«Тогда человека могли забрать и сделать с ним все что угодно — в клетку посадить, избить. Такое со мной проделывали не раз».
Алексей Балабанов — Евгению Гусятинскому
Как возник замысел «Груза 200»?
После двух попсовых фильмов — «Жмурки» и «Мне не больно» — я убедил Сергея Сельянова снять картину про 1984 год, про конец Советского Союза. Мне не давал покоя мой опыт, накопленный в те годы. Замысел возник где-то в середине девяностых, я десять лет его вынашивал. С 1983 года я пять с половиной лет работал ассистентом режиссера научно-популярного кино на Свердловской киностудии и поэтому много ездил по стране — по Сибири, Дальнему Востоку. И видел, как простые люди живут. Жили они очень плохо. В магазинах вообще ничего не было. На Индигирке — хлеб и спирт, все. И тогда же зарождалось что-то новое — начался рок-н-ролл, в Ленинграде появился рок-клуб, в Москве я познакомился с группой «ДК», которая играет в «Грузе 200», потом познакомился с «Наутилусом», который к тому времени уже записал альбом.
Сегодня Вы воспринимаете ту эпоху точно так же, как тогда?
Разумеется, ощущение, что страна чудовищно плохо живет, как и чувство беспредельного застоя, возникло уже тогда. Но я сам так же жил. И абсолютно отождествлял себя с жизнью страны — никакого момента отстранения у меня не было. В Свердловске мы жили немножко лучше, но тоже не здорово. Зарплата у меня была сто двадцать рублей. Фарцовкой никогда не занимался, так случилось, что я ничего никому не продал, хотя многие мои друзья джинсами торговали. Потом из фарцовщиков выросли бизнесмены и олигархи. Это был прямой путь.
Алексей — Алексей Серебряков |
Михаил — Юрий Степанов |
 |
Антонина (Наталья Акимова) мстит миллиционеру Журову (Алексей Полуян) за мужа |
«Жмурки» посвящены тем, кто выжил в девяностые. А «Груз 200» — тем, кто выжил в восьмидесятые?
Да. Между бандитским беспределом девяностых и милицейским беспределом того времени можно поставить знак равенства. Тогда человека могли забрать и сделать с ним все что угодно — в клетку посадить, избить, что со мной проделывали не раз. А в девяностые то же самое делали бандиты, купившие милицию. Те, кто в девяностые были бандитами, сейчас цивилизовались и стали состоятельными бизнесменами и политиками. Об этом «Жмурки». У них деньги уже есть — что им сейчас рисковать? Это глупо. Много политиков, которые покупали себе избирателей, места, а там уже и депутатскую неприкосновенность.
Фильм «Груз 200» предваряет титр «основано на реальных событиях».
Так и есть. Я передаю свой опыт. История с милиционером… Я сам с ними сталкивался, где только меня не держали, что только они не делали. Еще пацаном посадили в клетку за то, что я в карты играл. Я боялся сказать, кто мои родители, потому что тогда мне еще и дома бы досталось. И били они не по лицу, чтобы следов не было. Страшное было время — из-за безнаказанности, которая прикрывалась законом. А по телевизору только хорошее показывали и фильмы снимали смешные... Плакаты «Слава КПСС!», которые видны в моем фильме, они тогда повсюду висели, на каждом углу. Я помню, как я расстроился, когда меня в пионеры не приняли в третьем классе — единственного из всей группы. Это была чудовищная обида. И в то же время помню, что радовался, когда в комсомол приняли — мы тогда пошли и пива напились. Каждый живет в своем времени. Я ничего не забыл. Потому могу о том времени кино снимать. Я лично знал эту девушку, дочь секретаря райкома, — она рассказала мне, как ее изнасиловали бутылкой. Один лейтенант говорил мне про ящики с грузом 200, приходившие из Афгана, про то, что их никто не встречал и они пропадали неизвестно где. Я в фильме ничего не наврал. Все, что я хотел сказать о том времени, что у меня наболело, я сказал. Больше не собираюсь к нему возвращаться. Как и к девяностым. Сейчас будем современность поднимать. На историческую картину у меня уже сил не хватит.
Образ маньяка отсылает к Чикатило, чье дело тоже вспыхнуло в начале восьмидесятых?
Нет, я не держал его в уме. Журов — главный герой фильма — такой беспредельщик, потому что тогда в маленьких городишках можно было делать все что хочешь. Ты был местным царем — тем более если как-то завязан с местной властью. Приходят из центра какие-то товары, пища — все распределяется между своими, а в магазины, народу ничего не поступает. Это была такая форма управления, они легко могли делать все что захотят — и человека убить, и держать его сколько угодно, и деньги вымогать.
— Все хорошее тогда погибало —
Ваш фильм воспринимается как современная история…
Нет, она, конечно же, не современная. Сейчас так люди уже не живут. Все хорошее тогда погибало. Героя Леши Серебрякова, единственного проповедника нового времени, в фильме расстреляли. У меня такой друг был — Саша Арцвенко, идеалист, который пытался построить город Солнца, взял в аренду бывший совхоз (уже тогда можно было брать в аренду), нагнал туда скота, но разорился. Я про него документальный сценарий написал, когда на высших курсах учился, но мне его не дали снять. С другой стороны, тут воровали всегда — это было и до революции, и после нее, и после перестройки. Такова часть нашей общей психологии — русской. Не знаю, уж больно страна большая, тут все что угодно возможно. В Иркутск или Норильск приедешь — там совсем другая жизнь. Или вдруг сейчас поднялся Татарстан. Все зависит от того, кто там голова. А вот тогда головы все были очень гнилые, начиная с Черненко, который лабуду всякую по телевизору нес. Он в конце 1984 года умер, я поэтому взял это время. Но именно тогда страна пошла по новому пути. А чтобы она совсем повернула на другие рельсы, должно пройти неизвестно сколько лет. Но время все-таки очень сильно изменилось. Люди, конечно, изменились куда в меньшей степени. Сегодня больше контроля, люди стали бояться, нет такого беспредела, который был при Брежневе, Андропове и особенно при Черненко. Он вообще уже ничего не соображал. Сейчас я живу лучше, чем тогда, хотя тогда мне тоже было интересно, за счет того, что я много путешествовал по стране, много узнавал. А сейчас я занимаюсь тем, что хотел делать всю жизнь, — снимаю кино. Свободного времени мало. У меня двое детей, хорошая семья, хорошая квартира. Я сегодня не могу жаловаться.
Анжелика — Агния Кузнецова |
Артем — Леонид Громов |
Какой реакции Вы ожидали на картину?
Я думал, что либо ее примут, либо нет. Средних мнений быть не могло. Так и получилось. Мне даже православные люди говорили, что меня Господь еще при жизни должен наградить за тот гражданский и духовный подвиг, который я совершил, сняв «Груз 200». Так сказала одна очень известная женщина, не буду говорить кто, и плакала при этом. На предварительных показах, которые устраивал Сельянов, все говорили только хорошие вещи, всем нравилось. А тут вдруг начали спрашивать: «Почему у вас нет положительного героя?» Во-первых, тогда положительных героев было раз-два-три. Во-вторых, почему нет? Герой Серебрякова, его жена, страдающая девушка Анжелика… Просто нет ни одного ярко выраженного героя. Вернее, ярко выраженный герой — отрицательный. Мне хотелось сделать сильное кино, которое бы произвело впечатление. Для меня главное, чтобы люди пошли в кино и почувствовали тот ужас, который чувствовал я. Если бы я не ездил тогда по стране, я бы «Груз 200» не снял. Если человек в то время жил, он что-то из него вынес. Опыт — сын ошибок трудных, сказал Пушкин и был прав. Кому-то стыдно за то, кем он тогда стал. А кто-то считает, что то время было самым хорошим.
Симптоматично, что Ваш фильм не понравился ни правым, ни левым. Коммунисты объявили его заказом Путина. Одновременно начались разговоры, что его вообще могут запретить, что он станет «первым полочным фильмом постсоветского времени».
Недавно по телевизору два раза показали фильм «Ганнибал» про доктора Лектера. Показали в прайм-тайм. Когда человеку вскрывают череп, жарят мозги живого человека, а потом предлагают их съесть мальчику — помоему, вот это гораздо страшнее и ужаснее, да и просто противно. Или вчера смотрел фильм «Слуга государев» — сколько там народу убили! А то, что мой фильм не принимают социально, — это даже хорошо. Там на самом деле ужасов как таковых особенно и нет. Во всяком случае, они не сделаны как аттракцион, как развлечение. Сексуальные сцены далеко не эротичные, скорее — антиэротичные. Меня спрашивают, показал ли я фильм своему старшему сыну, ему семнадцать лет. Конечно, показал. Его поколение давно на порносайтах сидит.
Вся страна
— резко пошла к алтарю —
Можно ли говорить о неистребимости советского?
Когда умрет наше поколение, возможно, чтото реально сдвинется с места — не только на внешнем уровне. Должны смениться генерации, все это должно забыться. Возможно, мои дети будут уже другими. Они иные фильмы смотрят, у них другие кумиры. Мой младший сын зачитывается «Гарри Поттером», которого я тоже начинал читать, но бросил.
Для них советская эпоха — уже как семнадцатый век?
Да. Для них она не существует. Они даже позднесоветские фильмы не смотрят, как мне не был интересен довоенный «Цирк».
Многих озадачила сцена, когда профессоратеист в финале приходит в церковь и под впечатлением от произошедших событий просит об обряде крещения. В этой сцене увидели издевку или по меньшей мере двусмысленность.
Двусмысленности нет. Такое произошло со всеми в нашей стране. Был Ленин, его отменили, а русскому человеку надо обязательно во что-то верить, и все пошли в церковь, включая того же Ельцина, — он сделал это тихо, когда еще не разрешали религию. А потом вся страна резко пошла к алтарю, на церкви стали давать деньги. Я тоже пошел — как раз в то время, где-то в 1985 году. Тогда все мои друзья покрестились. У меня супруга из интеллигентной петербургской семьи, ее в младенчестве тихо покрестили. Настоящие интеллигенты не были атеистами. А я из Свердловска, из семьи коммунистов, мама — врач, руководитель крупного научно-исследовательского института, с Ельциным на съезд партии ездила, папа руководил главным комсомольским органом Свердловской области. Я научный атеизм в институте изучал, нас заставляли Бруно Бауэра читать и другую разную чепуху. Я, честно скажу, в Бога не верил. Но мне очень нравились церкви, их архитектура, иконопись. А потом вдруг что-то произошло — не только со мной, но и со всеми. Так же и герой-атеист — он совершил очевидный грех и почувствовал, что его надо как-то искупить. Почему сегодня бандиты, убивавшие людей, молятся и церкви строят? Потому что люди поверили, что потом что-то будет.
Как Вы относитесь к фильму «Остров» Павла Лунгина?
Хорошо. Мне он очень понравился. Паша вообще талантливый режиссер. Но мы делаем разное кино. Мне кажется, что мое кино более витиеватое, более сложное и открытое — в нем каждый может найти все, что хочет найти. Я люблю разные фильмы снимать, но все они должны быть открытыми. Я никому не навязываю свое мнение — просто рассказываю, каким является для меня то время. А в «Острове» есть посыл, достаточно прямой, и все воспринимают фильм одинаково. Он понятен и потому всем нравится.
Но почему-то, когда ничего не навязываешь, все склонны уличить тебя в идеологической пропаганде, как происходило у вас с «Братьями», с «Войной», а теперь и с «Грузом 200».
Пускай. Мне не жалко.
Вы согласны с тем, что «Груз 200» — абсолютно беспросветное кино?
Да нет, конечно. Какое оно беспросветное? По-моему, это очень светлое кино — про то, как заканчивается самое мрачное и страшное время в нашей стране. Были сталинские годы, еще мрачнее, в них было все прямо и честно — тебя взяли, забрали и расстреляли, и вся страна об этом знала. А в 1984 году не было крепкой центральный власти, каждый делал, что хотел.
Если бы Вы как зритель увидели «Груз 200», как бы Вы его восприняли?
Я в принципе люблю радикальные фильмы. «Груз 200» — внежанровая картина. Более того, такого кино у нас в стране нет. Те, кто меня ругает за «Груз 200», любят при этом того же Тарантино. Не потому ли, что в его фильмах нет коммунизма? Нет отображения времени, в котором я и они жили? С другой стороны, меня поражает, что «Груз 200» нравится молодежи, которая не может помнить то время.
Многих удивляют Ваши слова, что «Груз 200» — фильм о любви.
Этот милиционер… он девушку-то любит, но по-своему. А любовь бывает разная, потому что люди разные. То, что это так, видно хотя бы по реакции людей на мой фильм. Картина «Про уродов и людей» — тоже про любовь, только другую, которая существует. Сейчас в порномагазинах можно купить все что угодно. И никто не возмущается. Почему же тогда, в то время не могло быть такого милиционера? Тогда все было то же самое, несмотря на все запреты.
Чего Вы боитесь — в жизни, не в кино?
Не знаю, я про это не думаю. В жизни для меня самое страшное — детей потерять, семью разрушить. Я очень домашний, непубличный человек. Не тусуюсь, никуда не хожу. Для меня выехать на премьеру моего фильма — целая история. А так я прячусь у себя — среди книжек, компьютера, на котором я печатаю, и телевизора, по которому я смотрю фильмы.