#Мнение

Полицейская проза

12.04.2022

В этом молчании улицы много подспудной мрачной и тяжкой силы, направление которой предсказать не дано никому, как и не дано никому предугадать, как отзовется «наше слово», если, конечно, оно хоть как-нибудь отзовется, в чем я с годами сомневаюсь все больше и больше, пишет колумнист NT Лев Рубинштейн

Улица, конечно, корчится. Но не от безъязыкости. А скорее — от физической невозможности высказаться.

Пушкинский «Борис Годунов» заканчивается, как известно, ремаркой «народ безмолвствует». Известно также, что авторство этой финальной ремарки принадлежит не Пушкину, а непосредственно императору Николаю. Как ни странно, у Николая это вышло красноречивее и ярче, чем в авторской версии, где народ просто повторяет слова «да здравствует царь Димитрий Иванович!»

Сценически это «безмолвствование народа» воплотить необычайно трудно. Ибо это не просто безмолвствование. В этом молчании много подспудной мрачной и тяжкой силы, направление которой предсказать не дано никому, как и не дано никому предугадать, как отзовется «наше слово», если, конечно, оно хоть как-нибудь отзовется, в чем я с годами сомневаюсь все больше и больше.

«Молчаливая» стратегия протеста и сопротивления имеет давнюю историю и давнюю, уходящую в прошедшие века традицию.

За пустой лист бумаги формата А-4 вас задержат с точно такой же решимостью и  непреклонностью, как и за любой текст, начинающийся, например, со слова «Нет»

Бывает так, что не надо ничего особенно говорить. Для людей исторически, социально и эстетически вменяемых давно все ясно и без слов. Вроде как в том старом анекдоте про двух пожилых евреев, едущих в трамвае. Когда трамвай проследовал мимо городской тюрьмы, один из них горестно вздохнул. На что второй заметил: «Ой! Вы мне будете рассказывать!»

Но в дни нынешнего разгула вошедшей во вкус полицейщины и молчание предосудительно. За пустой лист бумаги формата А-4 вас задержат с точно такой же решимостью и  непреклонностью, как и за любой текст, начинающийся, например, со слова «Нет».

Под запретом оказались не только фразы или отдельные слова. Под запретом оказались все, даже самые «далековатые», по выражению Ломоносова, эвфемизмы.

Под запретом даже и само молчание.

«Хотите молчать, —как бы говорят они гражданам, зачем-то оказавшимся на площади не в правильный с точки зрения полиции момент, — молчите по месту регистрации. А тут — нечего. Давайте-ка пройдемте для составления протокола». А в протокольчике мы напишем:

«Выражал молчаливую поддержку противоправным действиям, направленным на дискредитацию ВС РФ»

Чем молчаливее становится улица, тем с особенной какой-то звонкостью, с каким-то особенным вдохновением, с какой-то особенной изощренностью звучит в наши дни ментовско-оперская лира.

Ярчайшие образцы этой полицейской беллетристики необходимо тщательно и любовно собирать в помощь грядущим счастливым исследователям удивительных нравов наших времен.

Ну, например:

«Гражданин использовал упаковку с мясным продуктом (окорок классический) как средство наглядной агитации с надписью следующего содержания: „МИР!“».

А это вообще, я считаю, подлинный шедевр, который бы сделал честь хоть Андрею Платонову, хоть Михаилу Зощенко:

«Лев Николаевич Толстой согласно историческим фактам, является исторической фигурой, представляющей условно названное „зеркало революции“, общеизвестный факт того что в произведениях, публицистических статьях автора, жестко критиковался правящий режим, в особенности за оправдания насилия при социальном взрыве. Таким образом, действия гр. Никитин А.Н, следует трактовать как призыв к свержению действующей власти, а также следованию идеологии Толстого Л.Н.»

Разве не шедевр?

А на Пушкинской площади была задержана известная переводчица Любовь Сумм. Провинилась она вот в чем:

«Демонстрировала средство наглядной агитации, плакат с надписью «То слезы бедных матерей! Им не забыть своих детей, Погибших на кровавой ниве, Как не поднять плакучей иве Своих поникнувших ветвей... Некрасов, Внимая ужасам войны», привлекая тем самым внимание неограниченного круга лиц.

Вышеназванная наглядная агитация содержит строки из стихотворения​ Н.А. Некрасова «Внимая ужасам войны», написанного автором в последние годы Крымской войны под впечатлением от «Севастопольских рассказов» Л.Н. Толстого. Указанные произведения содержат идеологию свержения власти, критику правящего режима за оправдание насилия…

Таким образом использованное Л.Б. Сумм средство наглядной агитации направлено на негативное отношение к проводимой военной операции Вооруженных Сил Российской Федерации».

Опять, заметьте, «Толстой Л.Н.», смутьян и русофоб, сочинитель и распространитель фейков, дискредитирующих ВС Российской империи.

Текст этот, как, впрочем, и многие другие шедевры новейшей полицейской словесности, конечно, гениальный. Но отдельно там, конечно, это: «Указанные произведения содержат идеологию свержения власти, критику правящего режима за оправдание насилия…» Меня-то учили в советской школе, что царизм был плохой, а кто был против царизма, тот был как раз хороший, например тов. Ульянов В.И.

Но, как говорится, шли годы, и наши, прости господи, идеологи пришли таки к тому, что любая критика любого правящего режима в лучшем случае предосудительна, а в худшем - подсудна. Ведь смысл и суть любого правящего режима не в его, так сказать, идеологии, а лишь в том, что он, режим -

а) правящий,

б) наш, местный, а не какой-будь там, избави боже, европейский или американский.

«Не наш» правящий режим с некоторых пор принято квалифицировать как «нацистский» на том лишь неоспоримом обстоятельстве, что он «не наш», каковое обстоятельство представляется вполне достаточным для того чтобы быть благосклонно и даже одобрительно воспринятым т.н. «ширнармассами» местного населения, не перегруженными лишними сведениями из трудной и малоприятной мировой и отечественной истории прошедшего века.

Впрочем, жизнь показывает, что «правящий» в ряде случаев бывает главнее, чем «наш». Если, конечно, те или иные «правящие режимы», - «наши» или «не наши», - обнаруживают свое внутреннее идейное и внешнее стилистическое родство.

Так замечательный поэт Лев Лосев в одном из своих эссе вспомнил о каком-то своем знакомом, фронтовике, попавшем в немецкий плен, оттуда сбежавшем, потом прошедшем сталинские фильтрационные лагеря,  потом, что часто случалось, спившемся и оказавшемся в конце концов по уже уголовному делу в тюрьме, где он тоже вел себя достаточно своевольно.

«Однажды, - рассказывает Лосев, -  его, опять наскандалившего, два надзирателя тащат в ШИЗО. Он вырывается, кричит: «Суки, фашисты! Немцы в Бухенвальде в карцер сажали, и вы сажаете!» На это пожилой надзиратель говорит ему укоризненно: «Значит, и там нарушал».

По тональности и по интонации эти и многие другие шедевры протокольной лирики ужасно напоминают учительские записи в дневниках.

Однажды в процессе теплого дружеского застолья почему-то все стали вспоминать, у кого какие интересные записи были в школьных дневниках.

Ну, и понеслось:

«Бился головой об стенку». «Подстрекал соседа по парте на антиобщественный поступок, то есть подговаривал его спрятать журнал от учителя». «Кривлялся и имитировал голоса домашних животных. «Сорвал урок черчения, разбив мелом очки учителю Сергею Васильевичу Потапову». «Опоздал на 20 минут, сославшись на пожар в квартире этажом ниже. Это правда?» «Громко хохотал во время выноса знамени дружины на торжественной линейке, посвященной 40-й годовщине Великого Октября». «Громко щелкал счетами на уроке арифметики». «Мало того, что спал, так еще и храпел». «Напихал сосулек в портфель Тани Чвилевой». «Кидался майскими жуками в Панину Наталью». «Скакал на переменке по партам. Дома он тоже скачет по столам, стульям, холодильникам и телевизорам?»

Самой выдающейся записью была единодушно признана запись «Бегал на уроке физкультуры».

Про «молчал на уроке» ничего такого не было. Впрочем, вру, — было! Про меня как раз. Вспоминаю, была такая запись. Как бы шутливая, но все же: «Два урока подряд молчал и не мешал вести урок. Он здоров?»

 


×
Мы используем cookie-файлы, для сбора статистики.
Продолжая пользоваться сайтом, вы даете согласие на использование cookie-файлов.