Фото: oscar-rabin.web61.server4.configcenter.info
В московском издательстве «Глагол» готовится к выходу книга журналиста и художественного критика Александра Шаталова «Аметистовый ларец: заметки о выставках и судьбах». В нее вошли статьи и очерки, посвященные неформальному искусству советского времени, в том числе опубликованные в NT. Предлагаем читателям отрывок из книги.
Эрик Булатов, художник: Конец 1950-х годов, когда появился Оскар Рабин, это было время, когда началось сопротивление официальной идеологии. Раньше, при Сталине, такое было невозможно, за это убивали... Рабин был первым художником, который стал открыто и совершенно спокойно показывать то, что он делает, не спрашивая разрешения начальства. Это была настоящая революция. Он первый так смело, спокойно и точно показал изнанку нашей жизни.
Лианозово. Авангардистский пикник
Владимир Немухин, художник: Лианозово, где поселился Оскар Рабин и которое вошло в историю, — это пригород Москвы по Савеловской дороге, километров, может быть, тридцать или около того. Почему Лианозово? Потому что тесть Рабина Евгеньевич Леонидович Кропивницкий* жил рядом, в Долгопрудном, в таком же невероятном бараке.
Оскар Рабин: В хрущевское время под Москвой часть лагерей освободили. В Лианозово был женский лагерь, его оттуда перевели в другое место, а бараки подремонтировали и раздали служащим. Одну комнату дали мне, да и то по большому блату — потому что я начальнику отдела кадров, который за меня хлопотал, нарисовал две картины, но не свои, скопировал откуда-то. Так мы оказались в Лианозово. Ну и дальше началась лианозовская жизнь.
Кира Сапгир, писатель: Меня никогда не оставляло ощущение потрясающего, изумительного, очень позитивного контраста. Идешь по этому захолустью — грязному, грустному, в котором нет ни малейшей эстетики, кроме каких-то замечательных сорняков, которые там цвели, и лопухов... Репьи еще были неописуемо хороши... Подходишь к замызганному бараку, входишь в огромную, как нам тогда казалось, комнату, где потолок подпирает этакая коринфская колонна — стояк деревянный. И стоит стол, на котором всегда есть еда. Честно сказать, ни тогда, ни сейчас мы так вкусно не ели, как у Оскара, у Валентины и Евгения Леонидовича Кропивницкого. И картошка там была особенная, и селедка была изумительная, и чай...
Николай Вечтомов, Оскар Рабин
и Владимир Немухин. 1977 год Фото: Игорь Пальмин
Владимир Немухин: Обычно показы картин заканчивались чаепитием. Или кто-то приносил обыкновенную зеленую бутылку водки, какой-то винегрет, какую-то колбаску порежут, хлебушек черный. Выпьют по рюмке. Никто не напивался, никаких пьяных встреч не было, абсолютно. Как-то появился Васильев-Мон**, и решили мы устроить авангардистский пикник. Приехали к Оскару немножко взвинченные. Конечно, была куплена одна или две бутылки водки. Там уже было нас человек десять, наверное, и решили поискать место на пленере. Проходим какие-то пруды небольшие, а была весна, и Васильев-Мон увидел в этих прудах лягушачью икру: «Друзья, икра! У нас есть, чем закусить». Быстро достали ложку из рюкзака, он зачерпнул и съел эту икру. За ним <поэт Генрих> Сапгир: «Друзья, невероятное событие! Да здравствует лягушачья икра! Я по этому поводу обязательно что-то напишу». Дамы наши несколько брезгливо смотрели на эту икру. А я взял и попробовал. Она напоминала какую-то рыбу. Вкус рыбы с тиной. Ну, в общем, малоприятная еда. Таким образом мы отмечали авангардистский пикник, закусывая лягушачьей икрой бурные события того времени...
Кира Сапгир: Мне они казались какими-то богами. Или это были последние лешие, которых изгоняли из мегаполисов. Интеллектуальная элита, которую выживали из этого мира. А они не выживались. Оказалось, что они сильнее, потому что это была чистая сила.
«Бульдозерная выставка»: нонконформисты
Владимир Сычев, фотограф: В начале сентября 1974 года по Москве разошелся слух, что подана заявка на проведение официальной выставки художников-нонконформистов, которые тогда назывались «неофициальные художники». Выставки этих художников, которых было тогда зарегистрировано 28 человек, проводились на квартирах по очереди. Открывали двери для всех, и какое-то время люди приходили смотреть картины и знакомиться с художниками. Естественно, те продавали свои картины, но это было незаконно.
Оскар Рабин: Называли нас по-разному, в основном в ругательном смысле. Нонконформисты в Союзе художников официально не состояли и нигде не числились.
в штатском Фото: venecianov.ru
Владимир Сычев: Шел дождь, мелкий такой, противный осенний дождь. Я приехал на пустырь в Беляево с друзьями — американскими журналистами, которые к тому времени ходили ко мне на выставки. Cтоял на одной стороне проспекта, а как я потом понял, главные события развивались на другой стороне. По обе стороны стояли машины «жигули», самые примитивные, там сидели люди в гражданском, и я сразу обратил внимание, что всех присутствующих фотографировали из этих машин. Я начал делать фотографии одну за другой (я снимаю быстро и незаметно), и первые три пленки отдал американскому журналисту. К сожалению, он мне эти пленки не вернул...
Фото: venecianov.ru
Владимир Немухин: Меня оттеснили в сторону человек шесть, никак через них не пройдешь. Я говорю: «Дайте пройти, дайте пройти». И вижу, Оскар начинает разворачивать свои работы, и вдруг едет на него бульдозер. Это было ужасно. И в это время сын его Саша вылетает, там впереди у бульдозера какая-то железка торчит, он хватается за эту железку, и бульдозер буквально у ног Рабина останавливается. Я прорываюсь, ко мне подлетают молодчики и говорят: «Вас не пустим, работы сожжем». Я говорю: «Негодяй, я тебе даю мою картину на растопку. Иди сжигай, если у тебя хватит мужества. Сволочь!» Даю ему картину, он отталкивает меня в сторону, отшвыривает все, и заработали. Зажгли что-то, какой-то появился костер. Иностранцы сразу же понаехали, корреспонденты. На них, конечно, сразу набросились, повырывали у них аппараты, вытащили пленки. Поэтому кадров бульдозерных почти нет. А события развивались не три минуты, довольно долго это все происходило. Потом включили поливальные машины: набрали какой-то жижи, грязи и давай всех поливать... Приехали милицейские машины. Эльскую*** забрали, Рухина****, Оскара увезли в отделение милиции.
**** Рухин Евгений Львович (1943–1976) — художник
Владимир Сычев: На следующий день, в понедельник, нас повезли в суд. Суд был очень странный. Судили 5 человек: Оскара Рабина, Сашу Рабина, Эльскую, Рухина и меня. Приговорили к 15 суткам, но выпустили через 4, потому что мы объявили голодовку и действительно ничего не ели… Милиция была немного в испуге.
В Париже
Оскар Рабин: Я всегда хотел в Париж поехать, мечтал об этом. Обыкновенному советскому человеку это было недоступно. Сначала я с советским паспортом уехал как турист, у меня виза была туристическая на 3 месяца. Потом ее в советском консульстве продлили. Потом меня пригласили на второй этаж к консулу. И консул зачитал мне указ Верховного совета, подписанный Брежневым, о лишении гражданства.
Кира Сапгир: Они приехали на целых 7 месяцев раньше меня. Казались мне старожилами. Я знаю только одно: когда Рабина лишили гражданства, для него это было отнюдь не безболезненно, и он очень протестовал против имиджа страдальца, который ему хотели придать. Он говорил: я художник и рисую то, что вижу. На мой взгляд, он не понимал одной вещи — что у него социальный, политический момент задействован как метод искусства. Его здесь, на Западе, поначалу приняло не очень много народу, поскольку не очень его знали. Но все-таки уже появился «Паспорт», который был в галерее Дины Верни. И он сам с собой начал бороться. Иногда это получалось, иногда нет. Здесь есть магазин по продаже конины, и вот у него была стена с золоченными конскими головами — абсолютно апокалиптическая тройка, пробивающая стену. Мне кажется, что это было олицетворение его парижской ситуации.
«Три паспорта», триптих, 2006 Изображение: The Tsukanov Art Collection
Мишель Ивасилевич, галеристка: В Париже всегда были русские художники, в XX веке было несколько волн приехавших из России, чтобы жить и работать здесь. Сутин, Лифшиц, Цадкин, после войны Поляков, Де Сталь, Ланской. И есть третья волна — Олег Целков, <Михаил> Рогинский, Рабин, они не по своей воле сюда приехали. Оскар Рабин в 1978 году был фактически выслан из СССР вместе с женой Валентиной Кропивницкой и сыном Александром. В начале 1990-х в парижской галерее «Мир искусства» была организована выставка. Многие тогда впервые познакомились с искусством Рабина. Картины его, можно сказать, того же материала, как и у Никола де Сталь. Они вещественные, грубые как земля Лианозово, которую он привез с собой в изгнание.
Оскар Рабин: Я из окна своей мастерской на втором этаже вижу Центр Помпиду, Бобур, как его называют. Уже 23 года вижу. Мне приятно, конечно, что такой музей рядом. Но дело в том, что я, наверное, однолюб. Я уже сложился, когда приехал во Францию. Таким, наверное, до конца своей жизни и буду. Конечно же, я люблю Париж, настоящая моя жизнь там, за окном. Это вечный театр, вечный праздник. И я сам в этом театре, в этой пьесе принимаю участие...
Творчество каждый день
Мишель Ивасилевич: В нашем доме есть картина Рабина, в которой для меня сосредоточена вся сила и загадка его искусства. Она называется «Восемь ламп керосиновых и восемь ламп электрических», ее приобрел на выставке мой муж Марк, коллекционер. Изображена стена барака с окнами, через которые видно голову самого Рабина и членов его семьи. Для меня это олицетворение всей его жизни, мы ее видим как бы снаружи и изнутри одновременно, так художник делится с нами тайной своего бытия...
2013 год, холст, масло Изображение:
Музей современного искусства Эрарта
Кира Сапгир: Чем мне дороги картины Оскара — этим невероятным, страстным перепадом из оголенности в земной уют. Две формулировки давал им их гуру, Евгений Леонидович Кропивницкий: у него была серия «оголенностей» и были стихи «Земной уют». И вот эта уютная лампа у Рабина... Серый страшный человеческий пейзаж вокруг — и нежное, обнадеживающее оранжевое свечение. На этом перепаде, мне кажется, строится вся психодрама его картин.
Аркадий Недель, философ: Книгу о нем я назвал «Оскар Рабин — нарисованная жизнь». Рабин знает гораздо больше, чем мое поколение. Такой невероятной оригинальности письма и такого совершенного ощущения действительности я не видел ни у кого другого.
1965. Бумага, фломастер, акварель.
Собрание Александра Кроника,
Москва Источник: christies.com
Оскар Рабин: Очень часто, когда работаешь над картиной, становится просто невозможно жить. Стоит холст и беспокоит тебя. Начинаешь его переделывать, переделываешь, переделываешь, в конце концов, зашьешься и совершенно все испортишь. Просто замажешь все... Трудно даже сказать, когда что-то начинает получаться. Пишешь иногда день, два, три. Мажешь без толку, и ощущение, что вот уже все написал, уже больше не смогу. Как будто и не рисовал никогда в жизни. У меня картин больше 1400. И все равно бывают моменты, когда не получается. Тем не менее несколько часов я работаю каждый день. Ну, а как получается? Черт его знает. Где-то зацепится, на каком-то кусочке начинает получаться — и все, пошло-поехало.
Оскар и Валентина
Валентина Кропивницкая, художник: Я как-то попала в Москву, не помню по каким делам, и зашла к папе в студию, чтобы поехать вместе домой. Нужно было дождаться, когда закончится урок. Война, разруха, холод собачий в этой мастерской. Один ребенок, помню, мальчишечка лет восьми, сидел там в шубке, в валенках, в шапочке, в варежках — и что-то рисовал. А отец с Оскаром сидели около окна и беседовали. Я не знала, что это Оскар. Папа часто рассказывал о талантливом ученике, который у него появился в студии. Я подошла, и папа нас познакомил. Я очень удивилась, потому что думала, что Оскар Рабин — это такой подросток, без родителей, очень тяжело живущий. Все так и было, конечно, только выглядел он вполне уже молодым человеком. Он очень строго посмотрел на меня через очки. Ну я села там с книжечкой дожидаться конца урока. Вот так мы познакомились, а потом Оскар стал приезжать к нам домой.
Фото: oscar-rabin.web61.server4.configcenter.info
Оскар Рабин: С Валентиной мы подружились. Потом стали гулять вдвоем, и конечно, кончилось тем, что начали целоваться. А через некоторое время я сделал ей предложение. Помню сцену: мы в парке гуляли (а она тогда работала на заводе, не высыпалась, приходила домой около часа ночи), возвращаемся домой, сидит на крылечке Евгений Леонидович, ждет нас. Валентина идет спать, а Евгений Леонидович меня ведет, значит, до ворот. Ну и начинается такая, можно сказать, комедия. Он говорил: «Оскар, вы такой талантливый художник. Разве можно художнику жениться? Конечно, нельзя. Вы же творческий человек. У вас будет семья, дети пойдут. Вы помните картину Федотова: старый художник лежит больной, окруженный детьми, и ему не до творчества? Погубите свой талант». Тогда я ему говорю — ну хорошо, ведь вы-то женились, двое детей у вас. «Ну знаете, да, но у меня ведь жена особенный человек, такого второго нет». Когда он видел, что на меня это не действует, то начинал придумывать, что Валентина больная. Правда, не мог объяснить, чем. Прогулка продолжалась 2–3 часа. Потом мы возвращались, так и не до чего не договорившись. В конце концов, это и Валентине наскучило. И она говорит: ну давай, пойдем объяснимся. Денег у нас было очень мало, но тем не менее бутылку шампанского мы купили. Я пришел, поставил бутылку на стол и сказал, что мы решили пожениться. Ну и все. Сняли какую-то комнату в деревне, но недолго мы там жили. Потом сарай построили, все лето до заморозков жили там. А дальше... Я поступил на работу десятником по разгрузке вагонов на железной дороге, где заключенные разгружали, надо было зарабатывать, и 11 лет там проработал, пока комнату в Лианозово не получил...
Валентина Кропивницкая: Семья у нас — все художники, отец был художник, мама художник. Мы с братом подросли, тоже стали рисовать. Вышла замуж за художника. И сын наш стал художником... Когда я была совсем маленькая, лет пяти-шести, отец увлекался разными новыми течениями в искусстве. У нас тогда была большая комната, и все стены были завешены картинами. Отец часто менял эту экспозицию: то это были красивые импрессионистические работы во французском стиле, с натуры; то он делал работы в стиле пуантуализма или еще какого-нибудь направления. Все это менялось, и так я познавала историю искусств.
с сыном Сашей. Париж, 1993
Фото из архива Оскара Рабина
Природу я люблю бесконечно. Деревья, травы, кусты, реки, озера — это мир, который я изображаю, и мир, который создаю, потому что так вижу. Я делала гравюры в свое время, давно, маслом какое-то время писала, но больше всего мне нравится карандашная техника. Она мне как-то ближе, я цветными карандашами могу лучше всего передать состояние своих чувств и мир, который изображаю.
Кира Сапгир: Это была великолепная пара, причем никак не старавшаяся выглядеть великолепной. Но их барак был — палаццо, а они в нем — сеньоры. Сеньорам совершенно необязательно рядиться в золоченные плащи и мехом отороченные кафтаны. И они про себя это знали, поэтому на выставке, которая была в Москве в Третьяковской галерее, Оскар изобразил себя и Валентину в виде знатной средневековой пары.
Владимир Немухин: Русская интеллигенция никогда не была счастливой и не будет. Это не ее предел. Ни старая, ни новая, ни советская, ни антисоветская — она никогда не будет счастливой.
Оскар Рабин: Сколько людей на земле живет, столько и представлений о счастье. У меня это представление скорее о том, чего нет. Чего бы хотелось, о чем мечтаешь, чего хочешь на протяжении всей жизни...