Транзит: стадия осмысления
Одной из ключевых тем состоявшейся дискуссии стала констатация нового положения вещей в осмыслении общей траектории посткоммунистического транзита. В середине 2000-х гг. основным трендом здесь был отход от оптимизма ранних 1990-х и концептуализировавшей этот оптимизм «транзитологической парадигмы», предполагавшей, что хотя и с разной скоростью, но все страны бывшего «восточного блока» и СССР движутся в направлении единой и по сути безальтернативной модели — западной либеральной демократии.
В 2000-е набор этих стран распался, в представлениях аналитиков и ученых, на две основные группы: «отличников», по общему мнению, достаточно успешно реализовывавших цели транзита (прежде всего — страны Вышеградской группы, Балтии и в меньшей степени Болгария, Румыния), и «двоечников-троечников», т.е. страны, где переход «не удался», среди которых числились в основном республики бывшего СССР. В центре анализа оказались преимущественно факторы успеха стран первой группы и причины неудач второй и, в особенности, России.
Сегодня, в конце 2010-х гг., ситуация выглядит принципиально иначе. Большинство стран и территорий, которые считались 10–15 лет назад «отличниками», теперь либо захвачены реверсивным трендом — по крайней мере, частичным отказом от идеалов либеральной демократии, а у власти здесь находятся ее ярые критики (Венгрия, Польша), либо охвачены глубокой фрустрацией (Болгария, Прибалтика, Восточная Германия). Несмотря на успешную институциональную интеграцию в Большую Европу, их население ощущает себя ее глубокой и неуспешной периферией, переживает мощный отток рабочей силы, в особенности молодых и перспективных когорт, и не располагает ресурсами для экономического рывка, притом что уровень жизни здесь остается на порядок ниже, чем в «Европе первого сорта».
С другой стороны, многие из тех стран, которые 10 лет назад были признаны «двоечниками» транзита и стали объектом сурового анализа, вскрывающего причины их неудач, сегодня вовсе не склонны «исправляться» и считать себя «неудачниками», а наоборот, мыслят себя в роли вполне состоятельных примеров альтернативной модели развития и не рассматривают в настоящий момент либеральную демократию как перспективную цель и образец.
Большинство стран и территорий, которые считались 10–15 лет назад «отличниками», теперь либо захвачены реверсивным трендом — отказом от идеалов либеральной демократии, а у власти здесь находятся ее ярые критики (Венгрия, Польша), либо охвачены глубокой фрустрацией (Болгария, Прибалтика, Восточная Германия)
Как отметил один из участников дискуссии, тридцать лет спустя конкуренция моделей социально-политического развития вновь оказалась на повестке дня. Можно говорить и о том, что в странах, которые 30 лет назад выступали в качестве институциональных образцов для стран транзита, казавшиеся некогда незыблемыми цели и принципы подвергаются атакам и переосмыслению. Это придает данной дискуссии особенную остроту и актуальность.
Драма ожиданий как драма пониманий
«Казалось, что задача состоит в том, чтобы просто пересесть из состава, который летит под откос, в состав, который едет в правильном направлении. Что же нас вдохновляло? Абсолютная и ничем не подтвержденная, воспитанная эпохой Просвещения вера в управляемость социальных процессов, которую не поколебали даже трагедии XX века». Важнейшим источником завышенных ожиданий являлся классический легизм — представление, что правильные законы формируют правильные практики, и понимание институтов как результата действия писанных норм. К этому добавлялось «фантастически слабое развитие социологии» и наивное представление о способности социологии общественного мнения разбираться в представлениях и убеждениях людей.
Отражением этих подходов и стали «планы реформ», опиравшиеся на постулаты «Вашингтонского консенсуса». Однако в результате эта неудача ожиданий, которые обращались в проактивные политики без достаточных для того оснований, анализ ее истоков должен стать и отчасти становится сегодня трамплином в развитии методологии социального знания. Это и должно стать задачей настоящего проекта, считает докладчик.
Драма типологий и типология драм
Каждое новое посткоммунистическое десятилетие приносит нам новые и часто непредвиденные знания о характере длительных траекторий посткоммунистических обществ и, соответственно, заставляет переосмыслять типологию транзитов в контексте этого нового знания.
Линию интеллектуальной критики прошлых представлений о транзите продолжал доклад Андрея Рябова, главного редактора журнала «Мировая экономика и международные отношения», «Особенности межсистемных трансформаций на постсоветском пространстве».
В СССР легитимность режима базировалась на глубоко укорененном представлении о его эффективности и экономической состоятельности. Политика гласности подорвала это основание, популяризуя представление о большей эффективности либерально-демократической модели. Это и стало инструментом делегитимации режима. Но в результате демократические ценности приобретали здесь не ценностный, а инструментальный характер. Когда в процессе трансформации ее издержки привели к девалоризации, снижению значимости этих ценностей, авторитарные ценности вновь стали осознаваться как приемлемые, если связанная с ними модель социального устройства позволяет решать проблему «общего блага». Это и стало основанием ценностного «патерналистского ренессанса».
Второй важнейший фактор связан с характером приватизации. На постсоветском пространстве были реализованы две противоположные стратегии. Первая — ускоренная приватизация крупных активов, цели которой были не столько экономическими, сколько политическими: создание класса собственников, способных не допустить реставрации. Вторая, наоборот, была направлена на сохранение этатистского характера постсоветских экономик и подразумевала сохранение национальных активов в государственной собственности.
Борьба за ренту ведет к тому, что политические процессы обретают циклический характер — борьба не между различными проектами будущего, а между разными группами за управление рентами
Однако в политэкономическом смысле обе они привели к одному и тому же результату: формированию института «власти-собственности». Именно этот институт начинает форматировать политический процесс и определяет экономический обмен рамками перераспределения трех видов ренты. Борьба за ренту ведет к тому, что политические процессы обретают циклический характер — борьба не между различными проектами будущего, а между разными группами за управление рентами. В итоге формирование патронажно-клиентелистской модели в политике и системная коррупция ведут к дефициту развития.
Проблематика типологии посткоммунистических транзитов была подхвачена фундаментальным докладом Балинта Мадьяра, профессора Центрально-Европейского университета, «Траектории посткоммунистического развития». Концентрация внимания преимущественно на политических институтах ведет к упрощенным типологиям, которые не описывают всего спектра траекторий посткоммунистических стран. Балинт Мадьяр, помимо традиционной оси «демократия — авторитаризм», вводит еще одну, «веберианскую» ось, отмеряющую уровень влияния устойчивых социальных структур — уровень патримониализма, или «патрональности». В результате получается треугольник, позволяющий построить типологию постсоветских режимов и проследить траектории их эволюции на протяжении трех десятилетий.
Треугольник позволяет видеть общее и различное постсоветских режимов в разрезе этих проекций и проследить их нелинейные траектории на протяжении трех десятилетий. Так, например, Эстония, Польша и Венгрия осуществили успешный переход от коммунистической диктатуры к либеральной демократии на первом этапе. Однако затем Польша совершила движение в обратном направлении — к консервативной автократии, а Венгрия — в направлении патрональной демократии, а затем и патрональной автократии.
Другая модель транзита характерна для стран, которые никогда не были либеральными демократиями. Для таких стран как Румыния, Северная Македония, Украина, совершивших переход сразу к патрональной демократии, характерна циклическая динамика, которую определяют стремление тех или иных групп закрепить свое господство (перейти к патрональной автократии) и сопротивление этим попыткам. Однако «цветные революции», периодически случающиеся здесь, не разрушают самого принципа патрональности. Россия после периода «олигархической анархии» с приходом Путина трансформировалась в патрональную автократию. Что касается таких стран как Узбекистан, то здесь даже не было олигархической анархии, коммунистическая диктатура трансформировалась непосредственно в патрональную автократию.
Проблематика «устойчивых социальных структур» и «концептуальной (структурной) карты Евразии» отзывалась и в докладе Кирилла Рогова «Электоральная география и посткоммунистические траектории стран бывшего СССР». Уже первые советские альтернативные выборы, состоявшиеся ровно 30 лет назад, продемонстрировали некоторые структурные особенности постсоветского пространства, остающиеся актуальными и сегодня. Главным итогом тех выборов стала доля не избранных депутатами представителей советской номенклатуры. При некоторых важных нюансах общая картина выглядит вполне прозрачной: продвинутая Прибалтика, консервативная Центральная Азия, а в РСФСР — яркий контраст между активными и «демократическими» крупными городами и глубинкой, демонстрирующей «среднеазиатский» тип голосования.
Еще более отчетливой общая картина становится на республиканских выборах 1990 г. Здесь выделяются три группы республик: те, где демократическая оппозиция одержала полную победу (Прибалтика), те, где оппозиция не сумела оказать значимого влияния на исход выборов (республики Центральной Азии, Азербайджан, Белоруссия), и те, где она смогла получить 25–55% мандатов, что было недостаточно для победы или позволяло сформировать слабую коалицию.
Постсоветские политии активно формировались еще до формального перехода к независимости, а сложившееся в них базовое распределение сил оказалось чрезвычайно устойчивым. Это, впрочем, не означает отсутствия потенциала изменений
Этот исход во многом определил характер транзита соответствующих стран к постсоветскости в начале 1990-х. Более того, практически точно совпадает он и с актуальной типологией постсоветских политических режимов. Это, с одной стороны, устойчивые персоналистские авторитаризмы (Туркменистан, Узбекистан, Казахстан, Таджикистан, Азербайджан, Белоруссия и Россия), а с другой — «конкурентные олигархии» (Украина, Молдова, Армения, Грузия, Киргизия). Единственная значимая замена — это Россия, формировавшаяся в 1990-е как конкурентная олигархия, но затем осуществившая транзит в первую группу, и Киргизия, перешедшая, наоборот, из первой группы во вторую.
Эта картина демонстрирует, что постсоветские политии активно формировались еще до формального перехода к независимости, а сложившееся в них базовое распределение сил оказалось чрезвычайно устойчивым. Это, впрочем, не означает отсутствия потенциала изменений. Так, например, казалось бы бесплодная борьба группировок за устойчивое господство в ряде «конкурентных олигархий» очевидно способствует вызреванию здесь институтов парламентской демократии, примером чего являются Грузия, Армения и Молдова.
Драма Восточной Европы: старые новые размежевания
Проблема «разочарования Восточной Европы» остро была поставлена в докладе Клары Гайвиц «Длинная тень разделенной Германии: стоит ли все еще стена между Восточной и Западной Германиями?» Результаты выборов в Европарламент в Берлине ясно демонстрируют, что поддержка бывших коммунистических партий сосредоточена в Восточном Берлине, а партии Ангелы Меркель — в Западном. Карта результатов голосования по Германии в целом напоминает старую карту двух Германий: в Восточной, прямо по границам бывшей ГДР, доминирует «Альтернатива для Германии», а бывшая Западная Германия голосует за «зеленых». Демократия не смогла убедить восточных немцев в своих преимуществах, как следует из опросов: здесь гораздо выше доля неуверенных в ее эффективности и предпочитающих ей «сильное лидерство».
Но карта распределения богатства воспроизводит ту же картину. Несмотря на рост в течение тридцати лет, разрыв в уровне накопленного богатства сокращается очень медленно: в западных землях оно все еще в два с лишним раза превосходит средний уровень Восточной Германии. И если с точки зрения поляков и украинцев жизненный уровень восточных немцев выглядит весьма высоким, то сами они не испытывают удовлетворения, сравнивая свое положение с Западной Германией. Разрыв в уровне безработицы между двумя частями Германии резко сокращался в последние годы, но этот прогресс отражает не увеличение числа рабочих мест на востоке, а отток населения из восточных земель на запад и юг, где отмечается прирост населения.
Иными словами, вопреки радужным ожиданиям и, казалось бы, формальной успешности восточногерманского транзита, люди, пережившие воссоединение Германий, узнали по итогам 30 лет, что они потеряли и не найдут удовлетворяющую их работу, что их дети уехали искать работу в Западной Германии и что, даже имея работу, они никогда не станут такими богатыми, как западные немцы.
Тему восточноевропейской фрустрации продолжил доклад Максима Трудолюбова «Великие ожидания: чего ожидали и чего не дождались жители посткоммунистических стран». Восточноевропейские страны ожидали от транзита «возвращения к нормальности» (словами Вацлава Гавела), т.е. мечтали перестать быть частью утопии. Страны Балтии мечтали вернуться на карту Европы.
Но у экономической трансформации была довольно высокая цена: активы Восточной Европы оказались под контролем западных кампаний, свобода перемещения обернулась огромным для некоторых стран оттоком граждан, сокращением рабочих мест. В результате возникло новое разделение между Востоком и Западом на месте прежнего. По мысли Ивана Крастева и Стивена Холмса, это разделение между теми, кого имитируют, и теми, кто имитирует. Это разделение имеет политическое измерение: разное отношение к иммиграции, к экономическому неравенству, к законам. Возникает ситуация «обратной имитации», о которой говорит Виктор Орбан («когда-то Европа казалась нам нашим будущим, теперь мы ее будущее»).
Однако «новый раскол Европы» выглядит преувеличением. Венгрия не является в реальности некой «европейской альтернативой» и следует в фарватере прочих восточноевропейских стран. Речь идет о конкуренции двух моделей в рамках той общеевропейской идентичности, которую определяют знаменитые пять признаков Джорджа Стайнера. И хотя экономическая цена транзита оказалась высокой и географические контуры Востока и Запада вполне заметны, с этой точки зрения единство Европы укрепилось, идея Европы, как она предстает глазам чужака-иностранца, чувствуется сегодня больше, чем раньше.
Споры о России: уроки либерализации
Директор Русского института в Кing's College Сэмюэл Грин в докладе «Homo post-soveticus: что узнали бывшие советские граждане за тридцать лет», возражая Георгию Сатарову, отметил, что ожидания по поводу транзита вовсе не были изначально столь безоблачны. Однако характер проблем и вызовов действительно оказался несколько иным, чем предполагалось. Основные помехи транзиту ожидались с двух сторон — со стороны элит и, главным образом, населения, которое «не хочет боли». Однако оказалось, что население российских городов, для которых социальная нестабильность транзита стала тяжелым испытанием, в значительной мере адаптировалось к жизни в де-институализированной среде.
Поведенческие стратегии этих жителей не соответствовали ожидаемой модели homo sovieticus, их определял не спрос на «патернализм», как предполагалось, а наоборот — вынужденный индивидуализм. Вопреки той модели, которую Лев Гудков определил как модель «пассивной адаптации», стратегии «постсоветского человека» выглядят скорее как «агрессивно-неподвижные». Эти стратегии формируются сочетанием вынужденного индивидуализма и принципиального неприятия институциональных перемен, которые подрывали бы или создавали угрозу индивидуальному процветанию и безопасности. Эти черты остаются актуальными и по сей день и проявляют себя в массовом сопротивлении, казалось бы, простым и технологическим реформам — реформе высшего образования, созданию товариществ собственников жилья и проч. Все это, с точки зрения «постсоветского человека», снижает автономность индивида в решении его собственных проблем, принуждает учитывать посторонние мнения и интересы. Так, нежелание уезжать из моногородов проистекает из того, что укорененность в социальной среде, навык решать вопросы своего жизненного цикла в ней оказывается важнее гипотетического процветания на новом месте.
Но в целом — и это стало неожиданностью — элиты и бюрократия играли в процессе транзита более пагубную роль, чем сопротивление широких слоев населения. И мы не ожидали такой симфонии, слияния интересов масс и коррумпированного, деинституализированного государства. Как не ожидали и возвращения гавеловского лавочника, для которого демонстрация политической лояльности является наиболее удобным механизмом социализации. Однако хорошая новость состоит в том, что эти феномены выглядят не следствием некоей идеологии или приверженности авторитарным и иерархическим моделям социального устройства, но скорее следствием пережитого опыта транзита и реакцией на него, а значит — с изменением социального опыта будут меняться и установки.
С одной стороны, общество действительно достаточно легко «уступало» завоевания демократизации, когда выяснилось, что она не решает «проблемы колбасы». Вместе с тем история российского транзита наглядно демонстрирует один из широко обсуждаемых ныне тезисов исторической социологии: важнейшие социальные изменения происходят не как следствие «планов реформ», но как непреднамеренные последствия этих планов. И хотя развитие событий не вело к тем последствиям, которые планировались, в результате мы получили некое совершенно иное общество, чем то, что было 30 лет назад.
Рассуждения об «агрессивно неподвижном» постсоветском человеке вступают в противоречие с тем очевидным динамизмом, который присутствует в современном российском обществе, несмотря на несостоятельность и регресс его политических институтов
В этом смысле повсеместный пессимизм в оценках итогов российского транзита, характерный для исследований, в особенности компаративистских, оставляет за рамками своего анализа значительную часть той социальной реальности, которая характеризует современное российское общество, заметил Травин. Рассуждения об «агрессивно неподвижном» постсоветском человеке вступают в противоречие с тем очевидным динамизмом, который присутствует в современном российском обществе, несмотря на несостоятельность и регресс его политических институтов. В социальной реальности сегодняшней России мы видим, в действительности, очень разные группы — крайне активные группы, чья активность является реакцией на новые, подвижные институты (прежде всего — институты рыночной экономики), и «неподвижную агрессивность», которая является реакцией на ригидные и деструктивные институты, которые характеризуют прежде всего политическую систему.
Транзит как лаборатория социального знания
В ремарках к докладам Ральф Фюкс отметил, что модель, в которой формируется единый институт власти и собственности, определяет характер большой группы постсоветских государств. Причем эта модель выглядит и презентует себя сегодня не как девиация на пути движения к либеральной демократии, но как конкурентная альтернатива ей. И конкуренция разных моделей вновь сегодня, как тридцать лет назад, оказалась на повестке дня. Смешение и единство политической власти и власти рыночной — ключ к пониманию этого типа режимов, определяющий не только их внутренний порядок, но и внешнеполитические устремления, что пока недостаточно обсуждается.
Лидером этой новой глобальной конкуренции выступает Китай, считает Фюкс. В отличие от России, которая сегодня выглядит более агрессивным оппонентом Запада, но в действительности не имеет успешной экономической стратегии и является рентной экономикой, Китай являет собой гораздо более серьезный вызов, успешно совмещая тоталитарный контроль и динамизм инновационной экономики и предлагая в качестве альтернативы либеральной демократии рецепт процветания и стабильности без демократии.
Новое поколение никак не связано с коммунистическим прошлым, которое все еще форматирует систему представлений многих из ныне действующих лидеров, оно выдвигает иную систему ценностных приоритетов, связанных с его опытом и средой, формировавшей это поколение, в том числе — информационной средой
Евгений Гонтмахер, член Координационного совета Экспертной группы «Европейский диалог», предложил «заглянуть в будущее транзита» — обратить внимание на формирующееся и в Восточной Европе, и в странах бывшего СССР, прежде всего Украине и России, новое политическое поколение, которое уже выходит и окончательно выйдет на сцену в следующем десятилетии.
Помимо того, что оно никак не связано с коммунистическим прошлым, которое все еще форматирует систему представлений многих из ныне действующих лидеров, оно выдвигает иную систему ценностных приоритетов, связанных с его опытом и средой, формировавшей это поколение, в том числе — информационной средой. Среди этих ценностных приоритетов — ценности самоуважения, достоинства, справедливости, отторжение иерархий и «вертикальных» отношений подчиненности. В Польше и Венгрии старая элита цепляется за власть, используя популистские, консервативные и архаичные лозунги, мобилизуя вокруг себя тех, на кого пришлись поздние годы коммунизма и наиболее трудные фазы транзита. Но ее уход неизбежен, а следующее поколение будет продвигать новые ценностные ориентиры и новые повестки, отметая опыт и лозунги своих предшественников.
В целом конференция показала, что проблематика посткоммунистического транзита, во-первых, нуждается в переосмыслении в контексте тех новых исторических поворотов и социальных процессов, которые характеризуют его новые стадии, а во-вторых, в значительной мере является ключом к адекватному пониманию этих процессов и связанных с ними вызовов, стоящих перед Большой Европой и постсоветскими странами. В отличие от предыдущей стадии осмысления транзита, оперировавшей «нормативными» представлениями о его ожидаемых «правильных» результатах, новая стадия в гораздо большей степени сосредоточена на фактических социальных практиках, нежели на формальных институтах. Их анализ позволяет более адекватно понимать и объяснять природу посткоммунистических обществ и политических режимов, выстраивать многомерные типологии, позволяющие объяснить нелинейную динамику их посткоммунистических траекторий. Особого внимания и глубокого переосмысления требуют проблемы «национализм и демократия», регионального многообразия и многообразия идентичностей, которые могли бы оказаться в центре обсуждения на следующей стадии проекта. Транзит продолжается, но теперь он продолжается, являясь одновременно не только историей посткоммунистических стран, но частью общей истории Большой Европы.
*Кирилл Рогов — политолог, программный директор проекта «30 лет постсоветской Европе»
Фото: eedialog.org