«Последний раз мы с ним виделись больше года назад. У меня сердце сжалось — он с палочкой! Но все равно в нем сохранилась бездна юмора. И он, чтобы палочку замаскировать, как Чарли Чаплин ее разворачивал, чтобы показать, что она ему не очень-то нужна. Как ему не хотелось, чтобы его принимали таким беспомощным!»
Елена Аросева
актриса Омского академического театра драмы, сестра Ольги Аросевой
Когда мы с ним познакомились, он был... шикарный! У него в глазах такой Мужик! Мачо! Но не конфетный мачо. Так взглянет — можешь содрогнуться. Мужской взгляд был. Это для него играло большую роль. Бесполое искусство он не признавал. В нем был настоящий мужчина. Даже в комедийных ролях. Он то что надо!
Я его первую любовь знаю, Ниночку. Тарская девушка — из города Тара, где он жил до Омска. Она стала доктором, живет теперь в Москве. Он долго кавалерил за этой девицей. И когда его приняли в театральную студию в Омске, он на лето приезжал в Тару, на каникулы. Надевал кепочку, высматривал Ниночку.
Помню, что во время войны мы играли в одном здании — наш Омский театр и Вахтанговский. Один день — один театр, в другой день — другой. Об этом наши любят вспоминать. Но война же шла, и пьеса «Нашествие» шла и в одном, и в другом театре. И публика больше любила наш спектакль — из патриотизма, наверное. Здесь был очень сильный театр. Лина Семеновна Самборская им руководила. Михаил Александрович ее тоже очень уважал, любил, он о ней часто вспоминал. Вообще он очень верный человек был. Любил своих первых учителей. Самборская своеобразная была — она в театр приезжала на лошадях и в коляске. Такая вот Дама была. Она была первой, кто углядел в молодом Мише талант. Я считаю, что он был настоящим коммунистом. Мне кажется, что он очень страдал в последние годы — в перестройку. Не из-за политических соображений, а из-за того, что театр изменился. Сейчас больше увлекаются какими-то своеобразными трактовками, иногда очень искажают классику. Мне кажется, что он от этого страдал, потому что был служителем русского психологического театра.
Мой муж был другом Михаила Ульянова. Они очень дружили, мужики. Михаил Александрович приезжал на юбилей моего мужа, народного артиста Бориса Каширина. Кроме того что он был сильным и убежденным человеком, он обладал колоссальным юмором. Помню, он вышел на сцену с букетом, и у него стали падать цветы. Ему хотели помочь их поднять, но он сказал: «Не надо! Отцвели уж давно хризантемы в саду». Он это пропел и отказался от этих цветов. Он говорил замечательные слова: «Пока на земле есть такие большие артисты (в частности, про моего Каширина), святые люди, служители искусства, они подпирают как кариатиды здание русского театра. До тех пор, пока есть эти люди, будет существовать великий русский театр». Так как он все-таки сибиряк, он ценил, уважал, желал успехов нам, актерам периферийным.
Ему очень нравилась омская минеральная вода. Он ее так любил, что, когда он уезжал, ему к самолету всегда подвозили ящик минеральной воды «Омская». Он говорил: «Вот в Москве буду водочку запивать омской водичкой»... Он не всех подпускал близко к себе, мог быть очень даже строгим. Например, в омском Доме актера он всех жучил будь здоров. Он любил, чтобы был порядок.
Он подарил мне такую брошечку... Я уже, конечно, не ношу брошек, но вот сейчас вспомнила в связи с тем, что Миша умер. Достала ее, там финифть, раскрашенный камень...
Когда он приезжал, я к нему подходила: «С приездом, Михаил Александрович, тра-ля-ля!» Наши же все с почтением отходили в сторону, смотрели, как это я так запросто разговариваю с ним.
Он щеголял своей простотой. Ему не нужно было подчеркивать то, что он известный актер. Как-то летом он пришел в наш пустой театр и говорит: «Пустой театр! Я это обожаю! Такая красота! Такая тишина! Стены как будто здесь все вслух разговаривают».