У Ибсена есть пьеса с названием «Союз молодежи», достаточно сатирическая: о том, как молодежь делает карьеру. А у нас в 60-е все было серьезно, хотя и наивно, но чисто. Андрея Вознесенского и его друзей, тех, кто выпустил самиздатовский альманах «Метрополь» и был за это бит, в желании сделать карьеру никто не обвинит.
Они не собирались долго жить: «Апельсины, аплодисменты… расшибающиеся — бессмертны! Мы родились — не выживать, а спидометры выжимать!» (Андрей Вознесенский). Но прожили долго<...>
Фото: ИТАР-ТАСС
А начиналось все с Архитектурного института, который он окончил, но во время пожара сгорел диплом, да и Вознесенский понял, что это не его стезя. «Прощай, архитектура! Пылайте широко, коровники в амурах, райклубы в рококо!» Он построил на бумаге храм Василия Блаженного (поэма «Мастера», 1959). «Не памяти юродивой вы возводили храм, а богу плодородия, его земным дарам. Здесь купола — кокосы, и тыквы — купола, и бирюза кокошников окошки оплела».
Вознесенский с плеядой таких же дерзких и молодых: Евгением Евтушенко, Беллой Ахмадулиной и старшими товарищами Булатом Окуджавой и Юрием Левитанским перешли в Политехнический. Они писали друг о друге романы и стихи: Василий Аксенов, Вознесенский, Ахмадулина.
Нет, члены «союза молодежи», пережившие две оттепели, один застой тоталитарного типа и автократическую реакцию, не нарывались на диссидентство и не пошли в лагеря. Так далеко они не заходили, даже Василий Аксенов и веселый скептик Фазиль Искандер, штатный гуру и мудрец этого союза. Вознесенский разделял все иллюзии первой оттепели: верил в социализм «с человеческим лицом»; просил убрать Ленина с денег, ибо «он для сердца и для знамен»; боролся с культом вещей и даже выдумал термин «алчь»; написал про этого самого Ленина дивную поэму «Лонжюмо», не имевшую ничего общего со страшной реальностью, но побивавшую антисоветчиков и реалистов неотразимой красотой.
Вознесенский воспел загадочную Озу, оказавшуюся Зоей Богуславской, дружил с Пикассо и Робертом Лоуэллом; его, как и друга-оппонента Евгения Евтушенко, отпускали гулять за границу. В юности он заметил ФБР, но не заметил КГБ. Но он написал: «Где береза в полях пустых сбросит листья себе под ноги, вся прозрачная, как бутыль, на червонном круглом подносе» и «падает по железу, с небом напополам, снежное сожаление по лесу и по нам».
Молодой поэт, молодая Таганка, спектакль «Антимиры»... Откуда он это узнал так рано? «Летят вдали красивые осенебри, но если наземь упадут, их человолки загрызут». Откуда ему было знать, что человолки загрызут наши реформы, наши оттепели, наш Август?
Этот поэт, воскресивший в красоте метафор и созвучий Серебряный век, был достойным гражданином: не предавал, не клеился к власти, не лицемерил, не подписывал писем против жертв режима, поддержал ельцинские реформы. Ему мы обязаны первой рок-оперой «Юнона и Авось» (1981). И это мы заберем с собой: «Вместо флейты поднимем флягу, чтобы смелее жилось. Под Российским Андреевским флагом и девизом «Авось».
Но главное, что нам понадобится на пути к третьей оттепели, это его строки об Эрнсте Неизвестном, который охотно с нами поделится: «Но выше Жизни и Смерти, пронзающее, как свет, нас требует что-то третье, — чем выделен человек. Тревожаще и прожекторно, в отличие от зверей, — способность к самопожертвованию единственна у людей. Единственная Россия, единственная моя, единственное спасибо, что ты избрала меня».
Впервые опубликовано в NT № 16 от 13 мая 2013 года