Михаил Ульянов с прессой общался крайне редко, и можно с уверенностью сказать, что интервью, которое он дал Артуру Соломонову, было одним из последних. Мы публикуем его полный текст без сокращений и редактуры, пытаясь максимально сохранить стилистику речи Михаила Александровича.
Михаил Ульянов — Артуру Соломонову
Михаил Александрович, когда Вы возглавили Театр Вахтангова, почему не стали объявлять художественной программы, не произнесли никаких воззваний труппе? Объявить легко, а сделать трудно. Давать красивые обещания — не в моем характере.
Хорошо это или плохо, но это так.
Какой должна быть современная пьеса, чтобы она Вас увлекла?
Дело не в тексте, а дело в теме. У нас нет героя времени, героя сегодняшнего времени. Плохо ли, хорошо ли, правильно — неправильно, но всегда работала сила положительного примера. Американцы ведь все свои фильмы, при всей их строгости, хеппи-эндом кончают всегда. Дело не в словах — положительный, отрицательный... Но кто сегодня герой? Не знаю, я не знаю, но есть еще и друзья мои, мои коллеги, и они тоже не знают.
Но ведь Вы пьесы современные читаете?
Читаю, читать приходится.
Когда Вы работали над ролью вечно пьяненького актера Шмаги из спектакля «Без вины виноватые», какие жизненные и театральные впечатления стали для Вас основой?
Ну как вам сказать... Шмага — это такая классическая роль Островского. Везде и всюду его играют как чудака, пьянчужку. Я тоже это играл, но хотел прибавить еще и горечь напрасно прожитой жизни, заливаемой водкой. Это трагическая судьба. Это одна из сторон актерства: есть признанная всеми Кручинина, а есть незаметный Шмага. Он говорит: «Вы знаменитость, вы получаете чуть ли не половину сборов, но еще неизвестно, от кого зависит успех пьесы и кто делает сборы. Вы, знаменитости, или мы — Шмаги».
У Вас была масса примеров таких Шмаг?
Да Господи, сколько угодно. Вот чего-чего, а этого много. Обратная сторона медали. Блеск и победа — это реже.
Когда Вы чувствуете, что творческая победа состоялась, очень радуетесь, или же возникает вдруг ощущение, что за эту радость придется платить?
Радуешься, конечно, если твоя работа находит отклик в сердцах зрителей. Если твоя работа приносит зрителям некую очистительную... Успех сопровождает радость, потому что это так редко бывает. Театр — это такая непостижимая ситуация, что ни один Немирович-Данченко и Станиславский не может предсказать, будет успех или нет. Он возникает от сложения многих необходимостей: пьеса, режиссер, актер, время, боль сегодняшнего дня. Все это вместе создает почву для создания роли, которая прозвучит в сердцах зрителей. Или наоборот — мимо сада. Поезд прошел, а тебя это не затронуло никак.
Когда Вы чувствуете, что образ, который играете, в чем-то подобен Вам, это помогает в работе над ролью?
Всякая роль — это создание актерства, создание нового мира, новой личности, нового представителя человечества. Человек рождается, чтобы отразить этот мир, в котором он живет. Художник, я имею в виду. Поэтому — похоже ли на меня? Да каждая роль, собственно, делается из материалов таких горючих — твое сердце, твои нервы, твои боли, твои ошибки. Сочетания всех этих вещей создают образ тот или иной, который находит отклик. Считаю ли себя похожим на своего героя? Едва ли. И в то же время абсолютно похож, потому что, я повторюсь, я ведь делаю не из каких-то других материалов, мне не принадлежащих. Вообще актерская профессия — это не краски, не музыка, ничего... Это все Я. Каждый Наполеон похож на меня. В то же время абсолютно не похож, потому что я рассказываю о нем со своей позиции.
А с ролью Ленина — так же?
Ну и Ленина так же. Почему-то этому придается особое значение. Значение придавали роли Ленина в принципе, потому что это бог, это Христос, это религия, это чересчур сложная ситуация сложилась в человечестве. Пришел человек, который потряс мир, как потряс — хорошо или плохо, но он потряс. Его и делали обожествленным. Сейчас его развенчивают.
Я его играл по-другому немножко... Нет, то же самое, но оценивая эту роль с позиции своего времени. Одно дело было в 30-е годы играть, а другое дело — в 80-е. Менялось отношение, тональность, потому что так, как в 37-м играл Щукин, нельзя уже было играть. И наоборот. В 37— 39-м, когда ставили фильмы, это был бог, а сейчас пытаются понять, в чем его прельстительность, его сила, что он потащил за собой такую массу народа, человечества. Не шутки сказать. Эта маленькая религия выросла в гигантскую проблему, которая сейчас заставляет потрясаться миры.
А если бы сейчас был текст, в котором образ Ленина был бы переосмыслен, хотели бы Вы его сыграть?
Сейчас я бы сыграл только одно: его трагическую ситуацию, в которую он попал. Он понял, что он, в общем-то, не туда пошел. А уже болен, без сил. Уже ни на что подействовать не может. Соратники ухватили вожжи и повезли уже в другую сторону. Он это понимал и ничего сделать не мог. И это ужасно.
Москва 40-х, 50-х, 60-х годов какой Вам запомнилась? Какая ближе и дороже?
Каждая Москва имела свои хорошие качества. Скажем, 30-е — это были жуткие годы сталинского террора, который держал людей в жесточайшем напряжении, и никакого покоя и основательности не было. Это были страшные годы. А внешне было все хорошо: «как хорошо в стране советской жить», и так далее, и так далее... Все было хорошо — веселые песни, веселые лица. Как же так? Внешний счастливый образ и внутренняя мука... И опасность, абсолютно невозможная, она могла в любую ночь прийти. 50-е годы были очень мягкие, но застойные. Был период хрущевский, «хрущевская оттепель», но это был недолгий период. Потом опять вернулись обратно, но уже не было опасно. Уже была такая фраза — «ну хорошо хоть не сажают». Хотя хорошего в этом мало, потому что кроме «сажают» существует также жизнь как она есть со всеми сложностями. Нынешнее время — полная свобода, твори что хочешь. Но мы же задавлены испугом и напряжением криминальной жизни сегодняшнего общества. Уже выросли, встали на ноги силы, которые начинают диктовать другую жизнь. Жизнь, в которой лишь подчиненность силе и наглости. Опять ничего спокойного нету.
Когда Вы играли «Ворошиловского стрелка», Вы пытались противостоять этому стилю жизни. В обществе ведь сильны реваншистские настроения — «грабь награбленное», «эксплуатируй эксплуататоров». «Ворошиловский стрелок» в русле этих настроений находился.
Да вы знаете, этот фильм — чисто личностная, почти сказочная история. Кино! В жизни все гораздо сложнее. Мучительнее и страшнее. С другой стороны — это крик в общество: «Что же мы не защищены никем и никому не нужны?» Такая тема не впервой поднимается. В Америке была картина с Чарльзом Бронсоном, еще были картины и у нас такого типа. Но это не решает проблему. Один человек наказанный не решает всю историю. Люди должны жить в законе, покое и так далее...
Что Вам чаще всего вспоминается из жизни в селе Бергамак?
Ничего не вспоминается. Меня вывезли оттуда трехлетним, я не помню ничего.
А родители как-то влияли на Вас? Были за или против того, чтобы Вы стали актером?
И мама и отец отнеслись к этому с пониманием. Ты выбрал — пробуй. Могло не получиться. Из 100 было 99 шансов на то, что не получилось бы. И была бы совсем другая жизнь. Не от меня зависящая. Я верю в судьбу.
Вы посещаете библиотеку своего имени на севере Омской области?
Нет. Это далеко-далеко.
У Вас есть ощущение, что Вы становитесь все более чужим окружающей жизни?
Очень даже сильное. Я четко знаю, что мой поезд уже ушел. Я уже не могу так работать, как я работал. Дело не в качестве, а в позиции, в оценке происходящего. Я вижу, что молодые цепче, быстрее, но они и жестче. Другое поколение... А мое поколение уходит. Если не ушло.
И что делать, когда поезд ушел?
Продолжать работать, сколько есть сил. Конечно, так интенсивно уже не получится. Но наши руки и наш опыт тоже не худ.
Вам не хочется иногда послать театр к черту?
Нет, у меня не получается. Сесть на завалинку и отдыхать я как-то боюсь. Заскучаю. Суетишься вроде и работаешь. А может быть, это только суета... Период очень грустный...
Мне кажется, что у Кирилла Лаврова больше оптимизма, чем у Вас. А вы ведь примерно в одинаковом положении — актеры, которым волей-неволей пришлось возглавить великие театры: ему — БДТ в Петербурге, вам — Вахтанговский в Москве.
Мы недавно с ним были в Греции по делам и разговаривали. Действительно ситуации похожие. Он мне признавался, что он очень устал. И с радостью бы ушел. Но уйти трудно, жалко и горько. Много намешано всякой всячины. Я, значит, более мрачно смотрю на жизнь, чем Кирилл Лавров.
Но что-то Вам доставляет радость?
Хорошая работа, которую вижу где-нибудь. Моя дочь и моя внучка приносят мне радость... Все идет как идет. Надо просто согласиться с тем, что есть.
Что Вы почувствовали, когда на съезде СТД поднялся лес рук за то, чтобы Вас переизбрали на третий срок председателем? Ведь для этого нужно было поменять устав.
Мысли очень горькие. Я понимал, что надо было бы третий раз взять на себя это. Я не из категории вождей, я из категории людей, которые трудятся в меру своих сил и возможностей. Но мне уже не позволяли ни силы, ни здоровье. Горечь... Но и радость, что лес рук поддерживал.
Знаете, я иногда проезжаю мимо здания Союза и думаю: «Надо же, десять лет я угрохал сюда...» И как будто бы меня там и не было никогда. Такая забвенность страшная в человечестве... Это не значит, что каждого должны помнить или сочинять гимны — речь не об этом. Проходимость. Летит мимо тебя жизнь. И все.