Новости из разряда — закрыли передачу за не те слова, вменили штраф за женские костюмы на мужчинах-актерах, исключили упоминание в негативном контексте Путина и ФСБ в независимом издании, — все это давно стало частью нашей жизни. В этом смысле цензура, которую не допускает российская конституция, уже давно существует. И тем не менее до системы цензуры, созданной и десятилетиями отработанной советской властью, нынешним душителям свободы еще (пока) далеко.
В газете «Известия», в воскресном приложении которой я работала, цензор сидел в отдельном кабинете, где стояли огромные, грязно-голубого цвета фолианты формата А2— в них хранились перечни запрещенных к употреблению в советской печати имен, названий заводов или городов. Под грифом «секретно» были телефонные справочники, а на картах были специально перепутаны номера домов — чтобы враг не нашел.
Цензор Сергей был добрый парень, которому было неприятно вычеркивать красных карандашом имена Зощенко или Ахматовой или какие-то детали в моем репортаже с реактора в Дубне или даже намек, что известный физик, специалист по физике нейтрино итальянец Бруно Понтекорво был завербован советской разведкой еще до войны и тайно, преодолев океан и границы был ввезен в СССР, когда был разоблачен — я встречалась с ним в Дубне, и он мне рассказывал о своих учителях, великих физиках Ферми (он разработал и испытал первый ядерный реактор в подвале стадиона в Чикаго) и Паули ( он автор теории нейтрино).
Еще была космическая цензура — она сидела в офисе ТАСС и литовала ( то есть, либо пропускала в печать, либо нет) все, что касалось космонавтов, орбитальных полетов и ракетно-космической техники. Именно эта цензура два десятилетия не позволяла рассказать о настоящем первом отряде космонавтов.Была своя цензура и в армии — Главпур.
В перестройку, в газете «Московские новости», цензор был неплохой парень, с которым можно было выпить и попросить взять больничный — чтобы ему не надо было предупреждать начальство в Пятом управлении КГБ СССР ( борьба с идеологической диверсией), что мы публикуем очередной материал о «конторе» или следователях НКВД.
Над всеми этими газетными цензорами возвышался Главлит (Роскомнадзор — сегодняшняя его ну очень слабая копия) — Главное управление по охране государственных тайн в печати, которое официально называлось «при Совете министров СССР», но на самом деле оно подчинялось ЦК КПСС и было подразделением все той же «пятерки» КГБ , так же как и Совет по делам религий имел малое отношение к правительству, хотя тоже числился «при», и относился все к тому же управлению Лубянки.
Поэтому и главный политический цензор СССР, Владимир Солодин, прослуживший на поприще запретов 30 лет, хотя и представлялся и китаистом, и международником, но того, что на плечах у него генеральские погоны, особенно не скрывал.
После того как ЦК КПСС не стало, а КГБ в разных своих аббревиатурах переживал не лучшие времена я вместе с коллегой из одного зарубежного издания много часов расспрашивала Солодина о том, что и почему он запрещал, как была выстроенап система цензуры в СССР. Недавно я отдала кучу старых магнитофонных кассет на оцифровку и— о, чудо! — среди них оказались и эти несколько часов разговоров с главным политическим цензором СССР.
Как вы стали цензором?
Владимир Солодин: Цензором я стал в какой-то степени случайно, по образованию я экономист-международник, окончил Институт внешней торговли. В аспирантуре изучал китайский язык и писал диссертацию по финансам Китайской Народной Республики. В 1961-м защитил диссертацию, и в этом же году произошел раскол между Советским Союзом и Китаем. И Высшая аттестационная комиссия диссертацию мне не утвердила. Все учреждения, которые работали по Китаю и с Китаем, были ликвидированы. Мне пришлось искать работу, я пришел в Главлит, начал цензором-практикантом. Специализация — международные отношения. Потом рос, рос, и вот добрался до верховных положений.
Система
Что это такое — цензор-практикант?
Цензор довольно долго готовится, примерно год. Он изучает все документы, которыми руководствуется Главлит в своей работе. Учится читать особым образом, ведь мы даже чисто технически читаем с той скоростью, с которой листаем книгу. Тебя прикрепляют к кому-то из старших цензоров с большим опытом работы, и он тебя год натаскивает. Ты учишься оценивать материал с политической точки зрения. Потом получаешь цензорский штамп.
И полгода читаешь сам, самостоятельно и сам оформляешь. Но за тобой всё, что ты прочитал, перечитывают старшие, люди с большим опытом. Если в эти полгода видят, что ты правильно оцениваешь материал, не ошибаешься, то ты становишься цензором. Потом, года через два, через три, ты становишься старшим цензором, а дальше уже чисто административный рост. Как повезет и как сложится деловая конъюнктура.
Как функционировал аппарат цензуры? Сколько цензоров было в Главлите? Кто раздавал указания главным цензорам?
В мое время, то есть в последние тридцать лет работы цензуры, начальство — руководитель Главлита и его первый заместитель —присылалось, как правило, из ЦК партии. Рядовой аппарат, как правило, выращивали из своих. У нас работали люди самых разных специальностей. В гуманитарных отраслях были юристы, журналисты, филологи, театроведы, искусствоведы, и т.д. Но не надо забывать, что Главлит всегда занимался еще и охраной государственных тайн в печати, и вот там все профессии были собраны, начиная от атомной физики и химии, кончая агрономией, были экономисты, юристы, каждый читал литературу по своему профилю. В центральном аппарате Управления работали люди более 80 профессий. А всего в центральном аппарате — 450 человек, по всей стране 1500. Это не по России, а по Союзу. В республиках были главлиты республик, в каждой области был обллит. Формально Главлит назывался так: Главное управление по охране государственных тайн в печати при Совете министров СССР. Но к Совету министров СССР Главлит не имел никакого отношения, он был подчинен ЦК партии. Точно так же органы на местах были подчинены по прямой линии Главлиту и по месту пребывания — обкому партии или республиканскому ЦК партии. Это было прикрытие. К органам советской власти мы не имели никакого отношения, только деньги на зарплату там получали, а подчинялись партийным органам.
Под сведения, дезинформирующие общественное мнение, можно было подвести любой материал и снять все, что считали нужным. Поэтому никаких специальных списков не было
Не дразнить гусей
Что вы искали в текстах?
В положении о Главлите было записано, что Главлит обязан не пропускать в открытую печать сведения, составляющие государственную или иную охраняемую законом тайну и сведения, дезинформирующие общественное мнение. Вот под сведения, дезинформирующие общественное мнение, можно было подвести любой материал и снять все, что считали нужным. Поэтому никаких специальных списков не было никогда. У нас была плановая экономика, значит, никаких произведений о рыночной экономике быть не должно. Мы были поклонниками материалистической философии, поэтому никакой идеалистической философии, никакого Фрейда не было и быть не могло. В области искусства, в живописи у нас был социалистический реализм, и вся эта заумь: Дали, Пикассо и др. — не приветствовались. То же самое в литературе: был один единственный стиль, принятый в нашей литературе — социалистический реализм. Все, что под него не подходило — вычеркивалось. Конечно, в реальности все намного сложнее. Но схема такая.
Были и общие принципы. Один из них — не надо дразнить гусей. Например, если бы в то время появилась на телевидении реклама типа: «Вы еще не были на Азорских островах? Так что же вы сидите, бегите, покупайте билет и путевку», — конечно, она никогда бы не прошла, хотя политики здесь нет. Но у человека едва хватает денег на профсоюзный дом отдыха на тот месяц отпуска, который он имеет, и нечего его дразнить Азорскими островами. То же самое, не надо рассказывать о производстве, где работнику платят не 200 рублей, а 5000. Наверное, на каком-то участке это было возможно. Но во всем народном хозяйстве — нет. А если допустить такие выбросы, то начнется общее недовольство. Поэтому подобного рода материал закрывался, чтобы не раздражать людей.
Советский человек должен быть информирован настолько, насколько считает это достаточным и возможным государство
Почему не обнародовались сведения об падениях самолетов, о железнодорожных катастрофах, пожарах и т.д.?
Это еще один принцип. А зачем? Уже сделать ничего нельзя. Люди погибли, их не оживишь. А разговаривать о том, что самолет был неисправный, что самолеты этой серии, предположим, недостаточно надежны — зачем это нужно?
Чтобы люди знали.
Тоталитарные общества не очень заинтересованы в том, чтобы его члены были уж очень информированы. Они должны быть информированы настолько, насколько считает это достаточным и возможным государство. Это принцип тоталитарного государства.
То есть только государство решает, что мы должны знать. И это работало?
Очень хорошо работало. Он первый раз дал сбой во время чернобыльских событий. А до этого он действовал великолепно. Даже такие крупные события, как расстрел демонстрации в Новочеркасске, большой огласки в стране не имели. Так, слышали, что где-то какие-то волнения произошли. Точно никто не знал ни сколько убитых, ни сколько участвовало в этом деле. Первый раз этот принцип дал сбой во время чернобыльской аварии, когда цензура уже не действовала в полную мощь. А так он очень хорошо действовал, он себя оправдывал полностью.
А как этот принцип действовал — люди были спокойнее?
Да, да. Во многом благодаря этому. Но не только. Принимались какие-то меры. Предположим, волнения в городе произошли из-за того, что не хватает продовольствия. Сведения об этом перекрываются, но в то же время партийные органы занимаются проблемой: туда подвозят продовольствие, товары. Положение исправляют на месте. Но чтобы не было брожения в других регионах, этим занимался цензурный комитет.
Запрещенный Чернобыль
Чернобыльские события — Главлит этим занимался?
Конечно. Была создана комиссия по ликвидации последствий аварии. Возглавлял ее зампред Совета министров <Борис> Щербина, он курировал все атомные дела. И любой материал мог пойти на радио, в газеты, на телевидение только с разрешения этой комиссии. То есть цензура генерально ограничила все материалы по чернобыльской аварии.
Щербина вскоре умер, он был сильно облучен. А пока был жив, хотите дать материал —обращайтесь к Щербине. Завизирует он материал — мы пропустим, если нет — нет. Но закрывать материалы по Чернобылю удавалось полгода. Это ведь был 86-й год. Стали обращаться к Горбачеву. Он разрешал какие-то материалы. Например, вышла пьеса «Черный саркофаг». После чего мы заявили, что не имеем возможности дальше сдерживать информацию.
Сколько нежелательных материалов прошло в нашей литературе и периодике, столько было неприятностей у цензуры
Были ли у вас разногласия с вышестоящими товарищами?
Во все времена власть, особенно партийные власти, считали, что те или иные произведения, книги или статьи не должны были выйти. Если они выходили, то одинаковую ответственность за это несли издательства или газеты, которые выпустили этот материал, и цензор, который этот материал контролировал. Поэтому сколько нежелательных материалов прошло в нашей литературе и периодике, столько было неприятностей у цензуры. Беда в том, что очень часто оценки были субъективными. Какому-то завотдела ЦК не понравился тот или иной материал. Один деятель ЦК свою кандидатскую диссертацию в Академии общественных наук писал о Василе Быкове, и там чуть ли не бандеровцем его назвал, в своей диссертации. Потом он рос по партийной линии, стал замзавотдела пропаганды, и он Василя Быкова преследовал до самого последнего дня, пока работал. Мы выпускаем произведение Быкова, ничего там нет с нашей точки зрения. Начинается: зачем выпустили? Это же бандит, это бандеровец.
А случаи увольнения и наказания цензоров?
Бывали. Я сам имел выговор от Комитета партийного контроля ЦК КПСС. Проскочила в книге цитата из Багирова (М.Д.Багиров, до 1953 г. — первый секретарь ЦК КП Азербайджана. — NT), который был признан врагом народа. Обвинили весь Главлит в том, что он не смотрит, хотя не дело Главлита ловить цитаты. Я в течение трех минут получил выговор от Комитета партийного контроля. Это тяжелейшее партийное взыскание, которое может быть у члена партии.
Плаха
Как работали цензоры?
Рабочий цензор сидел всегда в издательстве. Ему приносили верстку, он ее читал. Если вопросов не было, он ее подписывал и все. Если возникали вопросы, он докладывал мне, и я решал, вызывать ли главного редактора или сомнения неправомочны и можно подписывать. Цензоры сидели на радиостанциях, в телевизионных редакциях, в газетах и журналах.
В России большой писатель — это немножко больше, чем правительство. Не надо думать, что цензура была настолько глупа, что этого не понимала
У вас были официальные инструкции?
Была «Инструкция о порядке цензорского контроля», но она в основном касалась не содержания контроля, а методики. Сколько экземпляров верстки должны цензору предоставить на контроль, как верстка должна быть оформлена, и т.д.
Цензор мог сказать: если измените то-то и то-то, то пропущу?
Цензор не имел такого права. Такое право имел я. Цензор докладывал мне свои сомнения. Если они были достаточно вескими, я вызывал главного редактора и говорил: либо книга не пойдет, либо в ней должны быть сделаны такие-то изменения. Причем я не говорил, как исправить. Я говорил: этот абзац, этот, этот не пойдут. А дальше как ты хочешь. Хочешь сокращай , хочешь впечатывай какой-то нейтральный текст, это твое дело. Были очень редкие случаи... Я помню, с Евтушенко у нас был довольно длительный спор по поводу одного стихотворения («Лермонтов», 1964 г., — NT). Суть стихотворения была в том, что в России поэт очень часто гибнет, выступая за гражданские свободы, и так далее. И кончалось оно такой строчкой: в России поэты рождаются «с дантесовской пулей в груди». Я попросил сделать одно изменение и написать так: в России поэты РОЖДАЛИСЬ с дантесовской пулей в груди. Он отказался это сделать, стихотворение было целиком снято.
Поэты и писатели приходили к вам, в Главлит или общение шло по телефону?
У нас по положению от 7 января 1969 года все разногласия между издательством и Главлитом решались на уровне руководителей издательства и руководителей Главлита. Иногда я сам звонил и приглашал к себе. Главный редактор приезжал к нам, я ему высказывал все свои несогласия с данным произведением. Это происходило у нас, и поэтому маленький стол, приткнутый к большому письменному столу, где я сидел, назывался «плаха». На нем разбирались все произведения.
Какие отношения у вас были с творческой интеллигенцией? Вы знали, что они думают о вас?
Знал, потому что с самыми маститыми писателями мы работали напрямую. Я приглашал к себе и объяснял, что им делать. У большинства было такое мнение, что это государственный чиновник, государева рука. Что можно — он разрешит, что нельзя — не разрешит. Было очень хорошо, когда мне удавалось объяснить, почему что-то нельзя и почему это нежелательно. Чаще всего мы находили общий язык, я не помню, чтобы с большими писателями у меня были разногласия до крика и шума. Это гораздо лучше, чем нажить себе врага. Особенно среди писателей, особенно среди больших писателей.
Почему?
Потому что в России большой писатель — это немножко больше, чем правительство. Не надо думать, что цензура была настолько глупа, что этого не понимала. Мы старались всегда по-доброму договориться с большим писателем. И, между прочим, у большого писателя есть еще одна особенность: там из текста трудно что-то выдернуть. Выдергиваешь три строчки — рассыпается все произведение. Это не то что у какого-то графомана, где можно с начала в конец переставить, с конца в начало, выдернуть из середины и никто это не заметит. У большого писателя это все нервные узлы. Поэтому очень часто я по 3-4 раза читал произведение, чтобы как можно меньшим вмешательством обойтись, чтобы сохранить произведение. Как правило, с большими писателями у меня были очень добрые отношения. Многим из них я подсказывал еще при работе, что не пройдет. Я очень часто был первым неофициальным цензором.
Мог ли писатель опротестовать решение цензора или изменить его?
Изменить нет, опротестовать да. Мог обратиться в ЦК партии. Евтушенко часто вздорил с нами. Но я не помню случая, чтобы ЦК решил вопрос не в нашу пользу.
А неофициально? Можно было как-то договориться?
Были положения, которые я не мог переступить. Вот здесь я не могу. Здесь плохо — давай торговаться.
Что значит — торговаться?
Вместе думать, как с меньшей потерей выйти из положения. В таких вариантах, когда это делалось приватно и на более ранней стадии, никогда никаких жалоб не было.
А были случаи, когда вы что-то разрешили из того, чего не должно было быть?
Были. Я всегда считал, что конфликт с большим писателем значительно хуже и значительно вреднее для советского общества, нежели разрешение чуть-чуть превысить планку политического контроля. Я потом за это довольно часто отвечал, но всегда говорил, что ссориться с кем-то из больших писателей значительно хуже, чем разрешить ему написать, что солдат шел оборванный, грязный — это про отступление лета 41-го года, — против чего возмущается Главное политическое управление армии. И в общем я всегда доказывал свою точку зрения.
Или, например, «Буранный полустанок» Чингиза Айтматова. Там у него есть легенда о манкуртах (люди, потерявшие память в результате насилия —NT), самый идеологический центр этого произведения. Но когда я начал подходить к тому, что не худо было бы снять эту легенду из текста, то я понял, что он скорее снимет все произведение. Я разрешил. И потом имел очень много неприятностей.
Правда, что Главлит следил, чтобы не допускались разногласия между различными национальностями и народами СССР?
Все вычищали, как катком.
Глянцевая война
Но вы видите и отрицательные моменты в существовании цензуры?
Отрицательных очень много. Предположим, была такая проблема в России — идея поворота северных рек на юг. Наша интеллигенция во главе с писателем Залыгиным восстала против этого насмерть. Что это настолько испортит экологию, вызовет такие непредсказуемые явления природы, что этого нельзя делать. И были написаны сотни статей, десятки книг на эту тему. Главлит все закрыл. Тема была открыта только тогда, когда выяснилось, что в обозримые столетия на эти работы просто не будет денег, тогда кое-что пошло. А так это была очень масштабная кампания, и мы снимали статьи, книги, очерки десятками .
К 40-летию Победы мы голубым цветом раскрасили всю историю Великой Отечественной войны. Не было страшных отступлений лета 41-го года, плена, ничего такого не былоИли, например, готовится 40-летие победы в Великой Отечественной войне... Великая Отечественная ведь очень неодинаково протекала. Были тяжелейшие поражения, были победы... К 40-летию мы голубым цветом раскрасили всю историю Великой Отечественной войны. Не было тех страшных отступлений лета 41-го года, когда пять миллионов наших солдат попало в плен, ничего этого не было. Только успехи и удачи. Все, что под это не подпадало, все беспощадно выбрасывалось со страниц газет, журналов, книг.
Я смотрел на себя как на государственного чиновника высокого ранга, который способствует покою и стабилизации в стране
Цензорские будни
Что было интересным для вас в цензурной работе?
Цензорская работа очень информативна. Никто столько не читает, никто столько в своей области не получает информации, сколько цензор. Он читает все, что по данному вопросу выходит в стране. Это, конечно, очень интересно. Мой цензор, самый средний, рядовой, если он занимался каким-то техническим вопросом или вопросами науки, он знал больше, нежели профессор в этой области. Цензоры великолепно разбирались в вопросах юриспруденции, экономики, литературы, журналистики, публицистики. Отрицательное же было — это, конечно, психологический пресс, который всегда имел место в нашей работе. Мы не идиоты же были, и не всегда были уверены, что все, что мы делали, хорошо. Предположим, я тоже был уверен, что поворот северных рек может черт-те что натворить, это же все не просчитано было, не проверено. А вынужден был делать так, как мне указано.
Было такое понятие среди цензоров или в Главлите, что тот, кто слишком много цензурирует — нехороший цензор?
Было. Таких обычно увольняли. У нас было профессиональное выражение «цепкий цензор». Когда он зацепил ровно столько, сколько нужно зацепить, не больше и не меньше. Я же за ним читаю и вижу, что он подчеркнул. И сразу понятен ход его мысли. И когда мы хотели сказать, что цензор великолепный, мы говорили: «цепкий цензор».
Как вы смотрели на себя? Как на милиционера, который покой охраняет?
Я смотрел на себя как на государственного чиновника высокого ранга, который способствует покою и стабилизации в стране. Ведь цензура что такое? Это организация, которая проводит в литературе политику правительства.
И у нас ходила такая шутка: цензура покрыла рубероидом все Подмосковье. Почему? Потому что все, что конфисковывалось, отправлялось на рубероидный завод
Вы цензурировали то, что издавалось за рубежами СССР...
...и поступало к нам. Что заказывали институты, библиотеки и т.д. Все проходило контроль. Из того, что поступало из-за рубежа, до адресата доходило процентов 15-20. Я имею в виду политическую и художественную литературу, научная литература и техническая не контролировалась. И у нас ходила такая шутка: цензура покрыла рубероидом все Подмосковье. Почему? Потому что все, что конфисковывалось, отправлялось на рубероидный завод. Белой бумаги из журналов нельзя сделать, поэтому делали рубероид, крыша такая волнистая. Мы грузовик конфискованной литературы отвозили туда два раза в неделю.
Что конкретно вы отправляли на рубироид?
Сразу же изымалась вся литература, которая была издана в эмигрантских издательствах, будь то политологический сборник или собрание сочинений Пушкина. Это делалось автоматически. Большинство газет и журналов политического и социального направления имело генеральные ограничения. New York Times приходит — сразу конфискуется: работали цензоры, хорошо знающие язык, и если наше правительство особенно не ругают, никаких особенных выпадов против него нет — обычно таких бывало 5-6 номеров в год, — то разрешали учреждениям, где есть спецфонды, получить эти издания. Все книги прочитывались. У нас была картотека на 2,5 миллиона карточек. Приходит Сэлинджер, условно, какой-то роман. Ищем: был прочитан, то-то и то-то. И по аналогии решается вопрос.
Теперь (1995 г.—NT) вы не работаете цензором. Обществу не нужна цензура?
Нет. Во всяком случае, общество считает, что ему не нужна цензура.
А как вы считаете?
Я считаю несколько иначе. Я считаю, что сознание и ответственность нашего журналистского корпуса еще не позволяет ему обойтись без какого-то надзора. Вы смотрите, у нас по телевидению сообщения в новостях идут, на следующий день они опровергаются. То есть журналист где-то что-то услышал и немедленно тащит это на экран или на газетную полосу. У него нет ответственности за материал, который он дает. Безобразно много порнографии, безобразно много материала, который раздражает зрителя. Не цензура нужна в буквальном смысле этого слова, но какие-то рамочные ограничения должны бы быть. Предположим, какой-то попечительский совет, который бы определял политику. Ведь никто ж не отвечает за то, что на экране появляется, а это миллионы зрителей. А общество не считает нужным вмешаться. Боится.
Боится чего?
Боится журналистов, средств массовой информации. Потому что если завтра кто-то скажет, что необходима цензура, его заклюют и заплюют. Как это можно? Как это так? Нарушить гласность, нарушить свободу слова! Да кто это разрешил? Да это мракобесы!
Что вы бы ответили людям, которые говорят, что свобода слова — это важнейший элемент справедливого общества?
Свобода слова необходима, это первое. Нужна точность: то, что случилось, то и должно найти отражение — это второе. И, наконец, третье: журналист должен не просто хвататься за жареные факты, он должен думать, что принесет эта информация в политической жизни и не дестабилизирует ли она какое-то найденное равновесие.
Вы используете слова «порядок», «стабильность». По-вашему, это была главная функция цензуры — держать порядок в стране?
Конечно.Мы прекрасно знали, что наше общество довольно легко вывести из состояния стабильности.
Почему?
В основном из-за бедности. Так он тянул, тянул, и вдруг перед носом у него красной тряпкой замахали… Понимаете, человек должен иметь право говорить все, что угодно, а вот когда вопрос пойдет о действиях, вот здесь он должен думать — может он что-то сделать или не может. Мы человека заранее подозревали, мы его преследовали не за действия, а за мысли. Но беда вся в том, что мысли очень быстро перерастают в действие...
Справка:
Владимир Алексеевич Солодин (1930 – 1997) — с 1961-го по 1991 год работал в Главлите. С 1971 года — член коллегии Главлита, отвечающий за политический участок работы, заместитель начальника Главлита. Возглавлял Отдел по контролю общественно-политической и художественной литературы. По неофициальным данным являлся генералом КГБ СССР.
Читайте также:
Победитель цензуры (newtimes.ru)
Федеральная служба обиженных (newtimes.ru)
Порожденная страхом (newtimes.ru)
Русская интеллигенция против цензуры (newtimes.ru)