«…что было миру до нас, акакиев акакиевичей вселенной… Мы затурканы, мы забиты, подданства нам не дают, в будущей войне пошлют в окопы. Мы чувствуем себя так, как будто во всем виноваты и несем ответственность за то, что творится: за восхождение Гитлера, за культ личности… Коллективное переживание коллективной вины — столь любезное русскому сердцу».
Нина Берберова, «Курсив мой»
Российская Федерация и сами россияне оцениваются сейчас — если не давать себе труда погружаться в нюансы — как нация Путина. Учитывая же исторический путь империи, которая все никак не может смириться с собственным исчезновением, — как нация, неизменно склонная к тоталитарному пути, по которому и несется загадочная «птица-тройка». Загадку которой уже сильно надоело разгадывать, ибо при погружении в детали неизменно обнаруживаются безумные глаза Иоанна Грозного, садистская ухмылка Сталина, ледяной покер-фейс Путина.
Россия Сахарова
Но это и нация Андрея Сахарова, семерых смелых августа 1968 года, «большой четверки» великих поэтов Ахматовой-Цветаевой-Мандельштама-Пастернака, каждый из которых противостоял системе и был ею последовательно уничтожаем. В конце концов, это нация Льва Толстого, который про войну знал и написал все еще в 1904 году после начала русско-японской войны в своем манифесте «Одумайтесь!» (В Кремле его не читали, а то бы привлекли за дискредитацию армии задним числом, дали бы лет восемь старику.)
Это, если угодно, нация в нации — нация Сахарова. И она и в вынужденной эмиграции, и внутри России. В стране, откуда и Сахаров в результате не уехал
Это нация, которая сопротивляется очередному циклу возвращения тоталитаризма. Сроки, которые получили Алексей Навальный**, Владимир Кара-Мурза*, Илья Яшин*, Алексей Горинов сопоставимы даже не с брежневско-андроповскими, а сталинскими, и это один из измерителей колоссального масштаба репрессий в путинской России. При таком масштабе преследований было бы странно ждать восстания масс. И нелепо сравнивать гигантские демонстрации конца 1980-х с сегодняшними выходами отчаянно смелых людей на улицы — это абсолютно разные политические режимы: тогда все проявления гражданских чувств были разрешены и даже поощряемы, сейчас — не просто запрещены, за них сразу наказывают в административном и уголовном порядке.
Сопротивление путинизму многолико и многообразно — от цветов у подножия условно «украинских» памятников до надписей на заборах о том, кто такой Путин, от открытых разговоров о происходящем на работе с риском быть уволенным до обычной беседы в кафе, которая, как выяснилось, тоже может привести к доносу и задержанию.
Отъезд за границу — это тоже протестный акт и до известной степени акт сопротивления. Это внешняя эмиграция. Бывает эмиграция внутренняя, то, что Александр Галич называл «молчаливым резистансом». Он высоко ценил этот феномен, не кривил рот: эти люди ведут себя как простые обыватели, советские служащие, «а потом вечерами или в свободное время они слушают радио или магнитофон с нашими песнями, читают перепечатки книг, которые приходят с Запада, и это, если так можно выразиться, молчаливые инакомыслящие. Молчаливый резистанс — в этом есть уже что-то более понятное, справедливое, хотя бы по отношению к этим десяткам и сотням тысяч». И Галич продолжает: «Собственно говоря, для кого же я тогда работал?» Для кого, продолжим Галича, работают те, кто говорят и пишут из-за пределов страны или все еще изнутри нее, и даже поют, как Георгий Васильев и Алексей Иващенко?
Аудитория главным образом здесь — в России. Та аудитория, которую одновременно упрекают в том, что она не уезжает с территории Путина, и в том, что она не восстает против режима. Есть здесь некоторое противоречие. Если спроецировать те примерно 20% респондентов соцопросов, которые неизменно выступают против автократа и всего того, что он делает, включая «спецоперацию», на трудоспособное население России, получится примерно 40 миллионов человек. Все не уедут точно. Как не могут бросить свою работу здесь врачи с «резистантными» взглядами, учителя с такими же воззрениями, далеко не все профессора-либералы (и даже журналисты — кто-то и в статусе иноагента имеет смелость выполнять грязную репортерскую работу — не все ребятам из New York Times или Wall Street Journal мотаться в российскую глубинку и раскапывать подлинные факты и настроения россиян). Адвокаты и правозащитники, героически защищающие преследуемых, едва ли могли бы заниматься этим из-за рубежей своей «немытой России». Социологи, как и репортеры, едва ли смогли бы проводить свои исследования вне пределов объекта изучения. «Последний адрес» не смог бы размещать (или спасать) таблички памяти жертв репрессий не в России, а где-то еще (хотя волонтеры пытаются делать это и в бывших республиках Союза «нерушимого»). Ну, и так далее.
Это, если угодно, нация в нации — нация Сахарова.
И она и в вынужденной эмиграции, и внутри России. В стране, откуда и Сахаров в результате не уехал.
Бог сохраняет все
Какие нелепые разборки, какое бессмысленное взаимное недоверие между уехавшими и оставшимися. Те, кто помоложе, уехали массово. Кто смогли, взяли с собой родителей и домашних животных. Те, кто постарше, уехать не нашли в себе сил — или этих сил в буквальном смысле нет, или укорененность, как и семейные обстоятельства, сильнее. Путинская мобилизация изгнала из страны — и надолго — самую работоспособную и перспективную часть трудоспособного населения, человеческого капитала. И это именно капитал, а не пушечное мясо или живая сила. Капитал решил себя сохранить, но на Россию он не работает.
Разлученные семьи — те, что могут — встречаются где-то на полпути в Европе. Иначе и не повидаться. Молодые ребята, спрятавшиеся от путинской «народной» войны, нередко хотят вернуться домой, потому что отнюдь далеко не всем удается обустроиться за границей. Скучают по дому, родителям, работе, привязанностям, но не могут позволить себе возвращение. Как не могут даже навестить своих близких в случае семейной беды или просто приехать на каникулы — путинские опричники ждут их здесь и взыскуют их тел и «героической» смерти за воображаемую зомби-империю Кремля. Скоро в России рожать будет некому, поскольку этот процесс все-таки предполагает наличие молодых мужчин. Или режим в целях увеличения рождаемости учредит свой аналог Lebensborn, а в «производители» наметит отборные пригожинские кадры?
Словом, все сложнее, чем эти крики и обвинения, приговоры сетевых трибуналов уехавших и оправдательный лепет оставшихся.
Изгнанники России сегодня физически и вне ее, и внутри нее. Оккупированные — не только те, в кого стреляют к западу от российских границ, но и остающиеся здесь. Взятые в заложники — тоже здесь
…Осенью я возвращался с научного семинара в Финляндии, где теперь тоже россиян совсем не ждут и тоже почти любых, хоть «плохих», хоть «хороших». В автобусе Хельсинки–Санкт-Петербург я читал бестселлер страшного года — «Историю одного немца» Себастьяна Хафнера, и ужасался совпадению впечатлений и череды событий, соотносимых с нашим временем. Я примерно понимал, куда возвращаюсь, и все-таки ехал на родину. Некоторые назначенные на тот же вечер в Питере встречи с коллегами из академических кругов сорвались — в городе шли облавы на потенциальных мобилизованных. А я… Я отправился на Литейный и свернул в сад Фонтанного дома, где время, казалось, текло совершенно иначе, совсем не так, как на открытых недружелюбных пространствах питерских проспектов. Там идиллически лежали листья на скамейках, осень пахла старым книжным шкафом, в музее, кажется, как раз в окне Ахматовой, горел, как успокоительное лекарство, свет. Вот куда я вернулся… Домой.
Что тут, собственно, нового? Ахматова уже давно за всех ответила на призыв «Оставь свой край, глухой и грешный». Покинуть Россию — почти всегда было так — это «я кровь от рук твоих отмою / Из сердца выну черный стыд». Все, что здесь происходит — «боль поражений и обид». Это 1917-й. «Нет, и не под чуждым небосводом, / И не под защитой чуждых крыл, — / Я была тогда с моим народом, / Там, где мой народ, к несчастью, был». Это уже Ахматова, 1961-й, «Реквием». Да-да, и тот народ парадоксальным образом одновременно заслуживал и правительство, которое имел, и Ахматову. В католический сочельник 1964 года, в Риме, куда ее выпустили после десятилетий мытарств, она написала: «Я от многого в жизни отвыкла, / Мне не нужно почти ничего — / Для меня комаровские сосны / На своих языках говорят / И совсем как отдельные весны / В лужах, выпивших небо, стоят».
«Тоска по родине! Давно / Разоблаченная морока», — писала в 1934 отчаявшаяся (уже тогда) Марина Цветаева. «Не обольщусь и языком / Родным, его призывом млечным. / Мне безразлично на каком / Непонимаемой быть встречным!» И все же: «Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст, / И все — равно, и все — едино. / Но если по дороге куст / Встает, особенно — рябина…»
Кому — рябина, кому — комаровские сосны.
Тоска по родине не за ее пределами, а при нахождении внутри нее — это новое чувство. Родину Путин у нас отнял, остается по ней тосковать, но тогда во дворе Фонтанного дома я ощущал себя именно что дома, в своей стране, стране Сахарова и Ахматовой.
Изгнанники России сегодня физически и вне ее, и внутри нее. Оккупированные — не только те, в кого стреляют к западу от российских границ, но и остающиеся здесь. Взятые в заложники — тоже здесь. Хуже всего тем, кто в силу внутренних устоев не способен на моральные гибель и сдачу — то есть на стокгольмский синдром по отношению к Путину, на омерзительное «все-не-так-однозначно». Они чувствуют себя заблокированными с двух сторон стенами непонимания — и изнутри страны, и извне. Многим — страшно. Но в тот октябрьский вечер в периметре Фонтанного дома я ощущал себя защищенным его гербом: «Deus conservat omnia — Бог сохраняет все».
Казалось, свою долю безумия и горя страна исчерпала в сталинские годы. Оказывается, нет — все было напрасно, и «оттепель», и перестройка, и реформы с демократией, и открытость миру с потребительским бумом. Все это оказалось обратимо по воле горстки людей, в руках которых оказалась ядерная кнопка.
Остается сопротивление абсурду. До того момента, пока оно возможно отсюда, где все еще есть двор Фонтанного дома. Как сказал Михаил Гаспаров (на эту цитату меня навел мой друг Денис Драгунский): «Я никуда не поеду, мне и здесь плохо».
*Андрея Колесникова, Владимира Кара-Мурзу, Илью Яшина Минюст объявил «иноагентами».
**Алексея Навального российские власти считают «террористом и экстремистом».