История и География

История перестала быть историей, она свернулась в одну огневую и огненную точку.

География перестала быть географией. Карта мира съежилась, как шагренева кожа, ограничиваясь теперь лишь территорией Украины.

Литература перестала быть литературой.  Она, кажется, и вовсе исчезла. Чуть ли не единственный ее работоспособный жанр сейчас —  это строчки срочных новостей. А все прочие стыдливо прячутся за его спиной.

Будущее перестало быть будущим, оставаясь лишь рудиментарной грамматической категорией. Будущее, с головой увязшее в неправдоподобном, бесконечно длящемся настоящем, уже само не очень-то верит в свое реальное существование.

Нам до сих пор странно понимать, что  Герника,  Аушвиц, Дахау, Колыма, Ковентри, Хиросима, Сребреница, Беслан, Алеппо — это всего лишь географические обозначения мест на земной поверхности

Но я все равно думаю о дальнейшей судьбе привычных и совсем еще недавно вполне нейтрально звучавших топонимов.

Нам до сих пор странно понимать, что  Герника,  Аушвиц, Дахау, Колыма, Ковентри, Хиросима, Сребреница, Беслан, Алеппо — это всего лишь географические обозначения мест на земной поверхности, мест, где живут люди, где они учатся и работают, где они зачинают, рожают и растят детей, где работают музеи и театры, рестораны и концертные залы, школы, аптеки и парикмахерские, где в парках гуляют, обнимаются и целуются, где летом тепло, а зимой холодно, где людям бывает плохо или хорошо и они не всякий раз вспоминают о том, почему названия их городов звучат странно.

Помню, как в середине 90-х годов я ехал в мюнхенском метро и слышал разговор двух сидевших рядом со мной пожилых дам. Они разговаривали по-русски. Из их разговора было понятно, что они недавние эмигрантки из России, причем, если судить по их специфическому говору, из провинциальной России.

Одна другой говорила: «Ты знаешь, Бэлочка, здесь в Мюнхене, особенно в центре, я чувствую себя как-то не очень. Здесь шумно, многолюдно, как-то бестолково и утомительно. А вот у нас в Дахау тихо, спокойно, все понятно. Я, когда возвращаюсь к себе в Дахау, я просто отдыхаю». Для них, видимо, само слово «Дахау» не вызывало никаких ассоциаций, кроме «спокойно и все понятно».

И еще я помню, как мы с моим польским переводчиком и приятелем гуляли по Кракову. Гуляя, мы забрели в квартал под названием Казимеж.

Мне стыдно в этом признаться, но я раньше не знал о том, что именно было в этом квартале во время немецкой оккупации. Узнал я об этом от своего спутника, когда предложил ему зайти в одно из расположившихся там многочисленных симпатичных ресторанчиков, одно из которых, кстати, называлось «Rubinstein».

«Давай, — говорю я ему, — зайдем куда-нибудь, перекусим, а то мы ходим уже вон сколько времени. Вот хотя бы к этому моему однофамильцу».

«Нет, — ответил он, — Давай все-таки перекусим не здесь, а где-нибудь в другом месте. А здесь я не могу, извини. Я все время вспоминаю о том, что на этой вот площади, где мы сейчас стоим, в 44-м году лежали горы трупов. Прямо здесь расстреливали людей. Их расстреливали несколько дней подряд. И трупы никто не убирал несколько дней. Здесь ведь было гетто. Ты не знал разве?». Нет, я не знал к стыду  своему. Теперь знаю.

Когда нынешние дни все-таки станут когда-нибудь  историей, то как, в каких регистрах будут произноситься такие слова, как «Мариуполь», «Харьков», «Ирпень», «Буча»?

Какими тяжелыми и саднящими смыслами нагрузятся сами эти слова? Через сколько поколений какой-нибудь симпатичный молодой человек сможет без внутреннего психологического сопротивления сказать: «На днях побывал в Мариуполе. Познакомился там с девушкой. Буквально на улице. Сходили с ней в местный театр. Что? Спектакль? Хороший спектакль, смешной. Название вот только не запомнил. Да и какая разница!»