявление второй мобилизации все время откладывается?
Андрей Колесников: Ну, может быть политическая мобилизация, основанная на равнодушии, им бы не помешала. Почему я, собственно, и думаю, что никто не будет отменять президентские выборы — потому что нужно побегать с флагами вокруг большого флага, изобразить большой восторг и получить свои 80%. Скорее именно военная мобилизация, требующая прямого вовлечения людей их жизнью, телами, благополучием семей — это опасная штука, перенапрягающая социальную ткань.
Евгения Альбац: Проблема, что потом эти люди вернутся в Россию. Могут быть уже какие-нибудь совершенно другие требования к власти.
Андрей Колесников: Это тоже интересный момент. Много было разговоров в 14-м, 15-м году, что они, повоевав на Донбассе, повернут штыки против Кремля. Никто никакие штыки никуда не повернул. Эти люди где-то растворились на просторах родины. Сейчас их гораздо больше, конечно. Станут ли они политической силой или не станут, способны объединяться или нет, способны рефлексировать или нет, или это в психологическом или даже психическом смысле травмированные люди. Не говоря уже о том, что физически, конечно, многие возвращаются неспособными к труду. Что это за масса? Она тоже не поддается генерализации, все разные. Кто-то будет против, кто-то будет за, но их будет очень много.
Это тоже интересная штука — как управлять этими людьми. Пока идет подкуп: обещание социальных платежей или обещание выпустить из тюрьмы, на чем держится пригожинская модель. Но хватит ли денег, социальных подачек, чтобы этим людям заткнуть потом рты, успокоить их и оставить нормальными членами общества в психологическом и психическом смысле.
Евгения Альбац: Олег, есть какие-то данные, касающиеся военной мобилизации, проблемы возвращения?
Олег Журавлев: Мы не опрашивали комбатантов, хотя мы изучали их на востоке Украины после 2014-го года, когда была война в Донбассе, с сепаратистской стороны.
Но про мобилизацию вот что важно. Большинство наших информантов воспринимают мобилизацию как стихийное бедствие, но они не связывают напрямую мобилизацию с отношением к Путину или отношением к войне вообще. Война — одно, а поддержка или не поддержка Путина — второе. А мобилизация — это третье. И это очень интересно — что для большинства людей такой связи нет.
Сможет ли государство интегрировать этих людей, при этом продолжая их держать на дистанции от политики — большой вопрос. Если государство сможет выстроить некую экономическую модель их адаптации, а не просто даст людям денег, то тогда они более вероятно интегрируются в какой-то новый консенсус. Если будет экономическая опора, у них могут появиться политические притязания. Некое протопредставительство в виде всех этих военкоров, пригожиных у них уже есть. И это для Кремля опасно.
Это новая ситуация для России, потому что Кремль хорошо умел воровать, пилить деньги, но не был готов воевать, вот война у них и не получилась. Назад уже нельзя, а вперед они не могут. Как они из этого выйдут, и что будет с обществом — это вопрос, на который невозможно сейчас ответить. Я думаю, что мы будем вспоминать потом, когда увидим, что произойдет, наши сегодняшние гипотезы все будут неверными. Из-за этого их нужно исследовать.
Разговорчики в строю
Евгения Альбац: Спрошу вас вот о чем. Появился скандальный ролик — слив прослушки разговора продюсера Иосифа Пригожина и господина Ахмедова, который когда-то занимался газовым бизнесом, имел свою компанию. Насколько я понимаю, бизнес у него забрали, и он сейчас в Баку. Один был в Дубае, другой — в Баку.
Андрей, вот вы в Москве. Как вам кажется, в какой степени эта беседа отражает настроения верхней, богатой части российского общества?
Как бы они ни злились на начальника, пока они готовы ему служить. А некоторые служат еще очень рьяно
Андрей Колесников: Вообще говоря, чтобы узнать, что происходит в верхней части российского общества, как раз нужно быть не в Москве, а в Дубае. Там они разговаривают более-менее свободно и обмениваются мнениями, иногда принимают решения. А здесь все невероятным образом закрыто и ничего узнать всерьез невозможно.
Можно предположить, что существенная часть элит думает и разговаривает между собой так, как эти два человека. Ничего неправдоподобного в этом разговоре как бы и нет: нормальный разговор обычных людей, которым есть что терять, которые потеряли привычный образ жизни, привычную страну, привычный способ зарабатывать деньги, привычные логистические схемы. Почему бы им так не думать? Ну вот они неосторожно открыто побеседовали.
Но вот в чем, собственно, загвоздка — это никак не влияет на устойчивость режима. Это как с идеологией: она может быть доминирующей, но ее совершенно не обязательно разделять. При советской власти, особенно поздней, существенная часть населения не разделяла идеологию, но просто подчинялась ей. Так и здесь. А куда нам деваться? Мы тут живем, мы тут зарабатываем. Кто-то пытается соскочить, удачно или неудачно. Люди устали от этого состояния и хотели бы сойти на другую территорию. Кто-то не решается это сделать, тем более люди, которые занимают ответственные государственные посты. Кто-то пытается сохранить остатки репутации, изображая из себя хозяйственников. Собянин открывает новые линии метро, Мишустин сосредоточился на хозяйственных вопросах и вообще никуда не лезет, и у него очень неплохой рейтинг доверия, на второе место вышел, обошел Лаврова и Шойгу, хотя ни на что не претендует. Разные представители элит выбрали разные модели поведения. Не знаю, как это будет в будущем, когда закончится Путин и им предстоит делить собственный пирог: оставаться в элитах — не оставаться, уносить ноги — не уносить?
Сейчас степень определенности для существующей элиты, которая выбрала для себя модель: «Я остаюсь с Путиным, что бы я про него ни думал, потому что деваться мне некуда», — такая же, как у любых граждан России. Неизвестно, что будет завтра, послезавтра, не говоря о том, что будет через год. Так что как бы они ни злились на начальника, пока они готовы ему служить. А некоторые служат еще очень рьяно. Мы видим, что у нас происходит с судами, следственными комитетом, с прокуратурами, депутатами, которые активно проявляются разнообразную инициативу. Страшная штука, когда эти представители среднего звена начинают чувствовать себя маленькими Путиными, но чтобы их никто не упрекнул, что они плохие Путины, они, занимая пост судьи, следователя или директора школы, становятся еще более жестокими, чем мог бы быть сам Путин в аналогичной ситуации.
Евгения Альбац: Я позволю себе только напомнить, что книга Алексея Юрчака, профессора Беркли, называлась «Это было навсегда, пока не кончилось».
Андрей Колесников: И Русь слиняла в три дня, как говорил Василий Васильевич Розанов. Такое бывало тоже.
Евгения Альбац: Никакой консолидированной элиты, мне кажется, нет — это очевидно. Что скажете, Олег?
Олег Журавлев: Я хочу сказать, что тот разговор замечателен тем, во-первых, что они там претендуют на представительство и элиты, и всего народа: «Да, Путин всех подвел, ему вся наша элита не нужна, и весь народ он тоже подвел». То есть они чувствуют, что выражают какое-то общее мнение. Значит можно предположить, что эти взгляды являются довольно распространенными в элите.
А во-вторых, это может ничего не значить. Сам же Пригожин это очень смешно потом прокомментировал, что мало ли, что я там сказал — важно же, как я на деле говорю. Важно не то, что ты думаешь, а то, что ты говоришь в публичной сфере.
Но как раз исследование Юрчака, которое вы упомянули, говорит, что люди принимали позднесоветскую идеологию как некий монумент, который они не разделяли, но в котором жили. Поэтому когда он распался, они не сильно переживали по этому поводу…
Евгения Альбац: Спасибо! Что будет с Россией, какую цену Россия заплатит за это сумасшествие — к этой теме мы будем возвращаться еще не раз.
Фото: «Коммерсант».*Евгению Альбац, Андрея Колесникова, Илью Яшина, Евгения Ройзмана Минюст РФ объявил «иностранными агентами».
**Алексея Навального в РФ объявили «экстремистом», «террористом» и «иноагентом».