в 1995–1997 гг. сержант 429-го мотострелкового полка имени Кубанского казачества, орденов Богдана Хмельницкого и Суворова (Моздок-7) Объединенной группировки войск в Чечне
Прошло пятнадцать лет с начала чеченской войны. Сегодня парни могли быть на пятнадцать лет старше. Им сейчас было бы тридцать три. Возраст Христа. Но уже не будет
Война делает с обществом то же самое, что и публичная казнь: снимает запреты. Если можно без разбора утюжить город — и как минимум де-юре свой город, значит, закона не существует. Если можно отправлять в мясорубку своих детей, значит, можно все.
Та ситуация, которую мы сегодня имеем в стране — ментовской беспредел, коллапс правосудия, вертикаль власти, нивелирование ценности человеческой жизни, абсолютное падение нравственности и морали, национализм и ксенофобия — корнями лежит там.
Ремарк писал о том, что Германия в Первой мировой потеряла целое поколение. Мы потеряли не поколение — страну.
Чеченский синдром
В лучшие годы численность Объединенной группировки войск в Чечне достигала 100 тыс. человек. За эти пятнадцать лет через войну прошло никак не меньше полумиллиона. Те, кто вернулся, принесли в мир свою философию. Философию войны.
Мой хороший товарищ Дима Краснопеев, прапорщик ФСБ, служивший в Чечне снайпером, но при этом ни разу не выстреливший в человека, считает, что в России сейчас чеченским синдромом больны все. Поголовно. И воевавшие (что само собой разумеется), и не воевавшие, что намного хуже. Каждый из нас пережил в своей голове свою войну. Первая ассоциация со словом «чеченец» — убийца, террорист, ублюдок, враг. И избавиться от этого синдрома общество пока не в состоянии.
Социологи говорят, что для зарождения новых нравственных ориентиров должно смениться четыре поколения. Это минимум тридцать шесть лет. То есть по самым оптимистичным прогнозам, в ближайшее двадцатилетие улучшения ситуации ожидать не приходится.
Но честно говоря, я не знаю, сколько должно пройти лет, чтобы эта банальная, а стало быть, единственно верная истина вновь стала общепризнанной: убивать нельзя. Не знаю, сколько должно пройти лет, чтобы мы перестали видеть в чеченцах врага.
И не знаю, сколько должно пройти лет, чтобы дети тех чеченцев, которым сейчас по семнадцать—двадцать и которые в своей жизни не видели ничего — вообще ничего, кроме войны, перестали воспринимать русских как исчадие ада.
Разделенная страна
Великая Отечественная страну сплотила. Чечня страну разделила. Современная Россия построила ту армию, о которой мечтали коммунисты, — рабоче-крестьянскую. И служат в ней исключительно рабочие-крестьяне. И если на первой войне я еще встречал людей после института, то на второй, кажется, я был единственным солдатом в батальоне с высшим образованием. Кастовость хуже, чем в XIX веке. Я еще не слышал, чтобы сын крестьянина стал менеджером в «Газпроме». Я еще не слышал, чтобы сын топ-менеджера воевал в Чечне.
Парня из безнадеги забирают в армию, отправляют на войну, там ему отрывает руки-ноги, государство дает ему пенсию двести баксов и возвращает обратно в безнадегу. Привет семье, выживай как хочешь!
Программа реабилитации для ветеранов в нашей стране существует только одна — водка.
Мне хватит пальцев на руках, чтобы из всех моих знакомых — а за время службы я сменил семь, кажется, частей — пересчитать тех, кто сумел после демобилизации зацепиться за жизнь. Найти нормальную работу, создать семью, обеспечить будущее себе и своим детям. Остальные из войны так и не выбрались. Либо контрабасят по десятому разу, либо сидят, либо бухают по-черному. Подавляющее большинство тихо спивается в охране.
Поражение в войне настраивает на поражение и в мирной жизни. Общество не нацелено на развитие, не нацелено на победу. Это тоже итог войны.
Посткомбатанты
Пятнадцать лет. Быстро время летит. Кажется, все было только вчера. Я не помню лиц большинства моих сокурсников в институте, но то поле под Ачхой-Мартаном, на котором в 96-м началась моя война, я помню до мельчайших подробностей. До оттенков синего на вершинах гор, до долей градуса той угнетающей жары, что прижимала к земле, как чугун, до звуков, до запахов — полностью.
Я уже давно не тот задроченный душара с автоматом, каким был. Но и не тот, которым должен был стать. Война изменила мою жизнь, и она пошла по другой, не предназначавшейся ей колее. Все, что у меня есть, есть только благодаря тому, что в моей жизни была война. Моя жена ждала меня оттуда. Писала письма. Моя мама два раза ездила за мной в Моздок. Ночевала на блокпостах. Все видела своими глазами. И если есть синдром посткомбатанта, то правомерно говорить и о синдроме матери посткомбатанта.
Мой круг общения составляют только ветераны. У меня нет других знакомых. Все, о чем мы говорим, — война. Моя работа связана с армией.
Я живу в войне уже пятнадцать лет, и у меня нет больше ничего. Все, что я умею, — война. Все, что я знаю, — война. Я не могу сказать, что я благодарен войне — это было бы слишком кощунственно.
Но я ни о чем не жалею. И если бы была возможность выбрать жизнь заново, я выбрал бы такую же. Прав был один мой друг, который сказал — лучшие годы нашей жизни. Но я не хотел бы их своим детям.
Цифры потерь, которые Россия понесла в Чечне, — с обеих сторон, потому что в той гражданской войне обе стороны являлись гражданами одного государства, — так и не названы. По официальным данным, она унесла около 5 тыс. жизней наших солдат за первую и 4,5 — за вторую. Около 30 тыс. были ранены. Потери среди мирных жителей не считал никто, мы можем оперировать только данными правозащитных организаций. Они называют цифру 25–30 тыс. человек.
Чужая боль
Наше прошлое — это наше будущее. Осмысления Чечни так и не было. По погибшим в «Хромой лошади» был объявлен траур. По погибшим в Чечне за пятнадцать лет траур не объявляли ни разу.
Но если кто-то считает, что Чечня — в прошлом, то он ошибается: Чечня — в будущем. Потому что не изменилось ничего. Не сделано никаких выводов. Не проведено реформирования армии, не было инноваций в вооружение, которое отстало от современных требований лет на тридцать, не пересмотрены стратегии под изменившиеся обстоятельства ведения боевых действий в локальных войнах. Наша армия до сих пор умеет только посылать пушечное мясо вперед дивизиями.
У нас все та же необученная неподготовленная рабская армия, которая будет послана воевать неизвестно куда, непонятно, за какие амбиции. Без карт, авиаподдержки и элементарной воды. Что и было очень хорошо продемонстрировано в Южной Осетии.
И мы все так же готовы положить животы детей своя за великодержавные интересы большой империи.
Та война была далеко не последней. Это уже ясно. Но если ничего не делать, то круг обязательно замкнется. Готовьтесь.
Та ситуация, которую мы сегодня имеем в стране — ментовской беспредел, коллапс правосудия, вертикаль власти, нивелирование ценности человеческой жизни, абсолютное падение нравственности и морали, национализм и ксенофобия — корнями лежит там.
Ремарк писал о том, что Германия в Первой мировой потеряла целое поколение. Мы потеряли не поколение — страну.
Чеченский синдром
В лучшие годы численность Объединенной группировки войск в Чечне достигала 100 тыс. человек. За эти пятнадцать лет через войну прошло никак не меньше полумиллиона. Те, кто вернулся, принесли в мир свою философию. Философию войны.
Мой хороший товарищ Дима Краснопеев, прапорщик ФСБ, служивший в Чечне снайпером, но при этом ни разу не выстреливший в человека, считает, что в России сейчас чеченским синдромом больны все. Поголовно. И воевавшие (что само собой разумеется), и не воевавшие, что намного хуже. Каждый из нас пережил в своей голове свою войну. Первая ассоциация со словом «чеченец» — убийца, террорист, ублюдок, враг. И избавиться от этого синдрома общество пока не в состоянии.
Социологи говорят, что для зарождения новых нравственных ориентиров должно смениться четыре поколения. Это минимум тридцать шесть лет. То есть по самым оптимистичным прогнозам, в ближайшее двадцатилетие улучшения ситуации ожидать не приходится.
Но честно говоря, я не знаю, сколько должно пройти лет, чтобы эта банальная, а стало быть, единственно верная истина вновь стала общепризнанной: убивать нельзя. Не знаю, сколько должно пройти лет, чтобы мы перестали видеть в чеченцах врага.
И не знаю, сколько должно пройти лет, чтобы дети тех чеченцев, которым сейчас по семнадцать—двадцать и которые в своей жизни не видели ничего — вообще ничего, кроме войны, перестали воспринимать русских как исчадие ада.
Разделенная страна
Великая Отечественная страну сплотила. Чечня страну разделила. Современная Россия построила ту армию, о которой мечтали коммунисты, — рабоче-крестьянскую. И служат в ней исключительно рабочие-крестьяне. И если на первой войне я еще встречал людей после института, то на второй, кажется, я был единственным солдатом в батальоне с высшим образованием. Кастовость хуже, чем в XIX веке. Я еще не слышал, чтобы сын крестьянина стал менеджером в «Газпроме». Я еще не слышал, чтобы сын топ-менеджера воевал в Чечне.
Парня из безнадеги забирают в армию, отправляют на войну, там ему отрывает руки-ноги, государство дает ему пенсию двести баксов и возвращает обратно в безнадегу. Привет семье, выживай как хочешь!
Программа реабилитации для ветеранов в нашей стране существует только одна — водка.
Мне хватит пальцев на руках, чтобы из всех моих знакомых — а за время службы я сменил семь, кажется, частей — пересчитать тех, кто сумел после демобилизации зацепиться за жизнь. Найти нормальную работу, создать семью, обеспечить будущее себе и своим детям. Остальные из войны так и не выбрались. Либо контрабасят по десятому разу, либо сидят, либо бухают по-черному. Подавляющее большинство тихо спивается в охране.
Поражение в войне настраивает на поражение и в мирной жизни. Общество не нацелено на развитие, не нацелено на победу. Это тоже итог войны.
Посткомбатанты
Пятнадцать лет. Быстро время летит. Кажется, все было только вчера. Я не помню лиц большинства моих сокурсников в институте, но то поле под Ачхой-Мартаном, на котором в 96-м началась моя война, я помню до мельчайших подробностей. До оттенков синего на вершинах гор, до долей градуса той угнетающей жары, что прижимала к земле, как чугун, до звуков, до запахов — полностью.
Я уже давно не тот задроченный душара с автоматом, каким был. Но и не тот, которым должен был стать. Война изменила мою жизнь, и она пошла по другой, не предназначавшейся ей колее. Все, что у меня есть, есть только благодаря тому, что в моей жизни была война. Моя жена ждала меня оттуда. Писала письма. Моя мама два раза ездила за мной в Моздок. Ночевала на блокпостах. Все видела своими глазами. И если есть синдром посткомбатанта, то правомерно говорить и о синдроме матери посткомбатанта.
Мой круг общения составляют только ветераны. У меня нет других знакомых. Все, о чем мы говорим, — война. Моя работа связана с армией.
Я живу в войне уже пятнадцать лет, и у меня нет больше ничего. Все, что я умею, — война. Все, что я знаю, — война. Я не могу сказать, что я благодарен войне — это было бы слишком кощунственно.
Но я ни о чем не жалею. И если бы была возможность выбрать жизнь заново, я выбрал бы такую же. Прав был один мой друг, который сказал — лучшие годы нашей жизни. Но я не хотел бы их своим детям.
Цифры потерь, которые Россия понесла в Чечне, — с обеих сторон, потому что в той гражданской войне обе стороны являлись гражданами одного государства, — так и не названы. По официальным данным, она унесла около 5 тыс. жизней наших солдат за первую и 4,5 — за вторую. Около 30 тыс. были ранены. Потери среди мирных жителей не считал никто, мы можем оперировать только данными правозащитных организаций. Они называют цифру 25–30 тыс. человек.
Чужая боль
Наше прошлое — это наше будущее. Осмысления Чечни так и не было. По погибшим в «Хромой лошади» был объявлен траур. По погибшим в Чечне за пятнадцать лет траур не объявляли ни разу.
Но если кто-то считает, что Чечня — в прошлом, то он ошибается: Чечня — в будущем. Потому что не изменилось ничего. Не сделано никаких выводов. Не проведено реформирования армии, не было инноваций в вооружение, которое отстало от современных требований лет на тридцать, не пересмотрены стратегии под изменившиеся обстоятельства ведения боевых действий в локальных войнах. Наша армия до сих пор умеет только посылать пушечное мясо вперед дивизиями.
У нас все та же необученная неподготовленная рабская армия, которая будет послана воевать неизвестно куда, непонятно, за какие амбиции. Без карт, авиаподдержки и элементарной воды. Что и было очень хорошо продемонстрировано в Южной Осетии.
И мы все так же готовы положить животы детей своя за великодержавные интересы большой империи.
Та война была далеко не последней. Это уже ясно. Но если ничего не делать, то круг обязательно замкнется. Готовьтесь.
