«Возложите на Время венки»

Мы потеряли Андрея Вознесенского, отрока Варфоломея, нонконформиста, детище Политехнического и его явных вечерь первой оттепели, «мовиста», очень русского и очень большого поэта — последний слиток серебра от Серебряного века. «Антимиры» — это был не только его первый большой сборник, это был стиль жизни. «Да здравствуют Антимиры! Фантасты — посреди муры». В черно-белую советскую действительность вернулись яркие краски мира. Так видели Гумилев, Цветаева и Пастернак. «И так же весело и свойски, как те арбузы у ворот, Земля болтается в авоське меридианов и широт». Он должен был стать архитектором, но его диплом сгорел. «Прощай, архитектура! Пылайте широко коровники в амурах, райклубы в рококо! О юность, феникс, дурочка, весь в пламени диплом! Ты машешь красной юбочкой и дразнишь язычком». Но чувство пространства осталось, и в поэме «Мастера» в 1959 году, ранней ранью, когда все казалось возможным, он увидел собор Василия Блаженного, как видели его те самые мастера. «Не памяти юродивой вы возводили храм, а богу плодородия, его земным дарам. Здесь купола — кокосы, и тыквы — купола. И бирюза кокошников окошки оплела. Сквозь кожуру мишурную глядела с завитков, что чудилось Мичурину шестнадцатых веков. Диковины кочанные, их буйные листы, кочевников колчаны и кочетов хвосты. И башенки буравами взвивались по бокам, и купола булавами грозили облакам! И москвичи молились столь дерзкому труду — арбузу и маису в чудовищном саду».  

Андрей Вознесенский был большим поэтом, а большой поэт не может любить власть. Праздник вдохновения в «Мастерах» кончается буднями, российскими буднями казней и репрессий. «Жил-был царь. У царя был двор. На дворе был кол. На колу не мочало — человека мотало!» Все знал Андрей про вертикаль власти, про тиранов и царей: «Империи и кассы страхуя от огня, вы видели в Пегасе троянского коня».  

Он не смог построить свои города — он построил свои стихи, он открывал нам недоступный для нас мир. «Сан-Франциско — это Коломенское. Это свет посреди холма, высота, как глоток колодезный, холодна. Я люблю тебя, Сан-Франциско; испаряются надо мной твои огненные фронтисписы, переполненные высотой».
Оттепель кончилась, все замерзло, а Вознесенский звенел, как капель. Он был странником по странам и континентам, его не раскусили и выпускали, он дружил с Робертом Лоуэллом и Пикассо. Его голос звенел и срывался от гнева и тоски. Он всю жизнь шел маршем несогласных и оставил нам этот девиз: «Люди — предки обезьян, губернатор — лесбиян. Непечатное — в печать, запретите запрещать!» Он старался принести в унылую строевую страну малую толику хулиганства с Гринвич-Виллидж, протестовавшего против вьетнамской войны. «Мейк лав, нот во!» Конечно, он дал свои стихи в «Метрополь», он ничего не боялся. В семидесятые человолки окончательно загрызли его осенебри, и стихи стали зрелыми и горькими, как калина. «Мы с тобой, Георгий, держим стол. А в глазах столетия горят. Братья насилуют сестер. И никто не знает, кто чей брат. И никто не знает, кто чей сын, материнский вырезав живот. Под какой из вражеских личин раненая Родина зовет?»
Он написал самую прекрасную эпитафию павшим во Вторую мировую воинам. Она действительна и для поэтов: «Возложите на Время венки, в этом Вечном огне мы сгорели. Из жасмина, из белой сирени на огонь возложите венки».