«Жена Курта сидела за его спиной на диване. Она высунула ногу и положила ее на колено Курта. Курт, продолжая беседовать, принял эту ногу как должное и стал гладить. Как будто кошка села на колени. Это было роскошно».
Умер Курт Воннегут. Классика американской литературы
вспоминает режиссер
Михаил Левитин
Видите, написано: «Моему корешку — любовь» (показывает на портрет Риты Райт-Ковалевой, который
стоит у него за спиной) — это Рита Райт, величайший наш переводчик, псевдоним которой дал еще Маяковский, переведшая для нас всего Воннегута, Сэлинджера, «Замок» Кафки. Я все читал из ее рук — все, что она переводила, она мне показывала.
Я не скажу, что был такой приверженец, апологет Воннегута. Единственное, о чем я догадался, читая его прозу, что она каким-то образом была отражением театра, каким я его себе представляю. Я понимал, что если бы Воннегут написал пьесу, то я бы эту пьесу поставил. Но всего этого было недостаточно, чтобы им увлечься. Пока не появилась «Бойня». И что-то произошло…
Мне было сделано предложение поставить спектакль в Театре Советской Армии — тогда идеологически, знаете, самым кондовым театре в стране. Он вел борьбу с малейшей ересью. В силу характера мне тогда захотелось сделать что-то такое, что бы взорвало театр изнутри, но чтобы они не поняли моего замысла. Если читать «Бойню» поверхностно, то создается впечатление, что американец пишет антиамериканский роман — американцы бомбят Дрезден. Это подходит политическому управлению армии и флота. Если подумать поглубже — это пацифистский роман, осуждающий войну как таковую. И здесь надо было очень точно внедриться, заморочить голову, замутить взгляд.
На премьеру приехал Курт с женой Джил Кременц, известным фотографом. Тогда мы с ним и встретились у Риты. Он ее боготворил. У меня была фотография, где они у домика Чехова вдвоем стоят под дождем. Они рядом были просто прелестны: маленькая, честолюбивая, любопытная, недобрая и жесткая для бездарных, непримиримая женщина и великан с цыганскими кучерявыми волосами и очень красивым грустным мужским ликом. Все в нем было красиво, все в ней было несовершенно. Но они совпадали.
И Курт сказал мне тогда, что не понимает свого успеха в России, и у него сильное подозрение, что это успех Риты. И вот мы сидим дома: Курт, Ритка, я, Володя Дашкевич, Юлик Ким. И Джил там была, и пыталась нам помешать всеми способами, так как, вероятно, стала женой недавно. Безумно ревнивая, безумно молодая, она была младше его лет на 35. Хотя, мне кажется, не было женщины, которая могла бы отказать Курту Воннегуту, если бы он ее попросил о чем-либо. Просто невозможно было — такая мягкость, такое спокойствие… Ни малейшей странности в облике, в поведении — ничего, что могло бы совпадать с безумием романа. И ты понимал, что никакого безумия там тоже нет. Исключительно лирика с элементами клоунады или наоборот. Неназойливый писатель останавливается всегда там, где другой будет пытаться произвести впечатление.
Жизнь была для него существенна. Я помню такой странный эпизод. Мы сидели разговаривали, насколько это было возможно людям, почти не знающим иностранного языка. Рита переводила так, как будто сам воздух говорил по-английски. Юлик Ким стилизовал русскую речь под английскую. Курт чуть с ума не сошел. Он не понимал, что происходит: с ним говорит англичанин, но он не понимает ни одного слова. Джил сидела за спиной Курта на диване. Она высунула ногу в толстом шерстяном носке — в доме было холодно — и положила ее на колено Курта. Вклинился в беседу даже не человек, а нога молодой лисьеподобной красивой женщины. Курт, продолжая беседовать, принял эту ногу как должное и стал гладить. Как будто кошка села на колени. И мы совершенно смирились с проявлением такой эксцентрики, остроты, женского ревнивого поведения. Он сразу его превратил во что-то естественное. Это было роскошно. И в этом эпизоде — Воннегут.
Я помню, он мне рассказывал, что оставил семью, там было несколько детей. Они долго не прощали его уход к Джил, и он страшно переживал много лет. Эта тема семьи его невероятно выкручивала. Но он полюбил Джил, как хороший прелестный человек может полюбить красивую, властную, хищную, эгоистичную женщину, которая сильно его моложе. Он ее знал так, как не знал никто, и понимал все ее особенности, но не любить ее не мог. Он должен был решиться, рискнуть. Потом мне говорили, что она от него уходила. Затем было знакомство с какими-то планами, репертуарными моментами — спектакля тогда еще не было. Спектаклю предстояло трудное открытие — его спасли Константин Симонов и Лиля Брик. Они приехали в театр, смотрели прогон, им понравилось. Гигантская сцена Театра Советской Армии в оформлении Марта Китаева была вся перебинтована: белое-белое ослепительное пространство и где-то наверху Китаев повесил коробку с игрушками, которые при взрыве рассыпались и падали. Это впечатляло.
Курт не смог приехать на премьеру и прислал телеграмму. Там была фраза: «Поставьте кресло в кулисах для моей души — тело мое должно оставаться здесь». Затем связь с ним я держал через нашу голландскую подругу Иру Гривневу, очень известную диссидентку, ученицу Риты Райт. Она была с Куртом в постоянной переписке и помогала моему общению с ним. Рита мне говорила про его депрессии, ведь Курт был контужен, как и Билли Пилигрим в «Бойне номер пять». Депрессии Пилигрима — это депрессии самого Курта. Его героев можно даже заподозрить в шизофрении. Но если бы все были такими шизофрениками, как Курт Воннегут, то пусть их будет больше.