Это я к тому, что понятие нормы сдвигается довольно быстро. Всего за месяц мозги перестраиваются, и голова, при переходе улицы автоматически поворачивавшаяся налево, начинает сама поворачиваться направо...
А посреди этого отпускного срока, на концерте в Сиднее, получаешь записку: «Почему российская общественность не добивается расследования убийства Щекочихина?» — и стоишь, не зная, с какого места отвечать.
Потому что эту записку на хорошем русском языке писал австралиец. Бывший москвич, ленинградец или одессит, чьи мозги за время жизни вверх ногами в Южном полушарии, где в ноябре весна, а на асфальте написано look right, перестроились окончательно. И он теперь исходит из того, что общественное мнение является рычагом для перемены государственной политики, и этот рычаг находится в руках у граждан страны, и они умеют им пользоваться...
В Сиднее и окрестностях это — дважды два, как весна в ноябре.
И ответить мне автору записки, в сущности, нечего. Или надо производить трепанацию черепа без наркоза, возвращая его столь далеко отлетевшее вместе с телом сознание обратно, в нашу систему координат. И спросить, например: а почему советская общественность не добивалась расследования расстрела в Новочеркасске?
Кстати, почему?
Кажется, стоит попробовать ответить на этот детский вопрос — чтобы яснее понять, где мы находимся нынче. То есть что в жопе — это, кажется, понимают уже и в администрации президента, но глубина в настоящее время является предметом дискуссии.
Первое сходство/различие двух общественных молчаний: о расстреле в Новочеркасске советская общественность не знала. То есть какие-то волны сарафанного радио до какой-то части публики доходили, но знание было малым и нечетким, на уровне — что-то нехорошее случилось… Это же наблюдается и в случае с убийством Щекочихина («Норд-Остом», Бесланом), но с важной поправкой: выяснилось, что мы не хотим знать!
Да, пользователей интернета, где в свободном доступе лежит убийственная информация по этим эпизодам, относительно немного, но в абсолютном исчислении – это огромный потенциал, и десятая часть московских «юзеров», выйдя на улицу (Большую Дмитровку, например, к Генеральной прокуратуре), легко могла бы добиться того, чтобы убийцы находились там, где должны находиться убийцы. А люди, не желающие замечать прямых улик, перестали возглавлять Генпрокуратуру.
Но почти никто на улицу не выходит. И тут в паре «Новочеркасск — Щекочихин» проступает ряд общественных сходств уже почти без различий: великий отечественный страх, равнодушие, привычка к насилию, пониженная до опасных пределов общественная идентификация… Причем замечу, речь идет не о пресловутом «народе», в который полтора века назад ходили несчастные народники (с темных и запоротых взятки гладки), нет: речь о «чистой» публике!
О белых, блин, воротничках, о среднем, видите ли, классе…
Боюсь, по сравнению с временами Новочеркасска мы шагнули назад. Тогда еще можно было списать торжествующую немоту на незнание, на призрак Сталина, бродивший ночами по стране…
Наша нынешняя немота — сознательный выбор новой генерации. Это выбор рабов, летающих бизнес-классом на Лазурку или «экономом» в Анталию… Рабов, настаивающих на своем праве на рабство, не желающих пальцем о палец ударить, чтобы стать свободными людьми.
Что им Гекуба, какой Щекочихин?
В Сиднее по этому поводу сильно недоумевают.