#Мнение

Память в эпоху безнаказанности

02.08.2022 | Питер Померанец, Coda Germany

«Прежде у нас были «большие нарративы», объяснявшие все — от поведения государств до литературы. Распад этих нарративов взывает к переосмыслению того, что связывает нас, живущих от Манилы до Силиконовой долины — и далее до Москвы», — так писал в декабре 2021 года русскоязычный англичанин Питер Померанец. За эту колонку, опубликованную в Coda Germany, он только что получил престижную European Press Prize-2022

«Дорогой Питер. Я давно ждал повода написать тебе, но с последними событиями стало ясно, что дальше молчать — просто опасно.

Мои бывшие коллеги в тюрьме. Много месяцев я и мои друзья испытывали сложности с тем, чтобы привлечь внимание мировых СМИ. Теперь произошло нечто такое, что привлекло внимание крупнейших новостных агентств, но я задаюсь вопросом: надолго ли этого хватит? Есть ли способ продолжать удерживать внимание? У меня такое чувство, что мы все здесь — заложники. И это страшно. Теперь здесь все возможно, любое преступление».

я могу делать с вами все, что захочу, где бы вы ни находились

Такое письмо я получил этим летом от одного моего белорусского друга — через пару дней после того, как диктатор Александр Лукашенко поднял в воздух истребитель МиГ, заставивший приземлиться в Минске самолет авиакомпании Ryanair, пересекавший воздушное пространство Беларуси, — с тем чтобы затем задержать белорусского журналиста, бывшего главреда «NEXTA» Романа Протасевича и его подругу (оба жили на тот момент в предположительно безопасной Литве). Через несколько дней Протасевич появился на государственном телевидении с видимыми следами пыток и на камеру признал себя виновным в совершении государственной измены. Все это напоминало эпизод какого-нибудь из сталинских показательных процессов.

Международное сообщество, или то, что мы предпочитаем описывать этим термином, — было некоторым образом возмущено; звучали слова «угон самолета» и даже «теракт». А потом, как того и опасался мой друг, все забылось. История эта повлекла за собой определённые последствия, например запрет на полеты в Европу для белорусской государственной авиакомпании, — но не сказать чтобы последствия эти оказались для Лукашенко такими уж тяжелыми. Гораздо весомее прозвучало послание, адресованное всем, кто смеет против него выступать:  я могу делать с вами все, что захочу, где бы вы ни находились.

Я никак не мог сформулировать ответ на вопрос, заданный моим другом. Единичное событие запоминается только встраиваясь в более общий сюжет. Всякий, кто хоть раз участвовал в какой-нибудь игре на запоминание, знает, что единственный способ удержать в памяти частности — выстроить их в ту или иную последовательность более общего характера, поскольку это единственный способ придать каждой частности значение, смысл. То же самое верно и для политики, и для медиа: частное событие обретает силу только в контексте общего — нарратива.

Но преступные бесчинства Лукашенко не выстроились в поддающуюся осмыслению последовательность. И это касается не только Беларуси. От Бирмы до Сирии, от Йемена до Шри-Ланки — никогда прежде мы не располагали такой значительной доказательной базой преступлений против человечности: пыток, химических атак, баррельных бомбардировок, изнасилований, репрессий и произвольных задержаний. Но эти свидетельства едва привлекают к себе внимание, не говоря уже о том, чтобы повлечь за собой какие-либо последствия. 

Публиковать информацию стало куда проще; географических ограничений не существует; потенциально, наша аудитория — весь мир. Но большая часть наших расследований и разоблачений остается без отклика. Почему?  

Связное повествование рассыпается

Казалось бы, распад Советского Союза должен был подстегнуть нас к саморефлексии, дать стимул к тому, чтобы никого более не исключать из общего нарратива борьбы за права человека и против политических репрессий. И да, в девяностых, на какое-то мгновение, показалось, что это возможно. Когда волна демократизации снесла просоветские и проамериканские диктатуры по всему миру; когда в 1998 году в Гааге был создан Международный уголовный суд; когда гуманитарные интервенции достигали успеха повсюду, от Западных Балкан до Восточной Африки, — тогда нам показалось, что возможен более равный доступ к осуществлению справедливости. 

Но воспоследовало нечто иное. Вместо того чтобы начать интегрировать в себя все новых действующих лиц, нарратив о правах человека обрушился как таковой. На смену положению дел, при котором одним жертвам доставалось больше внимания, а другим — меньше, пришло такое положение дел, при котором ни на каких жертвах внимание более не задерживается надолго. Ужасы Второй мировой войны заставили мир принять Декларацию прав человека ООН, хотя бы в качестве «заявления о намерениях», — а последовавшие за окончанием холодной войны катастрофы в Сребренице и Руанде привели к гуманитарным интервенциям и придали импульс серьезному обсуждению «права защищать».

Раньше преступления против человечности можно было оправдать неведением. Во всех случаях — от Освенцима до Сребреницы и Руанды — политические лидеры могли утверждать, что они либо не знали фактов, либо факты были неоднозначными, либо события разворачивались слишком быстро, чтобы на них можно было успевать реагировать. Теперь же у нас есть доступ ко всеведущим медиа, зачастую снабжающим нас многочисленными свидетельствами в режиме реального времени — но свидетельства эти значат меньше, чем когда-либо прежде.  Вместо того чтобы ожить, картины вершащихся преступлений превращаются на наших глазах в живописные груды осколков.

Во времена холодной войны все было иначе. Тогда казалось, что существует связь между арестом одного-единственного советского диссидента и сражениями иного масштаба, которые шли в других измерениях — геополитическом, институциональном, моральном, культурном и историческом. В медиа, книгах и фильмах того времени истории отдельных политических заключенных и нарушений прав человека представали частями объемлющего их повествования о великой битве за душу истории, — о битве, которую свобода вела против диктатуры. И это повествование выстраивало идентичность граждан демократических стран, возвышая их в собственных глазах: мы — на стороне свободы против тирании. Это повествование и эта идентичность были поддержаны институционально. Политзаключенные чувствовали себя менее уязвимыми, если об их аресте сообщало Би-би-си или «Свободная Европа»*, если тему подхватывала Amnesty International, если она становилась предметом обсуждений в ООН или на двусторонних советско-американских переговорах на высшем уровне.

Мы вступили в эпоху, которую называют Веком безнаказанности — временем, «когда военные, ополченцы и наемники в конфликтах по всему миру считают, что им все сойдет с рук, — и поскольку им все сойдет с рук, они делают все, что угодно»

Складываясь в единое целое, все эти элементы образовывали собой устройство фокусировки и поддержания общественного внимания. И когда всплыли на свет подробности уже о собственных грехах Запада — в частности, о секретных программах ЦРУ по совершению политических убийств и организации переворотов в 1970-е годы — уже существовала рамочная структура, позволявшая привлечь внимание общества и не дать угаснуть однажды возникшему в нем возмущению

Можно сказать, что тогда у нас был «большой нарратив», всеохватный и универсальный, средство понимания мира, позволявшее нам обнаруживать смыслы и в поведении государств, и в литературе с искусством, и даже в себе самих. В одно целое этот большой нарратив цементировался просвещенческими идеалами «освобождения» и «прогресса», — и общим согласием на тот счет, что к фактам и свидетельствам следует относиться уважительно, а подтверждать или опровергать их следует путем рациональной аргументации или представляя верифицируемые доказательства. Даже советский режим не имел возможности выйти за пределы языка и мировоззрения, в которых права —  применительно к конкретному случаю в основном права колонизированных народов и жертв экономического угнетения — имели значение, хотя бы в теории. И этот режим взял на себя определенные публичные обязательства в области соблюдения прав человека, что позволяло советским диссидентам требовать от кремлевских лидеров, чтобы они «соблюдали свою Конституцию».

Это соревнование больших идей, в ходе которого каждая сторона провозглашала превосходство своих идеалов, создало пространство маневра для диссидентов, дав им возможность требовать от держав-участниц соответствия идеалам, начертанным на их знаменах. А на глобальной периферии апелляция к этим идеалам сопровождала требования поддержки освободительных движений в странах, колонизированных тем или другим лагерем.

Конечно, у больших нарративов были свои проблемы. Жертвы противоположной идеологии часто пользовались привилегированным отношением, отчего в поле зрения каждой из сторон возникали слепые пятна размером с целые континенты. Священники, убитые коммунистами в Польше, получали больше внимания в западных СМИ, чем священники, убитые союзниками США в Сальвадоре. Подавление советской армией восстаний в Будапеште и Праге освещалось неизмеримо подробнее, чем подавление британскими военными антиколониальных восстаний в Кении.

Злоупотребление языком прав и свобод со стороны политиков привело к тому, что он превратился в пустые оболочки слов, лишенных смысла

Впрочем, «чеки, выписанные в 1945 году самым уязвимым людям в мире с пометкой «международное гуманитарное право», невозможно обналичить из-за недостатка средств на счете, — говорит Дэвид Милибэнд, бывший министр иностранных дел Великобритании, ныне глава Международного комитета спасения. Мы вступили в эпоху, которую он называет Веком безнаказанности — временем, «когда военные, ополченцы и наемники в конфликтах по всему миру считают, что им все сойдет с рук, — и поскольку им все сойдет с рук, они делают все, что угодно».

Коллапс частично пришел изнутри. Злоупотребление языком прав и свобод со стороны политиков привело к тому, что он превратился в пустые оболочки слов, лишенных смысла. Советский режим уничтожил язык экономической справедливости и равенства — так, что и сегодня даже упоминание термина «социалистический» вызывает проклятия со стороны многих жителей стран бывшего коммунистического блока. На Западе возвышенный язык борьбы за свободу против тирании использовался для развязывания агрессивных войн и запятнан теми последствиями, что эти войны неизбежно несли за собой. В 2003 году президент Джордж Буш намеренно использовал риторику сражений холодной войны, описывая свое видение Ближнего Востока в преддверии вступления армии США в Ирак: «демократия восторжествует», и «свобода может стать будущим каждой нации». Вместо этого вторжение привело к гражданской войне и сотням тысяч смертей; оно усилило могущество Ирана и превратило Сирию в место рождения новой «авторитарной оси». Эти войны способствовали расцвету цинизма в народах богатых демократических стран и заставили людей испытывать отвращение к их собственной идентичности. Слова, обретшие действенный смысл в Восточном Берлине и Праге, лишились его в Багдаде. Образы тоже.

Лейтмотив современной российской, а теперь и китайской пропаганды состоит в том, что стремление к свободе и борьба за права ведут не к процветанию, а к несчастью и кровопролитию

Гниение изнутри сопровождалось атакой извне. Лейтмотив современной российской, а теперь и китайской пропаганды состоит в том, что стремление к свободе и борьба за права ведут не к процветанию, а к несчастью и кровопролитию. Российские пропагандистские каналы любят демонстрировать кадры народных революций в Сирии или Украине, сопровождая их кадрами последующих конфликтов в этих странах, как если бы война была неизбежным результатом восстаний, а не ответом диктатур, эти восстания подавляющих. В отличие от демократии — не слишком тонко намекают нам — диктатура сильна и стабильна.

От «большого нарратива» к связной истории

Лауреатами Нобелевской премии в этом году стали два журналиста: Мария Ресса, редактор филиппинского издания Rappler и Дмитрий Муратов, редактор «Новой газеты». Если внимательно посмотреть на их работу, можно заметить кое-что интересное.

Об участи Марии Рессы (она входит в совет директоров Coda Story) при иных обстоятельствах могли бы узнать единицы, не более. Она — журналистка, находящаяся под прицелом филиппинского правительства за критику внесудебных убийств, совершавшихся при президенте Родриго Дутерте. Атаки на журналистов происходят по всему миру каждый день, а на Филиппинах их регулярно убивают, — и за пределами страны узнают об этом не многие. Даже массовые убийства, о которых рассказывала Мария, — а речь идет о тысячах людей, убитых проправительственными бандами, — даже они редко попадают в заголовки мировых СМИ. Тем не менее история Марии оказалась в центре внимания. Как?

В процессе попыток разобраться в том, что происходило с ней самой, Мария заметила в стратегии Дутерте — а именно, в том, как армии троллей использовались для запугивания, очернения и уничтожения оппонентов — нечто новое и, в то же время, универсальное. Он не просто вводил цензуру, он перегружал социальные сети шумом, так что правда расплывалась, теряя ясность — и так возникала искаженная картина реальности. Мария продемонстрировала, что дело не только в правительстве Филиппин, но и в Facebook**, в ущербе, наносимом социальными сетями, в отсутствии правовых ограничений для цифровой дезинформации. Ее кампания и то, как она расставила акценты в своей истории, заставили всех обратить внимание не только на президентский дворец в Маниле, но и на Силиконовую долину; на каждую избирательную кампанию, результаты которой оказались искажены интернет-манипуляциями; на каждый конфликт, разжигаемый онлайн-кампаниями ненависти; на каждую женщину или представителя меньшинства, подвергающихся травле и преследованиям в социальных сетях; на каждого родителя, обеспокоенного тем, что происходит с его ребенком в Интернете. Ее история стала жизненно важной для всех законодателей и государственных служащих, кого волнует регулирование этого нового пространства. Она изменила наши представления о свободе слова в цифровом измерении, заставив технологические компании по крайней мере признать, что так называемые манипулятивные скоординированные атаки (inauthentic coordinated campaigns) — не осуществление законного права на свободу выражения, а форма цензуры. Если один реальный человек говорит что-то неприятное — ну, окей. Но горстка троллей, которая притворяется тысячей (несуществующих) людей, говорящих одно и то же — совсем другое дело.

Благодаря коррупции мы оказались в мире, в котором глобальный высший класс живет по собственным законам, повсюду ускользая от национального правосудия

Более того, исследования Марии позволили объединить для рассмотрения страны, которые до этого никому не приходило в голову поместить в один контекст. Никто никогда не сопоставлял Россию и Филиппины. Диссиденты из этих стран не встречаются. В холодной войне эти страны находились по разные стороны баррикад. Но теперь эти две столицы онлайн-манипуляций стали частью одной связной истории. Мария обратилась к расследованиям российских журналистов, чтобы понять, что происходит в ее собственной стране, увидела, что через обе страны проходит одна и та же передовая линия фронта цифрового авторитаризма.

Россия же — одно из тех мест, где была впервые поднята еще одна, казалось бы локальная тема, ставшая с тех пор глобальным нарративом. Когда в начале путинской эпохи российские активисты и журналисты впервые попытались рассказать миру, что режим в их стране основан на расхищении государственных активов и последующем отмывании денег на Западе, большинство пожало плечами. Кого это волнует? Наверное, это плохо для России в целом, но Лондон и Нью-Йорк от этого становились богаче, а Кремль — слабел. Потребовалось целых десять лет мучительных споров и кропотливого сбора доказательств для того, чтобы продемонстрировать: коррупция в России, а также в Африке, в Центральной Азии, на Ближнем Востоке — трагедия не только самих этих стран. Она затрагивает и нас. Коррупция стала средством внедрения в демократии и орудием их подрыва, позволила скомпрометировать нашу внешнюю политику, стала инструментом подкупа политиков и финансирования крайне правых партий. Коррупция создала элиту, которая, используя свое влияние и находящиеся в ее распоряжении рычаги давления, начинает войны — и остается безнаказанной, поскольку западные страны зависят теперь от инвестиционных капиталов коррупционного происхождения. Благодаря коррупции мы оказались в мире, в котором глобальный высший класс живет по собственным законам, повсюду ускользая от национального правосудия. Это, в свою очередь, увеличивает неравенство и питает недовольство, подрывая тем самым доверие людей к демократическим институтам. Врага при этом следовало искать не только в Кремле, но также среди посредников и специалистов по отмыванию денег из респектабельных лондонских и нью-йоркских офисов.  

Нелегко было убедительно продемонстрировать, что трагедия больницы на севере России, разграбленной государственными служащими, приобретающими недвижимость в Лондоне, должна волновать и людей из Пентагона. Сегодня для новой администрации США коррупция (а точнее, клептократия и отмывание денег) стала одной из центральных тем в области безопасности. Потребовались, однако, годы работы для того, чтобы обнажить скрытые связи, погребенные под новостным шумом и нарциссическим самолюбованием социальных сетей, — и превратить нечто, задевавшее нас, казалось, лишь по касательной, —  в один из центральных сюжетов современной истории. 

Беларусь, которую всегда было принято сбрасывать со счетов, страна, будто бы довольная своим дегенеративным диктатором, будто бы пошедшая на компромисс, обменявшая стабильность на персоналистскую диктатуру. А потом вдруг — внезапно, невозможно — вся эта страна восстала

В этом и состоит задача: обнажить переплетенные корневые системы проблем, распутать хаос оплетающих наш мир, все быстрее ветвящихся взаимосвязанных последствий, в глобальный смысл нам еще только предстоит проникнуть. Раньше «большой нарратив» о демократии пролетал над нами, как самолет, на борт которого можно было взойти по трапу с платформы под названием «права человека». Но пришло время взяться за лопаты: начать с раскопок земляной насыпи, которая как-то странновато смотрится в дальнем углу сада — и осознать в процессе, что обнаруженные подземные побеги берут начало на участке у соседей. Вот новая миссия журналистики. Выяснить, почему проблемы Манилы касаются и Силиконовой долины, и Москвы, и вас лично. Найти неожиданное пересечение между странами, о которых раньше никто не думал как о частях одной и той же карты. Потому что эти новые линии связанности уже есть, их не нужно создавать — их нужно найти. И тогда неудивительно, что многие и многие видят смысл того или иного единичного события; что одна газетная статья вызывает глобальный резонанс. Новые аудитории, которым никогда не приходило в голову, что между ними может быть что-либо общее, смогут объединяться. Такая новая журналистика должна делать больше, чем просто прочерчивать  новые линии, соединяя между собой новые аудитории — она должна задавать контуры дискуссии, в результате которой будут предложены решения обнаруженных проблем — и давать каждому члену своей аудитории шанс превратиться из пассивного игрока в активного участника создания будущего.

И хотя прежнее повествование о «волнах демократизации», о легко формулируемых  «декларациях прав человека», с которыми каждому легко соотнестись, — хотя эта история выцвела и поблекла, люди по-прежнему рискуют жизнью и средствами к существованию, протестуя и борясь…  за что? В последние годы мы являемся свидетелями происходящих по всему миру протестов — более многочисленных, чем когда-либо за последние десятилетия. От Гонконга до Тбилиси, от Судана до Чили. И, конечно же, в Беларуси. В Беларуси, которую всегда было принято сбрасывать со счетов, в стране, будто бы довольной своим дегенеративным диктатором, будто бы пошедшей на компромисс, обменявшей стабильность на персоналистскую диктатуру. А потом вдруг — внезапно, невозможно — вся эта страна восстала. Не только городские либералы, а и пенсионеры, и заводские рабочие. 

Но в отличие от 1989 года, сегодня мы не мыслим все эти протесты по всему миру как одно целое. Не рассматриваем их как часть одной неизбежной, последовательной Истории, с большой буквы. Все эти люди требуют разных прав. Они ведут борьбу против режимов, которые совсем не обязательно классифицировать по старым признакам, отличавшим диктатуры от демократий. И все же — что-то не даёт всем этим людям покоя, гонит их с насиженных мест. Какое-то скрытое стремление, потребность, которую невозможно удовлетворить. Что объединяет все эти движения? Что мы найдем в процессе раскопок? Не притаилась ли там, под землёй, некая целокупность? Не ведут ли все ветвящиеся побеги к единому целому, живому, огромному, ничего не забывшему, всеобщему, чудовищному? К тому, что стережет баснословные залежи доказательств, терабайты свидетельств о злоупотреблениях, о преступлениях против человечества; к тому, что готово открыть перед нами цель — и смысл.


Питер Померанец, Coda Germany

*«Свободную Европу» Минюст России считает «иностранным агентом».
**Facebook власти России признали «экстремистской организацией».
 
Фото: Reuters


×
Мы используем cookie-файлы, для сбора статистики.
Продолжая пользоваться сайтом, вы даете согласие на использование cookie-файлов.