«Заметили ли вы, что чем человек отчаяннее, ревностнее и громче говорит о своем патриотизме, тем в меньшей степени он владеет русским языком?Чем патриотичнее — тем косноязычнее».
Поэт Лев Рубинштейн — Софье Широковой
Как Вы думаете, почему вдруг администрация президента обеспокоилась состоянием русского языка?
Тут возникают очень прозрачные исторические аналогии. Власть даже на моей памяти несколько раз бралась за русский язык, и по историческому опыту нашей страны всегда получалось так, что делала она это непосредственно перед тем, как рухнуть и исчезнуть. Незадолго до смерти Сталина были написаны «Марксизм и вопросы языкознания». Была знаменитая хрущевская реформа, над которой все издевались, где предполагалось писать «заец» и «огурци», примерно за полгода до смещения Хрущева. Если не ошибаюсь, где-то году в 90-м тоже замаячили какие-то идеи о создании комиссий и комитетов по усовершенствованию норм и правил языка. После этого наступил 91-й год. Но вообще власти действительно время от времени с той или иной степенью бессознательности обращают свои взоры на этот предмет. Видимо, не столько понимая, сколько чуя, что язык, особенно язык нашей логоцентричной страны, это власть и есть. Кто владеет языком, тот, в общем-то, и главный. Но мы при этом видим, как именно сама власть этим языком владеет, и всегда над этим смеемся, потому что на самом деле языком владеет не власть, а совершенно другие люди — вот мы с вами, например. Но власти очень хочется оседлать язык. Ведь язык — это, вообще-то говоря, была у нас единственная зона свободы. Поэтому так маниакально пытаются этот язык объездить и приспособить к собственным нуждам.
Можно сказать, что сейчас язык подменяет собой национальную идею?
Язык в принципе и есть то, что российскую нацию хоть как-то объединяет. Есть такие лингвоцентрические народы вроде французов. Для французов это приняло народный общефранцузский характер. Они действительно любят язык, любят им хорошо владеть, любят на нем грамотно писать и всячески восхищаются своим языком. Франкофония — это один из таких объектов французского национализма, если о таком возможно говорить, наряду с вином, сыром и фуа-гра. Я даже где-то читал, что во Франции есть такое любимейшее телевизионное развлечение: в телестудии за партами сидит некоторое количество ньюсмейкеров — политиков, артистов, телеведущих, и они пишут диктант, а потом вся страна наблюдает за результатами. В России такие вещи пока труднопредставимы. Язык мог бы стать национальной идеей, но беда в том, что подавляющее большинство населения, включая власть, своего языка не знает, точнее — знает очень плохо.
Вы думаете, Год русского языка направлен на то, чтобы изменить ситуацию?
Год русского языка, и мы с вами это понимаем, ни на что не направлен, кроме того, чтобы под это дали какой-нибудь бюджет. Все внешние разговоры о том, зачем это надо, я думаю, не имеют никакого отношения к реальной причине, почему и зачем нужен Год русского языка. Это обычная бюрократическая идея, не имеющая никакого отношения ни к национальным идеям, ни к русскому языку. Способ занять какое-то количество людей непыльной работенкой.
Для Вас в советские годы язык был той са- мой зоной свободы?
Разумеется. Язык как пространство свободного обитания. Ведь и художники тогдашние и последующие, близкие мне художественно и идейно, все время работали со словом, с языком: на картинах все время были какие-то слова. Все знали, что язык, речь— это самая болевая точка русской жизни. Все остальное вообще иллюзорно. Если можно говорить о чем-то реальном в российской жизни, то это реальность языка. И чем в меньшей степени люди это понимают, тем в большей степени склонны к какому-то дремучему мифотворчеству. Заметили ли вы, что чем человек отчаяннее, ревностнее и громче говорит о своем патриотизме, тем в меньшей степени он владеет русским языком? Чем патриотичнее — тем косноязычнее. Я пишу время от времени в grani.ru колонки и эссе, и часто так или иначе про язык. И на форумах эти патриотически настроенные граждане начинают возбуждаться и писать: «Почему это рубинштейны учат нас русскому языку?» Действительно, почему рубинштейны, а также розентали, фассмеры и владимиры дали оказались более чуткими к проблемам русского языка, чем так называемые (ненавистное мне словосочетание) «этнические русские». Хорошо владеть языком ты можешь, когда ты его действительно понимаешь как зону свободы. А это, видимо, лучше воспринимается со стороны. Нужна дистанция. Я живу в языке как в стихии. С другой стороны, я умею от него дистанцироваться. Не потому что моя фамилия Рубинштейн, разумеется.
Какие изменения, связанные с языковыми нормами, могли бы заставить Вас почувствовать себя в этой стихии некомфортно?
Я не верю, что нормы можно установить директивно. Язык все равно живет своей жизнью. Я вообще за норму, я уважаю норму, стараюсь ее знать. Но для человека с художественным складом сознания норма и существует, чтобы ее конструктивно нарушать. Понятно, что есть разные языковые жанры. Есть случаи, когда уместно нарушать эту норму, а бывает, когда нет: в каком-нибудь научном дискурсе вроде бы норму надо соблюдать. Язык не обязан быть красивым. Он как человек — когда проснулся, он так выглядит, а когда принял душ и побрился — уже по-другому. Язык — живой организм. Он не должен быть безупречным, иначе не будет живым.
В таком случае насколько оправданно утверждение, что русский язык засорен иностранными словами?
Язык сам решает, что принять, а что нет. А не академические ученые и уж тем более не администрация президента. Это стихия наподобие океана, который способен к самоочищению. Я за культурность, под которой понимаю знание и различение разных слоев речи и разных жаргонов. Я за то, чтобы были жаргоны, но я против того, чтобы они заменяли язык. Язык «падонков», например, очень забавен, но если им пользоваться не творчески, а просто на нем говорить, то это чушь собачья. Но какие-то из этих нововведений войдут в язык — почему нет? Смешно, когда всего этого несуразно много, но потом что-то само отскочит. А компьютерный жаргон и вовсе межнационален. И что с этим делать?
Нужно ли тогда поддерживать норму?
Это вопрос утопический. Может быть, нужно следить не за стерильностью, но за чистотой русской речи, это, может быть, даже благородная миссия. У нее есть один недостаток — она невозможна.
А школа, вузы, телевидение, а если еще и цензуру в литературе ввести…
Тогда норму поддержим, но если учесть, что язык формируется не академическими институтами и тем более не годами русского языка, а самыми активными пользователями — писателями и поэтами, то в конечном счете они решат, какой будет язык, а не радио и телевидение. Почему-то когда мы говорим о русском языке, то вспоминаем Пушкина, а не императора Павла или министра Уварова. Всем понятно, что такое язык Тургенева, но никому ничего не скажет язык Аракчеева, например. Так что активные деятели языка все-таки литераторы и отчасти журналисты. Норма — это фиксирование того, что есть. Я при всем своем языковом модернизме в некоторых моментах осознаю себя консервато- ром. Мне не нравится, например, что «кофе» среднего рода становится нормой, когда говорят «позвОнишь», мне режет слух, хотя, возможно, это тоже станет нормой.
Что сейчас писатели могли бы противопоставить государству?
В советские годы была официальная литература и неофициальная. В официальной литературе была подковерная игра с цензурой — обманывание, намеки. Каждый приличный официальный писатель так или иначе занимался надувательством редакторов, цензоров... И была неофициальная, принципиально неподцензурная литература, которая сознательно нарушала советские цензурные конвенции. Тогда активно в литературу проник мат. Это было правильное и здоровое явление. Уж какая там норма, какой Тургенев. Вот так примерно будут реагировать литераторы на попытку цензурирования.
Ну так в современной литературе все это сохранилось.
тается стать тоталитарным, но сейчас у него пока после всех этих революций 90-х годов кишка тонка, и до литературы не скоро доберутся. Большевики тоже далеко не сразу принялись за литературу — они сначала позакрывали газеты, прошлись по университетам. До литературы дело дошло только в конце двадцатых.