На русском впервые вышли заметки об Иосифе Бродском Карла Проффера, его друга и главного прижизненного издателя. Приехавшая в Москву Эллендея Проффер Тисли, вдова и коллега Карла, рассказала The New Times о позерстве Бродского, Холодной войне и подземном течении русской культуры
Вопросы: Варвара Бабицкая
В 1971 году Карл и Эллендея Профферы создали в городе Анн-Арбор, штат Мичиган, США, издательство «Ардис», которое заново (а часто и впервые) открыло русскому и западному читателю целый подспудный пласт русской литературы. Профферы первыми издали на русском языке «Пнина» и «Бледный огонь» Владимира Набокова, начали полное собрание сочинений Михаила Булгакова, «Школу для дураков» Саши Соколова и «Хранить вечно» Льва Копелева. А началась их издательская деятельность с репринтного «Камня» Осипа Мандельштама — благодаря дружбе с Надеждой Мандельштам.
«Без купюр» — воспоминания Карла Проффера, умершего в 1984 году от рака в возрасте 46 лет, о Надежде Мандельштам, Лиле Брик и других «литературных вдовах», с которыми Профферам довелось дружить в СССР, и — об Иосифе Бродском. Эллендея Проффер Тисли, в 2015 году также опубликовавшая эссе «Бродский среди нас», приехала в Москву, чтобы представить книгу своего мужа русскому читателю.
«КАЖДОЕ ОБЪЕКТИВНОЕ СЛОВО ДЛЯ НЕГО БЫЛО УДАРОМ»
Как российский читатель воспринял эти воспоминания?
Некоторые реакции меня удивили. Мне это не приходило в голову раньше, я никогда не думала, что моя книга или книга Карла выйдет на русском, но люди здесь привыкли в мемуаристике или к иконописи, или к нападкам. А мы описываем гения со всеми его плюсами и минусами. И нам кажется нормальным, что гениальный человек имеет какие-то недостатки, как и мы все. Только у нас эти недостатки без его таланта. А некоторые российские читатели восприняли этот подход как снисходительность — с ума сойти!
«Иосиф настолько бунтовал против советского строя, что считал: все, что против Советского Союза, по умолчанию хорошо»
Книга вашего мужа обидела в свое время и самого Бродского, но чем? Ведь в ней не сказано ничего дурного.
Имейте в виду, что тогда была викторианская эра русских мемуаров. Мемуары Надежды Мандельштам, например, произвели скандал, потому что она не соблюдала неписаный закон: намекать между строк, но ни за что не говорить ничего плохого открытым текстом. Несмотря на то, что Иосиф очень хорошо знал западные биографии поэтов, тут он впервые прочитал, что думает о нем близкий человек. Мы себя не видим так, как видят нас другие люди. Чтобы привыкнуть к этому, требуются годы.
Нельзя сказать, что это сбалансированный портрет, потому что Карл фактически умирал, когда писал эту книгу, и знал, что умирает. Ему было больно, он работал на метадоне — этого я еще никому не рассказывала. И Иосиф знал, что Карл пишет книгу в таком состоянии, но каждое объективное или нелестное слово для него было ударом. Чтение о себе — всегда неприятный сюрприз. Творческие люди — они без кожи: то, что нам с вами кажется абсолютно нормальным, для Бродского было — как раскрыть семейную тайну. Например, намеки, что он карьерист, или эпизод о том, как люди выпили во время празднования Нового года. Но главное — для него это был первый опыт чтения о себе.
«Я НЕ ЖЕНА, Я GIRLFRIEND»
Вся русская литература, выживавшая в условиях террора, справедливо воспринимала себя как мученицу. Как, на ваш взгляд, могли в этой среде сформироваться такие интеллектуально независимые люди, как Бродский или Надежда Мандельштам?
Это загадка! Но имейте в виду, что Надежда Яковлевна — дореволюционная девушка. И более того, она, как и Лиля Брик, и многие из писательских жен, была творческой женщиной, богемой. Надежда Мандельштам говорила: «Я не жена, я girlfriend». Поэтому ее «Вторая проза» и оказалась настолько шокирующей книгой.
Эзра Паунд, которого я не очень люблю, сказал, что литература — это новости, которые не устаревают. И «Без купюр» в России всех интересует в основном из-за Бродского, а для меня это в первую очередь — Карл и Надежда Яковлевна. Самые важные заметки Карла о Бродском я уже использовала в своей книжке, но в его мемуарах, если читать их подряд, чувствуется его характер. Хотя это не его типичный высокий стиль, надо сказать, это недоделанная книга, но мне кажется, важно знать, кем был этот человек, понимать его значение.
Карл пишет, что вы оба начинали заниматься русской литературой, когда представление о ней в Америке во многом совпадало с советским. Это так?
Не совсем, потому что был известен «Доктор Живаго». Но, например, в американских энциклопедиях русской литературы не было ни Цветаевой, ни Мандельштама. Целый неподцензурный слой, отсутствовавший в то время у вас, отсутствовал и у нас. Были, конечно, знатоки: например, Глеб Струве (который пытался удержать нас от поездки в Советский Союз, которую считал аморальной, потому что только что случились события в Чехословакии) написал книгу «Русская литература в изгнании», но она не выходила на английском. Мало того, были у нас эмигрантские поэты, такие как Иван Елагин, который жил и печатался у нас, но в аспирантуре, где начинаются серьезные курсы, о нем не говорили ни слова.
К моменту нашего первого приезда в СССР, в начале 1969 года, мы уже знали о существовании Мандельштама и Цветаевой, но масштаб их был искажен. В то время (и это просто сногсшибательно!) в Мичиганском университете — не из самых плохих, надо сказать, — преподавали историю современной России исключительно как историю компартии. Эта волна историков-ревизионистов была вызвана Холодной войной, необходимостью сблизиться с Советским Союзом.
«ЭТО ФАЛЬШИВАЯ ХОЛОДНАЯ ВОЙНА»
А что вы думаете про нынешнюю холодную войну? Вы видите аналогию?
Аналогии нет, потому что тогда все было всерьез — настолько, что пришлось договориться. Когда я была маленькой, мы страшно боялись. Мы действительно говорили что-то типа: «Успею ли я с кем-нибудь переспать до атомной бомбы или умру девицей?» Мой отчим построил бомбоубежище. А то, что сейчас, — это фальшивая холодная война. Хотя Трамп — это безусловная катастрофа для нас. О ваших делах не сужу, хотя цензура у вас растет, и это, конечно, очень плохо. Но я жила у вас в плохие времена — сравнить нельзя.
А как бы вы определили политические взгляды русской интеллигенции того времени, того же Бродского?
Бродский был очень умен, и время от времени это его спасало. Но вообще Иосиф настолько бунтовал против советского строя, что считал: все, что против Советского Союза, по умолчанию хорошо. Он хотел быть оригинальным, например, называл своим любимым поэтом Баратынского, чтобы не назвать Пушкина, — это было позерство. И то же самое в политическом отношении: он считал, что США должны остаться во Вьетнаме, чтобы остановить большое зло — коммунизм.
Почему же тогда он не любил диссидентов?
Он был склонен к восстаниям, так скажем, но только личным. Диссиденты имели общую программу, они знали, чего хотели, и готовы были работать политически. Иосиф, как любой нормальный творческий человек, не хотел быть членом любой группы. Он не любил известных. Он боялся быть нормальным, обычным, стандартным. Это он, конечно, зря: он бы и не смог. И он не любил искателей славы. Хотя, конечно, сам таким был, более или менее.
Но он был другом Натальи Горбаневской, замечательной женщины и поэта, он уважал Владимира Буковского, и когда Лев Копелев сидел рядом, Иосифу было немножко неловко, я чувствовала. Он говорил: диссиденты были коммунистами! Он абсолютно не понял, что в 1930-е годы были хорошие люди, которые стали коммунистами, и то, что они развернулись и стали диссидентами, только делает им честь.
Диссиденты получили очень много рекламы. Некоторые из них ее искали, но только для того, чтобы привлечь внимание к проблемам. По-моему, мало среди них было просто карьеристов. Это были отважные люди, и когда Бродский оказывался с ними рядом, он говорил с ними уважительно. Но сам он не был диссидентом, он был бунтарем — это разные вещи.
«Про Бродского написаны тысячи книг — это всегда или атака, или иконопись»
И тем не менее он написал (хотя в итоге и не отправил) письмо Леониду Брежневу с ходатайством об отмене смертного приговора участникам «самолетного дела» совершенно в державинском тоне.
Он намеренно работал в этом контексте. Вы знаете, самое интересное в нем было то, что талант заставлял его делать то, чего он как человек, может быть, не склонен был делать. Бродский в один день понял, что он поэт, и все изменилось. Например, типично для него, что он не хотел уроков русского произношения (у него был еврейский акцент). Абсолютно в его характере: мама его очень баловала, и он был независимым человеком. И он считал, что имеет право, что его значимость — на уровне вождя. Он думал о Пушкине, он думал о Державине.
«СЛАВА НЕ ДЛЯ МЕНЯ»
Эмигранты первой волны полагали, что унесли русскую культуру с собой, оставляя позади выжженную землю. А каким было ваше первое впечатление о той советской литературе, которую вы нашли, впервые приехав в СССР?
Я не думала, что найду здесь выжженую землю, потому что я булгаковед. Было понятно, что культура не прерывалась, хотя существовала, может быть, как подземная река. Были эрудиты, были эстеты, но жили они какой-то подземной жизнью, как в «Лазе» Владимира Маканина. И если кто-то хотел разузнать о Мандельштаме, прочитать его было трудно, но возможно. Живо было целое дореволюционное поколение, которое учило других: вокруг таких людей были кружки, конечно, немногочисленные, но они распространяли знание дальше. Но факт, что не было книг — почему и начался «Ардис»: чтобы исправить это, восстановить утерянную библиотеку русской литературы.
Вы не думали написать еще книгу?
Нет. Люди поняли, что я не говорю о Бродском всего, что знаю, и просят написать, но я не стану.
А о других? Вы ведь знали многих значительных русских писателей.
Нет. Я пишу другие вещи, но под псевдонимом. Романы. Это отдельная жизнь, это не связано с Россией. Сейчас я изучаю и вашу, и нашу историю — это очень интересно. Не знаю, успею ли закончить этот проект и выйдет ли он под моей фамилией.
Почему?
Слава не для меня. Я здесь (в Москве. — NT) как лицо «Ардиса» и чтобы помочь Карлу. Да, я дружила с вашими писателями. Я, может быть, единственный оставшийся в живых человек, знавший Набокова. Но о Набокове написано достаточно и хорошо. А про Бродского написаны тысячи книг — я, конечно, не читала все, но поняла, что это всегда или атака, или иконопись. И я подумала: был все-таки живой человек, которого я очень любила. Я написала об Иосифе, потому что меня волновал тот государственный памятник, который, как я почувствовала, создается здесь. Надо было сказать одно человеческое слово о нем. Есть люди, которые знали его гораздо ближе, но они не скажут вам того, что сказала я.
Фото: Заглавное фото интервью - Елена Мухина/Интерпресс/ТАСС, из книги Карла Проффера «Без купюр» М. 2017