Правильнее было бы поставить вопрос так: как жили и выживали на оккупированных территориях те, кто избежал смерти. Кто не погиб под бомбежкой при гитлеровском наступлении; кого не поставили к стенке и не повесили, как «комиссаров», советских начальников, подпольщиков, партизан и их пособников; кого не закопали в Бабьем Яру и не отправили в концлагерь; кого не сожгли заживо в Хатыни; кого не угнали в Германию как рабскую силу. В советское время пребывание на оккупированных территориях не приравнивалось к плену, за который после войны расплачивались лагерями. Тем не менее и через сорок лет после Победы факт проживания родственников «под немцем» фиксировался: в июле 1985 года при поступлении в институт автор собственноручно отвечал на такой вопрос четырехстраничной анкеты. Богатая военная литература не слишком интересовалась тем, как два с лишним года жили обычные люди, не успевшие, а чаще не имевшие возможности эвакуироваться. Где они работали, как добывали пропитание? Каков был пресловутый «немецкий порядок», заменивший тоже не слишком ласковую советскую власть? Все, что было связано с этой темой, не приветствовалось: не обсуждалось, не исследовалось, замалчивалось.
Трудодни и займы
Главной целью оккупационного режима была максимальная хозяйственная эксплуатация захваченных советских территорий и их трудовых ресурсов. Поэтому помимо конфискации всего, что представляло интерес для Германии (в первую очередь продовольствия), тыловые германские власти стремились наладить хотя бы минимальное производящее хозяйство. Известный советский авиаконструктор Василий Небаба, живший с матерью в Запорожской области (в начале войны ему было 11 лет), вспоминал: «Немцы сохранили колхозы, проще было всё вывозить из них»*. Бывший офицер вермахта Вернер Хаупт в своей книге «Сражения группы армий Север» пишет о том, что и в Эстонии колхозы были сохранены, и только после сталинградского поражения частично расформированы, причем крупные хозяйства сохранились. И в Белоруссии, и в Смоленской, и в Брянской областях — везде немецкие власти препятствовали распаду коллективных хозяйств, созданных в свое время советской властью с похожими целями. Даже система оплаты труда — трудодни — во многих из них не претерпела серьезных изменений. В других практиковались «займы» у колхозников: «Весной в колхозе не было семенного зерна. Было предложено о сдаче в аренду зерна для посева с условием возврата пятьдесят процентов будущего урожая. Верилось с трудом, но мы дали один центнер. Намолотили четырнадцать центнер с гектара и нашей семье привезли семь центнер ячменя» (В. Небаба).
Другим источником средств к существованию была работа в оккупационной администрации и создаваемых ею учреждениях, а также обслуживание немецких военных. Вера Пирожкова, жившая в Пскове и работавшая переводчицей, а затем журналистом в издававшейся немцами газете «За родину», в своих воспоминаниях писала: «Жили мы все годы оккупации крестьянским рынком и продуктами, выдававшимися немецкой армией тем, кто у них работал… Немецкие военные части давали работу многим русским: тут были и женщины, стиравшие и гладившие белье, портные и портнихи, перешивавшие формы, сапожники и другие рабочие. Мне как переводчице приходилось помогать и в контактах с крестьянами»**.
Были разрешены ремесло и торговля.
Многие люди, умевшие шить, ремонтировать технику, фотографировать, столярничать, занялись мелким предпринимательством; все это напоминало середину 1920-х годов, расцвет советского нэпа.
Оживились спекулянты, выменивавшие у немецких интендантов дефицитные товары: керосин, соль, спички, мыло и реализовывавшие все это на повсеместно функционировавших базарах и толкучках. Немецкая полиция смотрела на это сквозь пальцы.
Однако в городах существовал довольно большой слой людей, не имевших никаких возможностей заработка. Понимая, что массовый голод ничем хорошим для них не обернется, немцы ввели продовольственные карточки для безработных и иждивенцев, но только на хлеб; отоваривались они нерегулярно, и выдача была мизерной. Горожане меняли вещи на продукты. Небаба пишет: «Тяжелой была зима и весна. Из Донецка и других городов ходили люди, меняли одежду и всё, что имели, на хлеб (муку, картошку, крупу) и другие продукты. Наша семья не имела лишних продуктов. Очень ценился табак, но его держали для мужчин, если необходимо что-то сделать, например, починить обувь, или угостить знакомого, у которого уже «уши пухнуть», так хочется закурить…»
Олимпиада Полякова, жившая в 1941–1943 годах в Павловске под Ленинградом, вспоминает: «Собираем желуди. Но с ними надо уметь обращаться. Я научилась печь прекрасные пряники из желудей с глицерином и корицей. Желуди надо очистить и кипятить, все время меняя воду, до тех пор, пока вода не станет совершенно белой и прозрачной. Таким образом они освобождаются от танина… Художник Клевер, сын знаменитого пейзажиста Клевера, съел плохо приготовленную кашу из желудей, отравился танином, и у него отнялись ноги. Нужно было молоко. В том дворе, где они живут, живет баба с коровой. Сестра Клевера умоляла бабу продать ей молока, но баба отказалась, так как у немцев она может (в обмен на молоко) получить продукты, а деньги ей ни к чему…»***
Считать до пятисот
Первое время большинство школ были закрыты, однако на второй год войны оккупационные власти приступили к реализации «исторического указания» рейхсфюрера СС Гиммлера о том, что подневольному населению достаточно уметь читать и писать: «Для ненемецкого населения восточных областей не должно быть высших школ. Для него достаточно наличия четырехклассной народной школы. Целью обучения… должно быть только: простой счет, самое большее до 500, умение расписаться, внушение, что божественная заповедь заключается в том, чтобы повиноваться немцам»****. В 1942-м под страхом наказания (штрафа и лишения хлебных карточек) родителей обязали отдавать детей, не имевших начального образования, в четырехклассные школы. По сравнению с предвоенным временем количество школ резко сократилось: например, в Порховском районе Псковской области со 100 до 21, в Таганроге с 31 (из них 18 десятилеток) до 12 (все — начальные). В школах вводились телесные наказания, а с 1943 года — плата за обучение.
Впрочем, школы существовали не везде. Народный учитель России Юрий Завельский, начавший свою педагогическую деятельность в 1950 году под Харьковом, рассказывал: «Я начинал работать на Украине в сельской школе. Там учились дети, которые в течение четырех лет войны вообще в школу не ходили».
Значение пропаганды немецкие власти понимали прекрасно, поэтому помимо регулярно издаваемых приказов жители оккупированных территорий читали газеты на местном языке. Историк Игорь Красильников отмечает: «Все оккупационные газеты составлялись по одинаковому образцу. Лицевые полосы были посвящены официальным сообщениям германских властей и положению на фронте. Далее, как правило, шли рассказы о «новой жизни», статьи и очерки, критикующие советский строй. Последние страницы отводились под размещение рекламы, сообщения о культурной жизни. При этом можно отметить, что в различных газетах печатались одни и те же статьи и сообщения. Материал для большинства газет поставляло созданное в Берлине специальное пресс-бюро»*****.
Масштаб этой пропагандистской деятельности был довольно впечатляющим: по данным историка Александра Окорокова, некоторые газеты (а всего их сегодня историки насчитывают около 200), такие как псковская «За родину», смоленские «Колокол» и «Новый путь», киевская «Последние новости», отдельные номера печатали тиражами по 100 тыс. экземпляров.
В свою очередь, партизаны и подпольщики тоже издавали газеты. Относительно регулярно выходила минская «Звязда», партизанская газета «За Ленинград». Проникали на оккупированную территорию и газеты, издававшиеся «на Большой земле», особенно начиная с 1943 года, когда была налажена относительно устойчивая авиационная связь с крупными партизанскими отрядами.
Зрелища для местных
По мере того как разворачивалось организованное сопротивление захватчикам, немецкая администрация старалась разнообразить пропаганду. Если в начале оккупации большинство кинотеатров работало только «для своих», то на второй год войны появляются кинотеатры с немецкими фильмами для местного населения, причем сеансы начинались просмотром немецкой хроники о положении в Германии, на Восточном фронте и в «освобожденных областях». Вот как описывала смоленская газета «Новый путь» очередное «культурное событие»: «Около автовагона, в котором разместилась передвижная выставка «Содействуй возрождению родины», — шумно и весело. Несмотря на свой внушительный размер (22 метра в длину), автовагон не может вместить сразу всех желающих посетить выставку. Возле входных дверей выстроилась очередь. Играет радио.
Мощные рупоры разносят слова новой русской песни про незадачливого советского маршала Буденного:
Эх-ма, сел на коня,
Да давай бог ноги!
Бедный свой народ
Бросаем средь дороги!
В кассе каждый посетитель выставки получает свежий, еще пахнущий типографской краской журнал или брошюру, рассказывающую простым и ясным языком о жизни трудящихся в Германии…»******
Эта же газета в августе 1943-го, за месяц до освобождения Красной армией Смоленска, рапортует: «Оживление культурной жизни города, несмотря на все тяготы войны, доказывает: всегда переполненный Народный театр, кино, далеко не удовлетворяющее всех желающих попасть в него, вследствие чего предполагается открытие второго кино; два оркестра, хор, музыкальная студия…»
На оккупированных территориях было два вида профессиональных театральных трупп — при немецких пропагандистских органах и создаваемые русской администрацией «народные театры», а также различные любительские труппы. По воспоминаниям Веры Пирожковой, в псковском театре устраивались концерты или давались представления «для всех», были вечера самодеятельности, приезжали немецкое варьете и русское варьете из Риги, другие гастролеры. Ее слова подтверждает газета «Речь» от 16 сентября 1942 года: «Артист Мариинского оперного театра Николай Константинович Печковский на днях дал в Пскове три концерта… Печковский не пожелал следовать с красной ордой, вожди которой, несомненно, желали иметь при себе такого крупного деятеля искусства. «Я рад служить своему народу и его освободителям — германским воинам», — говорит Николай Константинович».
Согласно легенде, одного француза спросили: «Что вы делали, пока Робеспьер рубил головы, Фуше устраивал погромы, а Мирабо произносил речи?» Он якобы ответил: «А я жил».
Так же и люди, в большинстве своем оказавшиеся на оккупированной территории против своей воли, — они жили. Хотя жили несладко, в основном голодно и страшно, как и их соотечественники по другую сторону от линии фронта.
Сегодня вокруг войны и величайшей Победы стараниями казенных пропагандистов опять создаются легенды, а народную трагедию пытаются превратить в средство деления на «своих» и «чужих». Важно не поддаться пропаганде, и услышать голос людей, которые войну видели собственными глазами и пережили ее. Сегодня такая возможность у нас есть, было бы желание.
* Небаба В.В. 45 лет в АНТК им. Антонова. Персональный сайт: http://nebaba.yasinskiy.net/?cat=2.
** Пирожкова Вера. Потерянное поколение: Воспоминания о детстве и юности. СПб, 1998.
*** Лидия Осипова (Полякова О.Г.). Дневник коллаборантки. М., 2002.
**** Цит. по Кринко Е.Ф. Советская школа в условиях нацистской оккупации (1941–1944). «Отечественная и зарубежная педагогика», № 2, 2015.
***** Красильников И.Б. Состояние образовательных и культурно-просветительских учреждений Смоленской области в период немецкой оккупации. «Известия Смоленского государственного университета», № 1(5), 2009.
****** Цит. по Ковалев Б.H. Повседневная жизнь населения России в период нацистской оккупации. М., 2011.
Воспоминания о первом дне войны читайте: «Ровно в четыре часа...»
Фото: ИТАР-ТАСС
