Хозяйство без резервов
За годы нэпа, после Гражданской войны и «военного коммунизма», в Советской России сложился компромисс между властью и собственниками (прежде всего, средними и мелкими в деревне и городе). Однако новое противоречие между потребностями индустриальной модернизации и интересами, весьма неоднородными, миллионов частных хозяев стало источником серьезных политических и социальных сдвигов. Рыночные диспропорции, нараставшее напряжение удавалось какое-то время сглаживать за счет государственных резервов золота и валюты. Не случайно паролем экономической политики было «хозяйство с резервами» (Николай Бухарин).
В то же время Иосиф Сталин, ссылаясь на пример Петра I, грезил идеей форсированного развития страны. Неумеренный индустриальный порыв очень быстро исчерпал накопленные ресурсы, а значит, и ограниченный запас прочности всей нэповской системы.
Хлебозаготовительный кризис 1927–1928 годов*, спровоцированный преувеличенными амбициями власти, их же (эти амбиции) и поставил под удар. Кремль растерялся и в надежде выполнить срывавшийся экспортный план — источник валюты — ответил репрессиями против держателей товарного зерна, втянулся в «чрезвычайщину».
Одновременно выяснилось, что рычаги корректировки главного курса практически отсутствуют.
Два социализма
«Политический нэп» так и не наступил. Партия и государство слились. Механизм фракционных компромиссов — этот суррогат многопартийности в рамках самой партии — был полуразрушен после сокрушительного разгрома «левой» оппозиции. В сложившемся в ходе этой борьбы дуумвирате Сталин — Бухарин возникла глубокая трещина.
Остановить автономное плавание власти по волнам политического волюнтаризма могло теперь только стихийное сопротивление собственников. Взрыв возмущения в ответ на экстраординарную политику поначалу давал надежду, что власть пойдет на уступки. В течение всего поворотного 1928 года наблюдалось социальное противостояние, которое сопровождалось сложным политическим маневрированием и вязкой борьбой в «верхах». Страна оказалась перед развилкой: возможно было движение как в сторону «государственного социализма», функционирующего в рыночной среде и не отрицающего многоукладной экономики, так и в направлении чрезвычайного «государственного социализма» с «отключенным» рынком. У нэпа, доказывал Сталин, два аспекта: контролирующая роль государства и свобода частной торговли. Первый регулятор был, по его мнению, важнее, чем второй.
Сталинское окружение действительно никогда не доверяло частному сектору экономики, склонялось к силовому нажиму, жесткому регулированию, в конечном итоге переделу собственности в пользу государственного сектора. Правда, чтобы изменить структуру нэповского общества, надо было нарастить политические мускулы, сформировать новую, свободную от инерции нэпа, молодую активистскую колонну. Без нее обеспечить поворот было невозможно. Чекистский аппарат хорошо работал в спокойной обстановке, но справиться с возможным хаосом он был не в состоянии.
Ловушки вождя
Группа Бухарина открыто заявила, что чрезвычайные меры неизбежно приведут к гражданской войне. Выступив за их отмену, Николай Бухарин, Алексей Рыков и Михаил Томский предложили программу уступок крестьянству: повышение закупочных цен, увеличение промтоварной массы для деревни, дифференцированный налог, отмена карточек, контрактация посевов и др.
Как вскоре обнаружилось, первая и вторая волны чрезвычайных мер (январь-апрель, апрель-июнь 1928 года) провалились. Казалось, «неонэп» с триумфом возвращается.
Сторонники вождя вскоре назвали выступления
группы Бухарина «воем шакалов» Фото: ИТАР-ТАСС
Сталин во имя сохранения своего влияния занял центристскую позицию: между сторонниками продолжения чрезвычайного, силового нажима на верхний слой деревни, на нэпманов и теми, кто призывал вернуться к рынку, где государство являлось лишь одним из игроков, пусть и самым крупным. Однако политическое поведение лидера партии, на время оказавшегося посредником между теми и другими, способного примирить, «отыграть» налево или направо, обе стороны прогнозировали ошибочно.
Сталин готовился к политическим импровизациям и выжидал. Политическая интрига, стремление к доскональному знанию технологии власти стали смыслом его жизни. Он как будто понимал, что социальные кризисы плохо укладываются в систему благих намерений руководства и развиваются по своим законам, слабо поддаваясь стабилизирующим усилиям государства. Аппаратное могущество, выстраданное Сталиным, становилось более эффективным инструментом политического выживания, чем следование тому или иному курсу. В течение одного 1928 года генсеку удалось перестроить низовой аппарат, а все основные кадры среднего уровня пропустить через свой «Особый сектор». Обе столицы страны, главные общественные организации и СМИ были взяты под контроль сталинистов. Это была та часть работы, на которую никто из главных оппонентов внимания не обращал.
*** Речь идет о судах над представителями партийно-государственного аппарата, обвиненными в «срыве работы», «коллективных пьянках», «смычке с кулачеством», «финансовых растратах», «моральном разложении»
Не были всерьез поначалу восприняты и жупел «перерождения» и коррупции, и жупел так называемого правого уклона. Можно было легко угодить в эти умело расставленные Сталиным ловушки. Миллионы озлобленных людей были весьма далеки от сложных доктрин. Им нужен был прямой ответ на простые вопросы: кто виноват в кризисе, кто мешает движению вперед? Поиск «врагов» — своеобразный клапан, через который можно выпустить недовольство. Механизмами, которые оформили зревший в миллионных массах вопрос, и стали «шахтинское дело» о вредителях в Донбассе**, раздутость которого была очевидной, кампания против коррупции — «смоленский гнойник», сочинский и астраханский процессы***.
Эти «дела» нужны были для чистки кадров, сопротивлявшихся плану бешеной индустриализации и нажиму на кулака. Поиск реальных и мнимых «врагов» очень скоро захватил все общество. Начался процесс расслоения элиты на сторонников нэповского реформизма и апологетов скачка. Актуальной стала не принципиальная ориентация в мире большой политики, а то, на какую лошадь следует поставить в своей личной политической игре.
Против «правого уклона»
До сих пор обсуждается вопрос, являлись ли события 1928 года заговором государственной верхушки. Лев Троцкий абсолютно не сомневался в этом: чиновники развернули борьбу с новыми собственниками за главную долю национального дохода. Позднее историк Стивен Коэн на это предельное упрощение реальной картины не без иронии заметил: существование «заговора бюрократов» означало бы, что этот «новый класс» решил покончить жизнь коллективным самоубийством. И правда, неужели комфортная жизнь в нэповском обществе устраивала бюрократов меньше, чем полная напряжений, а то и нешуточных опасностей диктатура? Тем более что кризис, нараставшая инерция экономического рывка и чрезвычайных мер превращали насилие в «костыль» политики. На поверхность выталкивались руководители вполне определенного типа. За ними стояли «антибуржуйские», склонные к экстремизму люмпенские и экономически маломощные слои, бросавшие косые взгляды на богатеющих соседей. Бедные люди становились не только опорой наступления на негосударственные уклады, но и катализатором нового курса. А идеология «штурма и натиска», демонстративные антиспекулянтские действия власти, «дела» против коррупционеров и вредителей, переключавшие недовольство в русло поиска врагов, закрепляли иную расстановку сил. Нужно было только сделать последний шаг — указать, кто же эти «правоуклонисты».
О «правой» опасности Сталин бил в набат весь год. Однако анонимность обвинений приводила к тому, что люди воспринимали этих врагов как нечто придуманное в Кремле. Поэтому и призывы бороться с ними поначалу не давали ожидаемого эффекта. «Правый уклон высосан из пальца», — говорили инженеры одного Саратовского завода. В Туле вообще приняли постановление в защиту этих трудноуловимых «врагов». Казалось, что последние из них уже высланы из Москвы или СССР. Более года вопрос о новых врагах и их центре висел в воздухе.
К концу 1928 года, когда стало ясно, что программа «неонэпа» не срабатывает (или не успевает срабатывать), что сталинское окружение не собирается сбавлять темпы индустриализации, а налицо новый кризис, рост спекуляции, — под руководством Сталина началась кампания против «правых». Сначала Лазарь Каганович заявил, что группа Бухарина примкнула к «правому уклону». То есть после дискредитации «правого уклона», в том числе руками Бухарина и его единомышленников, их напрямую связали с этим уклоном (бухаринцы по-прежнему отказывались признать себя «правыми»). В хор ведущих «разоблачителей» вошли Емельян Ярославский, Петр Постышев, Андрей Жданов и другие. Дальше всех пошел Карл Бауман, охарактеризовавший выступления группы Бухарина «воем шакалов» (ср. с нынешним «шакалить у посольств»). Затем последовало отсечение группы Бухарина от руководства партией и государством. Путь к завершающим репрессивным ударам по системе рыночных отношений был открыт.
Но даже в условиях, когда «революция сверху» стала неизбежной, проявилась тенденция приспосабливания к новому курсу, то есть мягкий вариант неизбежного передела собственности. Показателен в этом отношении эпизод с заводчиком Пальниковым, который на правах частной собственности владел кожевенным заводом в Шуйской волости. Представители волостной власти посоветовали Пальникову сдать завод государству добровольно. Он согласился и заключил с волостным исполкомом договор, в котором ему было обещано: восстановить его в избирательных правах, принять в члены профсоюза, не отбирать землю, дать возможность детям учиться, самого назначить директором завода.
Таких фактов было немного, но они показывали, в каком направлении в принципе мог бы пойти процесс, если бы важен был сам процесс, а не подхлестывание его насилием. Но, как заявил Каганович, наше государство — это «не правовое государство, его законы определяются целесообразностью в каждый конкретный момент».
Сталинизм, или, более по-русски, сталинщина — вот, что дал 1928 год. Сталинщина — это крайнее и сугубое проявление чрезвычайщины, война со своим народом. На два с половиной десятилетия в стране воцарился такой порядок (то есть положение вещей), при котором смерть стала нормой, беззаконие стало нормой, предательство стало нормой, страх стал нормой. Спасая себя, многие отказывались от родителей, учителей, предавали друзей ради своего спасения. Воронка массовых репрессий затягивала в себя не только назначенные властью миллионные «целевые группы» врагов, которым не было места в вывернутом, ненормальном сталинском государстве, но и вообще всех, кого удавалось захватить. Однако с сегодняшней точки зрения весь ужас ситуации заключался не в вывернутости сталинского государства и даже не в миллионной арифметике репрессий, а в той скорости, незаметности для глаза и видимой легкости, с которой этот поворот произошел — заглушенный для общества «воем шакалов». Вот почему 1928 год продолжает привлекать внимание историков: не столько как «точка невозврата», сколько как момент, когда что-то еще можно было изменить.
В 1928 году журнал «Чудак», который редактировал Михаил Кольцов, высмеивал иностранцев столь же страстно, как это делается нашей кремлевской властью и ее пропагандистами сейчас. Рисунок принадлежит знаменитому художнику Константину Ротову, который потом был объявлен немецким шпионом и угодил в сталинские лагеря.
Впервые опубликовано в NT № 5 от 4 февраля 2008 года
