Но на этот раз Юрий Петрович Любимов не стал дожидаться весны, а поставил нам к перманентным новогодним каникулам «Арабески» Гоголя. Гений — это даже не двуликий Янус, гений многолик. Любимов ставил Пушкина — и по сцене метались несколько поэтов: романтик, бунтарь, философ, влюбленный, фрондер. Имя им было легион.
И Маяковских было несколько: талант тоже многолик. В «Арабесках» три Гоголя: Гоголь-Гофман, Гоголь-Кафка и несчастный, озябший, отчаявшийся и полуголодный Гоголь казенного Петербурга, застывшего в мнимом величии, проглотившего аршин (или вертикаль) золоченого официоза. «И государства жесткая порфира, как власяница грубая, бедна». Мандельштам знал, что говорил. Гоголь умер в этой власянице, как Геракл в тунике Деяниры, предварительно ободрав об нее всю душу.
Что-то столь безнадежное было в этой грубой и жесткой зиме, что Любимов не стал дожидаться оттепели. Нет сил молчать и нет сил терпеть. Да, Гоголь — это Гофман. По Невскому гуляют носы, мертвые души приносят неплохой барыш, и ими бойко торгуют на повышение и на понижение такие же зомби, ходячие мертвецы, потому что в стране нет ничего: ни политики, ни экономики, ни единой живой души. Одна только торговля бесплотным воздухом: «…мертвый воздух ем» — и мандельштамовский же «мерзлый деревянный короб» бесконечной зимы. Вы заметили, как они похожи: Гоголь и Мандельштам? Насаженный на вертикаль, как на кол, поэт кончает безумием. Безумие в камере, в Чердыни, в Воронеже Осипа Мандельштама было горше и злее смятения и отчаяния терявшего смысл жизни и радость бытия у себя на родине и отводившего душу только в Италии Гоголя, который хотя бы умер, как хотел, практически уморив себя голодом.
Слишком мрачен гоголевский Гофман, слишком быстро он переходит в Кафку «Шинели» и «Записок сумасшедшего», слишком редко крошки Цахесы разоблачаются при жизни. Грозная бессмысленность бытия и анонимное насилие тоталитаризма — эта тяжелая поступь Кафки тоже вышла из гоголевской шинели.
Солнцем залиты украинские гоголевские страницы. Здесь актеры поют и говорят по-украински, здесь добродушие, хлебосольство, юмор, млеко и мед. Здесь живая кошечка, здесь летает огромная плюшевая пчела.
Зато как только заходит речь о Москве, на заднике сцены появляется огромный фанерный таракан. Такие у Гоголя были ассоциации. Таракан рыжий и самодовольный. Сразу видно, что он только что встал с колен.
Кто только не вопрошал Русь, несущуюся по кругу и натыкающуюся на углы! Все забыли, что гоголевская Русь — это николаевская Русь. На сцене в финале остается ее суть: бархатная шинель в бобрах под потолком — недостижимая мечта Акакия Акакиевича, гигантский портрет императора и виселицы — грубые, кое-как сколоченные, с качающимися петельками. Русский лес… Да и у Мандельштама, воплощения Гоголя в поэзии, та же картина: «Нам с музыкой-голубою не страшно умереть, а там с вороньей шубою на вешалке висеть…» Вот куда неслась Русь и вот во что она уперлась. На вертикали власти вырастают только петли. Русь дала-таки ответ великому Любимову. Надо уметь спрашивать.
