Юрий Геннадьевич Сапрыкин высказался тут по поводу массовых кампаний. Мол все мы, совершенно не разбираясь, превращаемся в молекулы железа или свинца, из которого выплавлен сокрушающий все теплое и живое снаряд. Мы перестаем быть собой, но становимся карательным картелем и разносим к чертям все, что должно было строить наше будущее. Будущее вселенной.
Я не подписываю коллективных писем. Не участвую в массовых акциях. Ровно по этим, так талантливо высказанным Юрой причинам, не вступаю, не призываю, не сужу.
И до того момента, пока из известного издания не уволился этот парень, я – взрослый человек, полжизни руководивший то тем, то этим, сочувствовал конечно же Ивану Колпакову.
Но потом случилось то, что в гораздо худшей, куда более уродливой форме пришлось пережить мне самому. Что в итоге я не могу и не смогу забыть, не могу и не хочу прощать.
Это был 1996 год, мне только исполнился 21. Я как-то наконец понял, что парни мне нравятся существенно сильнее девчонок, расстался с девушкой и слонялся по летней каникулярной и бедной Москве без дел. То тут, то там писал какие-то глупые заметки, брал чудовищно-длинные интервью с писателями для журнала «Вопросы литературы» и в конце-концов в августе устроился учителем литературы и русского в школу рабочей молодежи на Авиамоторной.
– Антон, ну что это за хуйня? – моя преподавательница Татьяна Бек была в бешенстве. Ну какая нахуй школа? Тебе деньги нужны.
А деньги, надо сказать мне были действительно очень нужны, потому что жить мне было категорически негде, а в общежитие очень не хотелось.
– Вот меня Саша Шаталов зовет редактором. Он идет на НТВ со своей передачей. Но я-то уже не девочка, чтоб там ему сюжеты снимать. Давай ты попробуешь.
Я и попробовал. Через пару недель я уже сколачивал на киностудии Горького мебель, распаковывал монтажные пары, готовил начальству чай. Через 3 недели я начал снимать сюжеты, через 4 самостоятельно их монтировать. Я обзванивал гостей, писал ему подводки, выбирал рубашки и пиджаки. Через 5 недель Шаталов отказывался начинать запись без меня за камерой.
Я работал так много, что снять квартиру у меня просто не было времени. Поэтому по трое суток я ночевал прямо там – на Эйзенштейна. Составлял 3 крутящихся стула, накрывался курткой и спал. через неделю я уже мастерски научился во сне сдвигать разъезжающиеся колесики, перекладывать затекшую руку и не замечать стужи из разбитых окон.
Я не выходил из редакции и конечно же наконец я решил там же и влюбиться.
Но в кого?
Ну нашел конечно в кого.
Был там красивый спокойный вечно улыбающийся режиссер. Монтировал программу Светы Конеген. Ну и что тут сказать? Пылкие детские мечты нашли своего героя.
Герой был старше, имел опыт и комнату в коммуналке. В комнате правда не было горячей воды, а у самого героя взаимности, но меня тогда это не останавливало. В общем как бы ничего и не было, но грудь разрывалась от фантазий и надежд.
И вот наконец случилось то, что и должно было.
Саша Шаталов узнал об этом – как бы правильно выразиться? – романе? Нет, не романе конечно. Об этих страданиях юного вертера и устроил юному вертеру настоящий ад.
Он визжал, поскуливал, обвинял меня в том, что все сюжеты, которые я снимаю – говно. Все гости – говно. Что мне нужно взять тайм-аут и подумать над своим будущим. Что мне нужно вернуться в институт. Что в конце-концов он не может со мной работать в одной комнате.
Это сейчас я понимаю, что его вселенная тоже состояла из фантазий и надежд. И сейчас – конечно – я бы знал, как этого не допустить, как не обнадежить, как успокоить.
Но тогда я не знал ничего.
И меня уволили.
Не я уволился. А именно вот так: меня уволили нахуй. Выкинули, как щенка, из дома, который я считал своим. Где все было (как мне казалось) сделано своими руками.
И все те люди, которые работали там вместе со мной говорили одно и то же.
Вернее нет. Не говорили, а хмыкали: ну ты сам виноват. Ты же сам его спровоцировал. А как ты хотел? Ты ж не думал, что из вас двоих выберут тебя? Антон, ты пойми – это он в кадре, а ты – обслуга.
Вы можете посмотреть список этих людей. Посмотрите. Это все называлось «Телепроект». Именно они сейчас составляют костяк самых совестливых. Самых лучших. Самых настоящих. Они поддерживают только добро. Выступают лишь за хорошее. И в случае с Медузой конечно же все точно так же, как и тогда поддержали хорошего начальника. А не хуй знает кого. Чья жена наверняка сама спровоцировала, а он сам почему-то не дал в ебло, а потом не замирился.
Только один человек в той компании – Тоша Зорина, исполнительный директор – обняла меня, заплакала и сказала: «Антош, ты даже не волнуйся, я заставлю их заплатить тебе все деньги. Потому что до сих пор не понимаю как и за что они могут тебя уволить». Тоша много лет до этого жила в Штатах и у нее были несколько иные, более человечные представления о трудовых взаимоотношениях.
Меня вышвырнули нахуй. Моя жизнь была кончена, я собрал все бабло и уехал к друзьям в Германию. В город Вольфсбург. И на третью неделю наблюдений за жизнью фрау Магды со второго этажа, которая развешивала трусы под окном, я понял, что сейчас мне предстоит либо броситься под поезд на станции прямо за магазином C&A. Либо вернуться в Москву и начать жить заново. Причем в любом случае трусы все так же равнодушно болтались бы в туманной серой жиже февральской безнадеги. Бензоколонка, конвейер VW, вечно сырые сигареты Benson&Heges на батарее. Неплохие, но однообразные стихи моего друга Норкуса, приторный одеколон La Male Gaultier его бойфренда Пауля. Я сходил с ума.
Мир, застывший без опоры,
успокоенный Икар…
желтым воском листья скоро
потекут на тротуар…
И так по кругу, по кругу. Еще про какие-то циркулярки.
Я вернулся, оправился, подрос.
Я никогда больше не пытался завести роман на службе. Более того: не встречался даже с теми, кто хоть как-то мог от меня зависеть.
Я научился терпеть.
Но так и не научился прощать.
Шаталов умер в феврале. Мы говорили за все эти годы случайно, недолго, зло. И оба решили больше не повторять и даже не здороваться.
Тут полагается говорить: как же я об этом жалею.
Но сука я жалею лишь о том, что я тогда попытался его простить. Попробовал соврать самому себе, что я лучше, чем есть на самом деле.
Я никогда не прощу ни его. Ни тех мужчин и женщин, кто говорили: ну а что ты хотел? Ты сам его спровоцировал. Их кампания была правильная. Кампания поддержки.
Я всегда вам это буду помнить. И когда придет время, напомню. Не сомневайтесь.
