Холеный человек с профессионально открытой улыбкой и странным хитро-наивным взглядом тычет в камеру перстнем с огромным камнем и говорит полураспевом: «Моя мама была комсомолочкой в красной косынке и кожаной куртке. <…> Моей маме — Зинаиде Ермолаевне Евтушенко — 72 года. Мама вышла на пенсию, но продолжает работать и только поэтому не умирает. Мама продает газеты в киоске у Рижского вокзала…» Эти кадры важного в свое время фильма «Мои современники» (1984) били наповал: этот перстень, эта работающая киоскером мама знаменитого и богатого поэта, эта двойная какая-то система координат — камера все фиксировала с ужасающей прямотой. Двусмысленность слова и жеста оказалась намертво вбита в мою частную память о Евгении Евтушенко. Сегодня оказалось, что не только в мою.
Его смерть, ожидаемая для 84-летнего и давно болевшего человека, разбудила никак не ожидаемые страсти. За прошедшую неделю его оплакивали и проклинали; его отказывались поминать хоть одним добрым словом и восхваляли как главного поэта чуть ли не всего XX века; одним он казался рупором эпохи, а другим — ее могильщиком, своим конформизмом похоронившим младые надежды. Двусмысленность его существования при всех властях, при невозможной для большой поэзии простоте публицистического, а не лирического толка переживалась его поклонниками и ненавистниками так яростно, как будто Евтушенко — острая боль сегодняшнего дня.
Легче всего пришлось молодым — они вообще не знают ни строчки его стихов, они в Вечность его точно не взяли. Как не взяли и остальных из великой, как казалось им самим, четверки со сцены Политехнического. Как образ эпохи оттепели (кинематографический, что для нынешних визуалов куда важнее литературного, прежде всего) — да, но словами, строками, цитатами — нет.
Но как отпеть поэта тем, для кого он был больше, чем поэт? Для кого он был их молодостью, их знакомством с поэзией вообще, их ощущением свободы, которая так скоро кончилась, но ведь казалось, что была. И ведь был еще «Бабий Яр», и сильные, по-настоящему сильные и честные «Танки идут по Праге», написанные через два дня после вторжения. Боялся страшно, но ведь написал.
Как быть всему этому в нашей общей памяти вместе с нелепым образом длинного тощего человека в безумных пиджаках, кепках, штанах, не говорившего, а вещавшего, не читавшего вслух, а игравшего роль читающего вслух поэта, до последнего выяснявшего отношения с добра не помнившим и на дух его не переносившим, но так уже давно ушедшим Бродским? Как принять то, что когда-то казавшееся миллионам настоящей поэзией за какие-то 30 лет рассыпалось в прах и видится молодым невозможной манерностью и дурновкусием?
Евтушенко часто читал свои стихи под памятником Маяковскому. И сам стал памятником — памятником времени, не себе
Евгений Евтушенко часто читал свои стихи под памятником Маяковскому. И сам стал памятником — памятником времени, не себе. Много лет подряд он устраивал сам себе чтения в Политехническом, гоняясь за теми звуками и лицами, которые остались только на кинопленке. Десятилетиями он откликался на каждое крупное политическое событие, играл с кино и рок-операми, на его тексты пелись самые жуткие советские песни вроде «Сережки ольховой» и «Хотят ли русские войны». Его слава прогрессивного советского поэта на Западе позволила ему окончить жизнь в Оклахоме, а память о былой славе тут — получить разрешение на захоронение в Переделкино, рядом с самым великим из возможных соседей по кладбищу — Пастернаком.
Но есть в этой фигуре что-то, что заставило нас всех если и не говорить о нем в эти дни, то подумать, почему мы решили смолчать. Он последний из могикан, но ушедших раньше его товарищей — Ахмадулину, Вознесенского, Рождественского — провожали не так всенародно. Он ушел на взлете моды на оттепель, со всеми этими сериалами и выставками. Но вряд ли взрыв эмоций вокруг его кончины можно объяснить только нашими собственными разборками с возможностью исторических аналогий, с осознанием острой необходимости опять разбираться со степенью возможного конформизма и сохранения статуса «приличного человека». Евтушенко был человеком пронзительным. Его манифесты, его колебания вместе с линией партии, его отклонения от той же линии, его поздние многочасовые интервью, его обиды и любови, его вера в себя были именно что пронзительно честны. Так дети искренне верят в одно, а завтра в другое. Он верил, что бывает поэт для миллионов. Лучше всех, с должной паузой написал об этом Анатолий Найман: «Может быть, он в самом деле считал себя посланным судьбой с предназначением. Кем-то между Григорием Распутиным и Сергеем Есениным… Поэтом, сочинявшим простые стихи, утешительные, сводившие толпы на стадионы, направлявшие за собой, как флажки экскурсоводов, короче, находившие дорогу к сердцам тех, кого он называл своим народом. Поэзию, как он и они это явление толковали».
Фото: Владимир Савостьянов/ТАСС