#ХроникиКоронавируса, день 1-й.
1. Решил писать тут небольшие заметки о социальном и антропологическом эксперименте, который сейчас над всеми нами ставится. В конце концов это даже отчасти моя профессиональная обязанность — в последние 5 лет моим главным исследовательским профилем была биополитика, по которой мы с Andrey Makarychev опубликовали несколько статей в западных академических журналах, а тут вдруг эта самая биополитика приехала с доставкой на дом наложенным платежом из Ухани: надо анализировать, каталогизировать, архивировать — может, потом пригодится.
2. Главное, что удивляет (хотя нет, не удивляет) — как быстро жизнь схлопывается до базовых биологических интересов. Еще десять дней назад я переживал по поводу того, что рухнул тщательно спланированный, забронированный и оплаченный годовой календарь с парой десятков поездок: конференции, презентации книги, летние школы, эскейпы и ритриты, марафоны, триатлоны, велогонки, весенние и летние сборы, отпуска, командировки, визы — весь этот карточный домик рухнул в течение пары дней, оставив меня с пачкой ненужных авиабилетов. Пять дней назад я был озабочен схлопывающейся работой, слетевшими проектами, лекциями, эфирами, чувствительными финансовыми потерями. А теперь это все выглядит мелкой суетой по сравнению с базовыми вещами: здоровье, безопасность, борьба за ресурсы — та же закупка макарон и, да, туалетной бумаги сегодня в Ашане: я не хочу поддаваться панике, но если гордо заявиться туда через месяц, когда она мне действительно станет нужна, то есть вероятность, что не будет ни бумаги, ни самого Ашана, если закроют торговые центры. Но главное, конечно — это безопасность моей 82-летней мамы с тяжелыми сердечными заболеваниями, которую я изолировал на даче и буду привозить ей продукты и лекарства, оставляя их на крыльце и забирая оттуда собаку на пробежку. Остальные мои потери, все эти проекты и поездки, казавшиеся главным содержанием жизни еще в начале марта, меня не волнуют вообще. Огромный мир, заманчивый и близкий, еще недавно бывший под пальцами, исчез как морок, вместе с ненужными визами, растворился в неизвестности.
3. Еще волнует собственное тело. Как во время болезни оно становится чужим (в жару, в бреду, в галлюцинациях мы выходим из тела; в сильной боли я пытаюсь отстраниться от тела, вынести ее за пределы сознания, объективировать), так и само приближение болезни, одна только ее возможность объективирует тело, это больше не «я», а «оно». Я чутко прислушиваюсь к нему, регистрирую любой чих и кашель, взвешиваю серьезность мимолетной головной боли, пару раз на всякий случай измерял температуру. Я мою руки по инструкции, купил рабочие перчатки, чтобы толкать тележку в супермаркете, за неимением масок выудил из зимней спортивной одежды повязки-баффы, которые нашу теперь, как грабитель банка. Нет, я не мнителен и я не очень боюсь болезни и даже смерти, но я вижу в этом свою гражданскую обязанность по отношению к окружающим, потому сейчас вдруг я ничего не знаю про свое тело (тесты на вирус недоступны), тело стало Чужим: я сторонюсь собственных рук, лица, одежды, кожи.
4. Даже смартфон, привычное продолжение моего тела, без которого ладонь чувствует себя неприкаянной и пустой, стал посторонним предметом — я смотрю на него с подозрением, представляя, сколько на нем скопилось заразы от рук и от губ, и протираю его водкой. Протираю я и руль в машине, и ручку коробки передач, для этих целей у меня в кармане двери лежит бутылка водки "Зимняя деревенька". Сегодня на подъезде к дому меня остановил патруль ГИБДД для рутинной проверки, всех тормозили на развязке. Я протянул лейтенанту свои документы и заодно бутылку водки: — Немного дезинфицироваться? — Он понимающе хмыкнул и отдал права.
5. А еще тело стало коллективным, и в этом одно из главных свойств биополитики, говорит нам Фуко. Происходит деиндивидуализация, оно больше не принадлежит мне, я обязан предоставлять его в распоряжение коллектива ради выживания популяции — в этом суть карантина, изоляции, вакцинации. И коллектив безжалостно распоряжается телами в строго биологическом, дарвиновском ключе. Страшно читать сейчас про то, что происходит в госпиталях Северной Италии, где стариков рутинно посылают умирать на верхние этажи, чтобы отдать дефицитные аппараты ИВЛ более молодым пациентам, имеющим лучшие шансы выжить. Это напоминает триаж, принцип военной хирургии, который Пирогов изобрел, кажется в Севастополе, в Крымскую войну: в условиях дефицита медицинской помощи раненых делят на три группы — тех, кто выздоровеет сам, тех, кому можно помочь, и тех, кому уже не помочь — и занимаются только второй группой, оставляя первую и третью на волю бога и природы. Это в корне противоречит современной гуманистической концепции равной ценности каждой жизни и каждой боли, но в госпиталях Ломбардии кончается гуманизм и начинается «голая жизнь» по Агамбену — и я думаю, автор Homo sacer еще напишет по следам этой трагедии философское эссе. Как говорят, смерть на верхних этажах ужасна — ресурсов на искусственную кому тоже не хватает, и пациенты умирают в полном сознании и сильных мучениях: это похоже на утопление, когда легкие медленно заполняются водой (по сути, разрастающимся фиброзом). Они хотят видеть родных, но это запрещено, и за них отправляет предсмертные месседжи медперсонал со своих смартфонов, и их пепел выдают близким только через 30 дней.
6. Я не понимаю, за что такое выпало моей любимой Италии, Ломбардии, где на велосипеде прокатаны тысячи километров, знакомы лыжные станции, ресторанчики, озера — итальянцы вдруг попали в ад, о котором не мог помыслить и Данте, наказанные лишь за то, что к ним едет так много туристов, что они так социальны » телесны (много обнимаются и целуются), что у них так долго живут старики и сами катаются на лыжах и велосипедах в свои 75. Вопрос «за что?», конечно, риторический, и эти истории с верхних этажей больниц для меня, как и для Стивена Фрая в его знаменитых видео — один из главных аргументов против существования бога. А в это время на другом конце Европы, в Петербурге, в Казанском соборе целую неделю были выставлены привезенные из Иерусалима мощи Иоанна Крестителя, и десятки (или сотни?) тысяч паломников ничтоже сумняшеся целовали стекло ковчежца, которое приставленный к нему сотрудник лишь изредка протирал ваткой со спиртом — вот это, я понимаю, вера. Гастроли мощей закончились только вчера, как раз накануне вероятного карантина.
7. Звонила Галя, моя добрая знакомая из Германии, рассказывала, как пытались выехать в Россию из Кельна, чтобы пересидеть все это в своем деревенском доме, но не успели до закрытия границ и теперь наблюдают за паникой в Германии. В супермаркетах сметено с полок все — крупы, консервы, истерические закупки перекинулись уже на вина, люди затариваются ящиками, осталось только пиво. А вчера у них на глазах случилась драка в очереди за туалетной бумагой: один мужчина взял последние восемь упаковок, и второй просил оставить ему хотя бы одну, тот отказался, слово за слово завязалась драка, и первому сломали нос, он в больнице. Я мучительно думаю: откуда эта мания пипифакса (какое слово выплыло!), гречку я еще понимаю, но зачем туалетная бумага, если жрать будет нечего? В конце концов, есть и вода, как у мусульман, а для нас, прошедших суровую советскую школу, и газеты. Я нашел ответ, глядя на Бруно: в минуты душевного смятения он ухватывает лапами и зубами край своего матрасика и мусолит его, успокаивая нервы. Так и мы в любой непонятной ситуации хватаемся за туалетную бумагу как за подушку-утешительницу, и мнем ее, прижимаем к себе в поисках душевного покоя: бумага нужна не в гигиенических, а в терапевтических целях.
8. За окном мерцает огромный, родной, засыпающий город, над которым горят яркие, уже по-весеннему теплые звезды. Я смотрю на него и понимаю, что не знаю, что будет тут через неделю, месяц, год. И никто этого не знает. Может, и ничего не будет («с Россией будет ничего»), а может будет такое... Хотя скорее что-то посередине. И это состояние неопределенности и свободного падения, в котором мы в России живем уже шесть лет, ощущение неумолимой воронки событий (люблю эту метафору Александр Морозов) и одновременно остановившегося времени, как в эпицентре, «глазе» урагана — оно из российского стало глобальным. И я вспоминаю сказку Михаэля Энде, в которой герой обнаруживает, что падает, летит куда-то в пропасть — а голос говорит ему: ничего страшного, учись жить, как звезды, в падении. И тогда становится немного спокойнее, и звезды — ближе.