Екатерина Гайдукович (1900–1951) — дочь слесаря Красноярских железнодорожных мастерских Дениса Гайдуковича, который в декабре 1905 года участвовал в вооруженном восстании рабочих. После смерти родителей в 1912 году Екатерина, ее брат Николай и сестра Надежда воспитывались в семье дяди. В своем дневнике Катя Гайдукович писала, как водится, о мальчиках, книгах, о выборе профессии. А еще — о митингах, собраниях и анархизме: идет революция и Гражданская война, сквозь обычные подростковые переживания звучит «скрипучий поворот руля» российской истории.
Машинописная копия дневника хранится в фондах Красноярского краевого краеведческого музея. Полный текст готовят к публикации слушатели Школы исследования и текста Российского фонда культуры Александр Ульверт и Илья Куклинский.
30 августа 1917
Сегодня день не особенно хороший, дождь идет, пасмурно. Я сижу дома и по обыкновению предаюсь мечтаниям. Колька** стянул мой дневник, я отобрала, а он смеется: «Эх, ты! Влюбилась в Мишку долговязого». Я говорю, что вовсе не влюбилась, а только жаль мне его и других, все они славные, да засосало их гнилое болото! <…>
Господи, что в России делается! Керенский вел агитацию против советов, кричал, что большевики вносят дезорганизацию, он метил в неограниченные правители, да встретил соперника в лице Корнилова. Тот теперь идет к Петрограду с войском, Керенский призывает всех объединиться и спасать революцию. Да! Заботится он о революции — он за свою шкуру дрожит! Подлецы! И Керенский, и Корнилов, и вся их братия — головы им снять, тогда только что-нибудь будет, а если их помиловать, так они снова через некоторое время голову поднимут. Теперь они дерутся, а народ страдает.
1 сентября 1917
Была в гимназии. Экзамены начинаются, скоро учиться, я очень рада, надоело дома сидеть.
11 сентября 1917
На лекции Каминского* мне очень понравилось. Хорошее учение — учение анархистов; самый высокий идеал, идеал человеческой личности — у них. Как странно! Я до сих пор не имела понятия об анархизме, а сегодня, когда Каминский читал учения разных учителей анархизма, я все время вспоминала, что вот тогда я об этом думала, тогда я это выражала, это мои взгляды, это мои мнения. Природа вложила в мою душу начала анархизма, это стремленье вырваться на свободу, завоевать свое счастье, освободиться от рамок, в которых мы сейчас находимся, стряхнуть с себя гнет так называемых «приличий» и законов — разве это не анархизм в полном смысле слова?
2 октября 1917
<…> Сегодня был первый урок латыни; Головня**, как я решила с первого взгляда, просто-напросто манекен: и ходит, и говорит, и смотрит как-то неестественно, ломается, на уроке все время отпускал какие-то полунасмешливые шуточки, точно он пришел в великосветский салон, а не в класс… Положим, и наши девчонки больше похожи на светских барышень-кокеток, чем на учениц, особенно Нахабина и Островская, так чего же ему и не обращаться с ними, как с глупенькими девочками. Он, наверное, сюда поступил для развлечения, а не для серьезных занятий, да и не наверно, а действительно, ведь он же сам сказал: «Мы пройдем склонения, немного спряжения, в восьмом классе почитаем кое-что, поставят вам в аттестат отметку, и латынь можно забыть». <…>
26 октября 1917***
Что за день был сегодня! Пришли в гимназию под впечатлением вчерашнего, в пустые уроки пели, хохотали. Вечером пошли на праздник областничества в гимназию. Скоро пришел Петя, и Леночка сразу просветлела. Я не хотела им мешать и попросила Петю познакомить меня с А. Даниловым. Он так и сделал. Они ушли, а мы с Алёшей разговорились. Он славный, мальчуган совсем, откровенный, простой — прелесть! Мне очень нравится. Но нерешителен, Бог мой! Я его позвала в гимназию (Петя нас познакомил на улице), он сперва не хотел, а потом решился; зашли, я сняла пальто, оправилась. «Ну идемте», — «Нет, не пойду!» Я не стала звать, тащить силой, и так ему неловко было, он не совсем по-настоящему одет был, наверное.
27 октября 1917*
Я откровенно заявила Корке, что она идиотка и нахалка. Лена страшно подавлена, бедная, серьезная, но более спокойна, чем вчера. Бедная девочка! Идиотка мать искалечила ее своим воспитанием, не дала ей ни знания жизни, ни развития — ничего!
После уроков зашли в переселенческое управление, записались на подсчетную работу. Вот бы достать что-нибудь, то-то славно бы было! Кстати, я решила окончательно вырешить положение в семье и поэтому хочу сегодня же поговорить с дядей. Это будет последний и решительный бой! Или пан или пропал! А так жить дальше я не могу. Будь бы у меня работа, я бы запела по-другому, а так приходится молчать. Это свыше моих сил! Я не хочу!
29 октября 1917**
Весь день просидела дома. Занялась рисованием программок для первого и второго ноября и увлеклась — давно уже не рисовала! Я думала, что совсем разучилась, — нет! — ничего, рисую недурно. Потом читала «Мильон терзаний». Как правдиво угадал Гончаров, что Чацкие и Фамусовы бессмертны! И правда ведь, и за примером ходить недалеко! Разве мое теперешнее положение не роль Чацкого? Так же приходится бороться за свои права, с трудом отвоевывая себе свободу, часто слушать нравоучения и упреки и оставаться непонятой со своим мильоном терзаний. Дядя и тетя — тип Фамусова — видят в моем стремлении к свободе просто желание сделать им зло, шляться, они не понимают меня и не поймут.
2 ноября 1917***
У меня уже пропала вся охота идти на вечер в субботу. Ленка не может меня понять, мы с ней спорим, разумеется, без пользы; она говорит, что Ш. Черняеву не место в нашем кружке, что я хочу пошлости. Я сказала, что нет, наоборот, все одушевление пропало. Она говорит, что я рисуюсь, хочу казаться выше всех, что это очень глупо. Я вполне согласилась, сказав, что я вообще поступаю глупо. Она давай упрекать меня в том, что я не умею внести живости в компанию, что у меня какой-то неприступный вид, что я хочу, чтобы все преклонялись передо мной! Вот дура-то! Ну разве я виновата, если кому-нибудь покажется, что у меня неприступный вид, ведь я вовсе не хочу, чтобы предо мной преклонялись. Я хочу быть равной между равными, а раз на меня нападает такое настроение, что душа далека от всего окружающего, неужели я должна представляться, разыгрывать комедию? Я не хочу этого, я хочу оставаться цельной натурой, самой собою. Глупая Ленка! Нет, не глупая, а недалекая, не может она понять меня! Она говорит, что мною руководит желание пофлиртовать с Черняевым и доставить неприятность Лёне А. Ничуть не бывало! Я к Лёне питаю хорошее, чистое чувство, и почему-то мне кажется, что этот поцелуйный обряд наложит какой-то отпечаток, не грязный, но все-таки не будет такой чистоты в отношениях. Опять-таки я знаю, что в той обстановке я сойду с ума, не знаю, что наделаю. Шурку Черняева мне бы не стыдно было и задеть, и оскорбить, у меня к нему, собственно говоря, ни антипатии, ни симпатии; он мерзавчик, и ему была бы поделом и честь, а Лёню я уважаю! Ленка этого не хочет понять и не может.
4 ноября 1917
<…> Наш вечер удался. Боже, ну и хорошо же было. Я как-то чувствовала себя свободно, хорошо, как в родной семье, кажется, никогда бы не уходила из этого кружка. С Ваней что-то произошло: он был не такой как всегда. Лёня славный, фигурка у него хорошенькая и глазки миленькие, уж мы с ним целовались, так сладко, что ох! Любо-дорого смотреть! Только он целует как-то холодно, каким-то неземным образом; вообще он какой-то странный, точно не от мира сего. Мы стали играть в карты, а он говорит: «Давайте, я сворожу Вам!» Я согласилась, и он мне сказал, что я недели две назад получила письмо откуда-то со стороны России*. Я прямо-таки себе не верила — как он мог узнать, ведь ему никто не говорил, а я в самом деле получила письмо из Томска около двух с половиной недель назад? <…>
Тося К., милый мальчуган, я совсем не думала, что он такой славный, и с удовольствием целовала его, забыв старые счеты. Домой шли с Леной под руку, прижимаясь друг к другу, мило так! Эх, славный вечер, хорошо жить на свете, много людей хороших есть, только надо уметь найти их, нам до сих пор это удавалось! Я верю, что придет пора, будет еще лучше, все мы будем одной семьей, счастливой, дружной! Как сладко быть со всеми и за всех, сообща решать, сообща веселиться, божественно!
9 ноября 1917
На законе Божьем начали спорить о политике. Наши эсерки и кадетки напали на нас. Я не хотела сдаться, но и говорить не могла, так как мне буквально не давали рта открыть. Я поэтому сказала, что не хочу больше говорить с тем, у кого нет элементарных правил порядочности и кто меня оскорбляет. Тем дело и кончилось. <…>
10–11 ноября 1917
Не учимся. Ерунда какая-то происходит: то ученики** бастуют, то учителя из-за выборов*** прекращают занятия.
26 ноября 1917
<…> После обедни был докторский осмотр: я, оказывается, с прошлого года уменьшилась в весе на 1 фунт, вешу 3 пуда 6 фунтов, а рост прежний — 146 сантиметров, все остальное нормально, состояние здоровья удовлетворительное. Из гимназии пошла на лекцию Соколова «О происхождении человека». Лекция была очень интересна, и спор обещал возникнуть интересный, да электричество погасло, а в темноте трудно работать, надо было записывать и читать, при свече очень тяжело, поэтому в пять часов разошлись. Я имела возможность побеседовать с анархистами, удивительно милые люди, вежливые, развитые, мне очень понравилось с ними говорить, а они во мне, вероятно, увидели ярую сторонницу анархизма. Лекция эта дала мне очень много и уничтожила последние сомнения относительно происхождения человека; К[онстанция] А[фанасьевна]* говорила как-то, что не найдена переходная ступень от обезьяны к человеку, а Соколов говорит, что на Яве в 1894 году голландцем Дюбуа найден череп и кости ног, по устройству не похожие вполне ни на дикаря, ни на обезьяньи кости и представляющие среднее между костями этих двух видов животных. Вообще такие лекции очень и очень полезны, и я с удовольствием пойду на следующие, как только они будут. Публика вообще была на стороне лектора, а когда выступил какой-то фанатик с проповедью о Боге, то его не стали слушать, да он сам себе противоречил. <…>
27 декабря 1917
<…> Констанция Аф[анасьевна] сообщила, что Каминский в чем-то попался**. Мы с Леной не верим, она спросила, разве мы знаем его. Еще бы мы не будем знать Каминского! Лена говорит, кумир наш! Ну у меня кумиров-то нет, а что нравится он мне, то верно. Я сказала, что пока я не слышала Каминского, я была никем, а как услышала, так стала анархисткой. Они думали, что я не знаю сущности анархизма, но я сумела им доказать, что это не слепая восторженная страсть к новому, поклонение, а твердое продуманное убеждение, что анархизм идеален. Куприянова заметила — как я могу защищать большевиков, будучи анархисткой? Я сказала, потому что мне так нравится, потому что через социализм придешь к анархизму. <…>
29 декабря 1917
Еще новость! Надя*** говорит, что анархисты хотели убить Каминского за то, что он участвовал в грабежах в Иркутске****, но кажется, что дело ограничится тюрьмой. Как это!?! Не могу… Не хочу верить! Каминский — проповедник высоких идей анархизма… и Каминский — грабитель! вор! Нет — не верится! Зачем этот удар? Мне и так больно! Каминский… Хромов… два человека… Один разбудил меня и другой. После встречи с Михаилом я увидела, что я не живу, а сплю, что такая жизнь, как была, не может продолжаться, я должна измениться. Услышав Каминского, я научилась думать, началась новая жизнь, началась ломка старого и созидание нового. И вот оба гибнут, а я этого не могу изменить! Ах, да какое мне дело! Они слабые — пусть гибнут: я сильная, я бы не стала пить, не стала грабить, я сильная, а зачем мне сила? Чтобы жить?! А в чем жизнь? Да, в чем жизнь? Я не знаю! И силы зачем — тоже не знаю! Ах, да я ничего не знаю! Как больно! Как душно! Что делать? Молиться? Нет! Я отвергла Бога — кому же молиться, его нет, если бы он был, такой милостивый и добрый, он бы не делал такого зла, он ведь все может, значит, мог бы не допустить их до гибели! Рассказать о своем горе? Да кто поймет?! Лена только себя понимает, я ей чужая, она меня ненавидит — я ее. Она думает, я ничего не вижу — нет, я вижу все: она змея! Я ей ничего не скажу! О, как тяжело! <…>
17 января 1918
<…> Ну, начинается! Кутенко говорит, что мастеровых, пожалуй, не выпустят из мастерских; ожидают схватки с казаками*. Пусть бы была — мне все равно: жалко людей, а скотину пусть перебьют. Среди красногвардейцев много хулиганов, которые пятнают чистый лозунг партии; исполнительный комитет кругом в грязи, дело о комиссарах он хочет замять, т.к. и сам не чист. Эх, вот оно святое дело завоевания свободы, так мало добыто, а сколько грязи вылили уже на все чистое, все святое, как истрепали заветные идеалы борцов за свободу! Чернь, чернь и чернь — пусть бьют, режут, давят друг друга! Только бы я жива осталась да Шуру моего не тронули. А если произойдет столкновение — я, так или иначе, разыщу Шуру, а там будь что будет! Суждено жить — будем жить, умрем — умрем вместе. А хочется жить, безумно — все бы отдала, только бы жить! Тем более теперь, когда счастье улыбнулось мне — неужели для того, чтобы разрушить его, может случиться что-нибудь.
Пришел дядя, на чем свет стоит ругает всех этих «большевиков»; сегодня еще ничего, а завтра всех вооружают. Ну ладно, сегодня спокойно, а завтра завтрашнее будет; как-то все это глупо на свете! Так мало нужно для счастья человеку, а он так много хочет и ничего не делает. Скорей бы ночь! Только ляжешь — сейчас фантазия заработает, глаза закроешь, лежишь, а милый образ витает вот тут, рядом, и картины одна другой лучше, одна другой прекраснее проносятся в мозгу. «Счастлив, кто спит, кому в осень холодную грезятся ласки весны!» Я счастлива постольку, поскольку может быть счастлив человек.
18 января 1918
Ожидается выступление казаков и большевиков. Дядя уходит куда-то на дежурство; он страшно возмущается всем происходящим; я вполне понимаю его, но все-таки мне как-то обидно или больно даже за него, за его такие узкие, чисто мещанские взгляды, но я не сужу его — в эти годы и при тех условиях, в каких прошла его жизнь, трудно быть идеалистом. Он идет, но не с верой, не с самоотвержением, а идет, потому что нельзя не идти, нельзя потому, что, с одной стороны, отношения товарищей мешают, а с другой — надо защищать то, что надо. Но все-таки мне как-то обидно за дядю, тем более перед Леной — ее отец с радостью идет на все — забывает семью, дом и дежурит уже двое суток; я поневоле опускаю глаза, зная, что она полусожалеющим взором, полунасмешливым смотрит на меня. Она хочет идти в бой, если будет что-нибудь, в самую свалку; я просила зайти за мной, она говорит, что Владимир и Оттомар опасаются меня брать, тем более, что я не умею стрелять. Ах так! У меня мигом загорелись глаза, я гордо вскинула голову и сказала: «Ну что ж! Я пойду одна! Тем лучше: по крайней мере, никому за меня не отвечать!» <…>
1 февраля (14 февраля н. с.) 1918
Валя Кулешо* застрелилась! Меня эта новость не удивила… даже это не удивило… Для меня все это так просто и так ясно! Зачем только теперь, а не раньше? Зачем так поздно мы узнали и поняли все! Да, мне все ясно! Разве я не той же дорогой иду? Разве всем нам, лишним, не тот же путь? Она увидела, что ей нечего ждать, что она никому не нужна, и она ушла — зачем мучиться?! Она ушла… Теперь ей хорошо, спокойно, она нашла то, что искала, нашла ответ на все! <…>
3 февраля (16 февраля н. с.) 1918
В гимназии была и как-будто не была, ерунда у нас какая-то происходит — часть требует удаления Вас[илия] Борисовича [Краснова]**, другая часть — за его оставление. А мне, собственно говоря, все равно! Будет он, будет другой, будет экзамен — не будет — я знаю, что мне надо учить, и все равно буду учить и буду знать! <…>
Потом пошли к Вале, у нее столько цветов! Гиацинты, розочки мелкие и еще какие-то! Четыре венка красивых! Ее снимали, и мы зачем-то стали у гроба, интересно, какие на карточке будем, хотелось бы увидеть! <…>
* NT выражает благодарность Красноярскому краевому краеведческому музею, его директору Валентине Ярошевской за разрешение опубликовать отрывки из дневника.
** Младший брат Екатерины, ученик Красноярской губернской мужской гимназии.
* Владимир Каминский (1889–?), лидер красноярских анархистов.
** Упоминаемый Екатериной преподаватель латыни Валентин Головня (1895–1967) родился в Красноярске, окончил губернскую мужскую гимназию, в 1913–1917 годах обучался на историко-филологическом факультете Московского университета. Впоследствии он станет видным театроведом, преподавателем ГИТИСа, автором монографии «Аристофан» (М., 1955), работ о творчестве Еврипида, известного учебника «История античного театра» (М., 1972).
*** В этот день в Петрограде было низложено Временное правительство.
* В Красноярске в этот день было получено известие о победе вооруженного восстания в столице. Состоялось экстренное заседание исполкома Красноярского Совета.
** 28 октября было объявлено о переходе всей власти в Енисейской губернии к Совету солдатских и рабочих депутатов. Губернский комиссар Владимир Крутовский отстранен от должности и 5 ноября арестован.
*** В этот день в Красноярске в знак протеста против захвата власти большевиками служащие правительственных и общественных учреждений объявили забастовку.
* Характерное для сибиряков того времени восприятие России и Сибири как двух отдельных пространств, разделенных Уралом.
** 6 ноября общее собрание учениц старших классов Красноярской женской гимназии постановило «в знак протеста против захватной тактики большевиков и применяемой ими грубой силы объявить забастовку и воздержаться от посещения гимназии».
*** Речь идет о выборах в Учредительное собрание.
* Констанция Смирнова (1883–1966?), преподаватель Красноярской женской гимназии. С 1901 по 1906 год обучалась в Санкт-Петербурге на высших женских курсах. После революции преподавала в Красноярском институте народного образования, средних школах.
** Каминский был арестован 27 декабря по постановлению исполнительного комитета Красноярского Совета рабочих и солдатских депутатов.
*** Надежда Гайдукович, младшая сестра Кати.
**** Каминский был обвинен в мародерстве при подавлении антисоветского юнкерского восстания в Иркутске, куда был послан на помощь большевикам Иркутска в качестве одного из руководителей красногвардейских отрядов вместе с левым эсером Сергеем Лазо и большевиком Борисом Шумяцким.
* 9–26 января в Красноярске ввели осадное положение в связи с антибольшевистским выступлением Красноярского казачьего дивизиона под руководством атамана Александра Сотникова.
* Валентина Кулешо, дочь полоцкого мещанина Владислава Кулешо, родилась 1 ноября 1898 года. 27 марта 1915 года поступила в 5-й класс Красноярской женской гимназии по свидетельству Канской гимназии. Газета «Свободная Сибирь» сообщала следующее: «Вечером 31 января у ворот своей квартиры в доме №4 Борисова по Ново-Кузнечной улице покончила самоубийством ученица 8 класса Красноярск. Женск. Гимназии Валентина Кулешо, нанесшая себе смертельную рану выстрелом из «Браунинга» в грудь. Причина самоубийства — «надоело жить… опротивела жизнь и люди!», как пишет она в оставленной записке. За десять минут до самоубийства покойная была спокойна, играла на балалайке и т.д., и ничто не говорило о предстоящей драме. Как нам передают, покойная покушалась на самоубийство еще в прошлом году».
** Василий Краснов (1880–?), горный инженер, выпускник Санкт-Петербургского Горного института, преподаватель физики и математики в Красноярском землемерном училище и Красноярской женской гимназии. Арестован в феврале 1928 года.