Все смешалось в русском театральном мире: идеалист и романтик Марк Захаров ставит мрачного Владимира Сорокина, мизантроп и скептик Константин Богомолов берет в соавторы советского сказочника Евгения Шварца. В спектакле Ленкома герои «Дня опричника», вопреки замыслу автора, спасают свои души и бегут из ада в рай, мхатовский «Дракон» пылает всепожирающим огнем, в котором заживо сгорают все наши мечты и надежды. Константин Богомолов и ранее не отличался оптимизмом, однако сказка, написанная им поверх пьесы Шварца, стала настоящим кошмаром, от которого можно и задохнуться.
Пятьсот вечеров
Знакомые персонажи известной сказки вроде бы все на месте: прекрасный белокурый Ланцелот (блестящий дебют молодого актера Кирилла Власова, запомните это имя!), тоненькая жертвенная Эльза (Надежда Калеганова), обаятельный хитрый старикан Бургомистр (Олег Табаков), лицемерный карьерист Генрих (Павел Табаков) и, конечно, товарищ Дракон в пиджаке и с грозными брежневскими бровями (Игорь Верник). Они ходят по типичной советской квартире, мимо шкафов и кроватей, садятся за обычный кухонный стол, где-то в углу шипит неизменно включенный телевизор. Ланцелот с гитарой за плечами — черный джемпер, белый воротничок рубашки, шляпа на затылке. Культурные коды нации работают бесперебойно: «Пять вечеров»! — громко подумала публика в зале, и тут же на экране зажглась надпись: «Вечер первый».
Режиссер играет с нашими рефлексами насмешливо, наугад нажимая разные регистры коллективной памяти, и лампочки нашего сознания включаются, как сигнальные маячки
Режиссер играет с нашими рефлексами насмешливо, наугад нажимая разные регистры коллективной памяти, и лампочки нашего сознания включаются, как сигнальные маячки (как мигалка на инвалидном кресле дряхлого Бургомистра). Мы — как те пионеры счастливых тридцатых, что по свистку переворачиваются со спины на живот, жарясь на крымском солнце (хроника сокрушительного безмозглого счастья вмонтирована маленьким немым квадратиком экрана в огромную стену). Вжик! — и сосны Урусевского крутятся в бешеной карусели над умирающим Борисом, и сам он несется вверх по лестнице в последнее предсмертное видение («Летят журавли»). Вжик! — и дождь покрывает московский асфальт прозрачной свежестью оттепели, и девочка с босоножками в руках убегает от зонта, и мальчик кружит вокруг нее на велосипеде («Я шагаю по Москве»). Вжик! — суровый голос Нины Ургант напоминает, что птицы не поют и деревья не растут (фонограмма из «Белорусского вокзала»). Вжик! — грассирующий Симонов выводит сакральное «Жди меня, и я вернусь, только очень жди». Вжик! — «Губы окаянные» мягким тембром Никитина, озвучивавшим поющего Любшина («Пять вечеров»).
Сколько вечеров хранит наша память? Пять? Пятьсот? Пять тысяч? Где начинается и где кончается этот век, вместивший в себя не сто лет, а сто столетий — изменивших человеческий облик до неузнаваемости, до отторжения, до тьмы?
Все сжечь
Этот «Дракон» не имеет лица. Лишенный улыбки и мимики Игорь Верник (грим, от которого мурашки по спине) играет не роль — роли, полчища ролей! Где жертвы и палачи меняются местами, не меняя своей драконьей сущности, драконьей философии, для выражения которой текста Шварца недостаточно. Монолог из «Заратустры» Ницше мог бы произнести шварцевский дракон: «Плюнь на большой город, на эту огромную свалку нечистот! Плюнь на город подавленных душ и впалых грудей! Где все испорченное, зловонное, порочное, рыхлое… Плюнь на большой город и поверни назад!»
Игорь Верник исторгает из себя эти проклятья, как последнюю отчаянную молитву, после которой мировая литература предложила миру лишь одну реплику Фауста — «Все утопить». Константин Богомолов предпочел воде огонь. Все сжечь.
Подобной «молитвой дьявола» в мхатовских «Карамазовых» оглушал в финале Игорь Миркурбанов — советский хит «Я люблю тебя, жизнь» в глумливом исполнении Черта выдергивал из-под нас последнюю духовную скрепу.
Таких рифмованных режиссерских «строк» в каждом спектакле Богомолова немало, фанаты и знатоки угадывают их сходу. Авторский театр отличается прежде всего своей непрерывностью, из которой складывается индивидуальный режиссерский почерк, точнее даже — язык, который ты начинаешь понимать последовательно, от спектакля к спектаклю.
Из титров давно можно составить отдельную книгу — и гадать по ней, как по книге перемен.
Из цветов — альбом цветовых ощущений, почти тест Люшера — и проследить эмоциональное состояние спектаклей.
Из саундтреков — звуковой портрет эпохи, трагический «шум времени», который художник прячет в жирных складках пошлости.
Образы, сошедшие с картин, фресок, старинных фотографий и миниатюр, с кадров кинохроники и шедевров мирового кино, из чужих биографий и своих снов, — они все неслучайны и, появившись один раз, обязательно вернутся в другом спектакле, словно тени, следующие за своим хозяином.
И обнаженное женское распятие (объект возмущения православных экстремистов) из «Идеального мужа», символизировавшее чистоту и продолжение рода человеческого, в «Драконе» трансформируется в физическую смерть бога — и над сценой нависает мертвый Христос Ганса Гольбейна. Христос-труп с пятнами разложения на мертвом теле, из которого последнюю кровь досасывает огромный комар… Князь Мышкин ненавидел эту картину, разрушающую, по его мнению, веру. Спектакль «Князь» — предыдущая работа Богомолова — был снят с показа руководством Ленкома. Связь победного «Дракона» с убитым «Князем» очевидна.
над сценой нависает мертвый Христос Ганса Гольбейна. Христос-труп с пятнами разложения на мертвом теле, из которого последнюю кровь досасывает огромный комар… Князь Мышкин ненавидел эту картину, разрушающую, по его мнению, веру
«Дракон», словно паук, стягивает своей слюной богомоловский театр, не дает ему распасться на куски, не дает разбиться осколками.
Герои не умирают
Головы Дракона — как призраки «прекрасного далека»: мужчина, женщина, мальчик. Перережет им горло огромным кинжалом воин-красноармеец (так воины ислама посылают миру свои кровавые видео казней) — и они всплывут новой звонкой гортанью где-нибудь в «Князе» или в «Лире».
Ничего и никто не исчезает, все возвращаются, только не сразу обнаружится подмена, лишь какая-то деталь вдруг заставит приглядеться к знакомому герою и удостовериться — это точно он? Это точно Ланцелот — нежный и смелый красавец, заставивший биться девичье сердце? Неужели это он — манерное, скользкое бесполое существо с бесцветным голосом и поплывшими бедрами? А Эльза? Та была чистая, мудрая, печальная. Кто эта девица с простонародным говором и интонациями хабалки? Герои не умирают, герои вырождаются.
«Дракон» построен по принципу матрешки — каждая следующая деталь мельче предыдущей: наглядный образ «эволюции» человека. Большие люди растекаются по старым, рвущимся кинопленкам, напоминая нам о том, какими мы могли бы быть и какими мы никогда не были. «Красный цвет, выцветая, становится розовым».
«Дракон» облагорожен комедией, гротеском. И если в каждой трагедии есть свой Шут, то здесь в этой роли блистает Олег Табаков, безумный «Бургомистр при Драконе». Он и Шут-пересмешник, и сумасшедший ограбленный Лир, и озорной Голый король, передвигающийся на инвалидном кресле с мигалкой, все понимающий про жизнь, но давно забывший ее предназначение. В беседах он смело обходит острые углы, а в решениях полагается на промысел драконий. Табаков играет очень смешно, нагло, внахлест, как он умеет. Вот только никуда не деться от ужаса, который заливает сцену красным кровавым цветом, этого ползучего тихого ужаса, словно кто-то смотрит тебе в затылок. Все время смотрит тебе в затылок.