Юрий Борко, в августе 1991-го — зав. отделом европейской интеграции Института Европы АН СССР:
Известие о путче я встретил в поезде Москва — Петрозаводск — Мурманск. 19 августа уже на подъезде к Петрозаводску по поездному радио передали обращение ГКЧП. Когда диктор зачитывал имена участников ГКЧП, я сразу понял, что произошел переворот, похожий на то, как убирали Хрущева в 1964-м. Мы с моим коллегой из ИНИОН* Борисом Орловым решили вечерним поездом возвращаться из Петрозаводска в Москву. Весь день 19-го я просидел у телетайпа, шли сообщения со всей страны, и я в какой-то момент подумал: «Телетайп работает, гэкачеписты — дилетанты, они даже не помнят инструкций Ленина, как организовывать переворот».
Вечером мы ехали на вокзал по центральной улице Ленина, и на всем ее протяжении висели листовки с текстом заявления Ельцина, объявляющего ГКЧП вне закона.
С вокзала я поехал домой, в Марьину Рощу. Когда мы с моим младшим сыном Кириллом вошли в автобус, какая-то женщина в салоне кричала: «И эти с трясущимися руками хотят нами управлять!» Потом Кирилл рассказал мне про пресс-конференцию ГКЧП и дрожащие руки Янаева.
Из дома я поехал на работу. Тверская была забита бронетехникой, я шел пешком. В институте два аспиранта рассказали мне, как они распространяли среди солдат заявление Ельцина и по приказу какого-то офицера, возможно, политработника, были арестованы. Их посадили в грузовую машину, но когда офицер ушел, солдаты их отпустили…
Вечером мы с Димой, моим старшим сыном, фотокором «Независимой газеты», пошли к Белому дому. У меня был с собой трехлитровый китайский термос, зонтики, жена приготовила нам еды. Когда вышли из метро «Краснопресненская», увидели, что в ту же сторону движется большой поток людей — все молчаливые, сосредоточенные, внутренне собранные, шли, почти не переговариваясь друг с другом. Я не ожидал, что на улицу выйдет так много народу, — наверное, в тот вечер счет шел на десятки тысяч. У Белого дома, у костров, сидели длинноволосые тинейджеры, в какой-то момент рядом со мной оказался генерал в военной форме, потом — пожилой человек в костюме с орденскими планками. Ближе к полуночи появился недавно вышедший в отставку министр иностранных дел СССР Эдуард Шеварднадзе в сопровождении двух или трех человек. Ему тут же стали задавать вопросы, знает ли Горбачев о перевороте. Шеварднадзе ответил, что, по его мнению, вероятно, знает, но участия не принимает, решил уклониться.
«Ближе к полуночи появился Эдуард Шеварднадзе. Ему тут же стали задавать вопросы, знает ли Горбачев о перевороте»
Ночью у Белого дома сформировали три цепи защиты. Первая — кольцо непосредственно у здания, вторая — еще одно кольцо по внешнему контуру площади перед Белым домом, а третья, у Садового кольца, стояла на тот случай, если пойдут войска — чтобы попытаться их задержать и успеть предупредить защитников приготовиться к штурму.
В полночь раздались выстрелы со стороны Садового кольца. Вскоре мы узнали, что в тоннеле под Новым Арбатом при попытке задержать бронетранспортеры погибли трое молодых людей. К месту их гибели приехал комендант Москвы генерал-лейтенант Смирнов, а из Белого дома пришла группа депутатов. С военными в итоге удалось договориться, что заблокированные в туннеле бэтээры будут использоваться только в патрульных целях.
Под утро 21 августа, когда уже рассвело, по репродуктору передали сообщение: «Просьба не расходиться. Стало известно, что под Москвой высадился и движется к Белому дому полк Псковской дивизии ВДВ». И снова группа депутатов поехала и договорилась с военными, чтобы полк не пересекал МКАД, не входил в Москву. Но нам у Белого дома это стало известно уже потом. А до того мы так и стояли на пандусе у Белого дома, шел дождик. Вдруг из-за поворота у гостиницы «Украина» в сторону Новоарбатского моста вынырнула какая-то махина. Кто-то из толпы крикнул: «Танки!» Все напряглись. Когда махина стала разворачиваться, я пригляделся и воскликнул: «Да это же поливальная машина!» Раздался общий хохот, и кто-то сказал: «Ну, все кончилось, можем расходиться по домам!»
Владимир Альтшуллер, в августе 1991-го — работник агентства «Союзпечать»:
В ночь с 18 на 19 августа я дежурил в ночную смену. В 6 утра начало работать радио, прозвучали привычные позывные и государственный гимн, но потом диктор вдруг сообщил, что через 5 минут будет передано правительственное сообщение особой важности. Вскоре по радио зачитали обращение ГКЧП: «В связи с состоянием здоровья Михаил Сергеевич Горбачев не может исполнять обязанности генерального секретаря ЦК КПСС и президента СССР», «в ряде районов СССР вводится режим чрезвычайного положения». Интересно, что ни один район страны конкретно назван не был. В 10 утра мое дежурство закончилось, и я рванул на «Пушку», к редакции газеты «Московские новости», — возле ее уличных стендов в годы перестройки проходили стихийные митинги. Там уже стоял народ. Пошел слух, что главные события разворачиваются на Манежной площади. К 12 часам дня мы с моим братом Михаилом, который прихватил с собой фотоаппарат и кинокамеру, были уже на Манежке — тогда она еще называлась площадью 50-летия Октября. Оттуда мы пешком дошли до Большого театра. Там были сотни людей. По рукам ходили листовки с заявлением Ельцина, но их боялись читать вслух. Тогда я попросил одну листовку и громко, со всей обстоятельностью и торжественностью зачитал ее.
19-го у Белого дома никто толком не знал, что делать, чего ждать, — все просто стояли или ходили вокруг здания. Было много людей с самодельными плакатами. Запомнилась хрупкая девушка с плакатом «Долой хунту». А еще помню плакат: «Партия! Енто есть твой последний!» В какой-то момент большие ворота слева под балконом Белого дома вдруг распахнулись — и на площадь двинулся большой отряд ОМОНа. Народ ахнул и отшатнулся. Но депутаты-демократы, которые были с нами, закричали: «Все в порядке! Это наш ОМОН!»
Днем на Смоленской набережной уже выстроилась танковая часть майора Евдокимова. В танках сидели лопоухие мальчишки, которые вообще не понимали, что происходит. Им просто приказали завести мотор и ехать вперед. Народ стал подходить к танкистам и просто, по-человечески с ними разговаривать. С ними делились едой, питьем и куревом, в огромном количестве снабжали их газетами и листовками демократических движений и организаций. В итоге они все стали абсолютно своими.
Михаил Альтшуллер, в августе 1991-го — студент Академического музыкального училища при Московской государственной консерватории им. П. И. Чайковского:
Мы ждали штурма уже 19 числа. Народ вокруг стоял с радиоприемниками, и было интересно слушать по радио, что происходит у Белого дома. Сначала передали, что штурм ожидается в 3 часа дня. Потом сообщили, что штурм перенесен на 16.00. Потом — еще на час.
Вечером 19-го мы поехали провожать в Шереметьево родственников. В аэропорту было спокойно, никаких признаков военного переворота, все работало в штатном режиме, никто не рвался из СССР.
Владимир Альтшуллер: 20-го числа тревога, что вот-вот будет штурм, стала нарастать. На углу Рочдельской улицы, у телефона-автомата, стояла большая очередь, но она двигалась быстро — все делали короткие звонки, мол, живы-здоровы, ночуют у Белого дома. Я тоже сделал звонок и побежал назад. Но в Глубоком переулке меня задержали: защитникам Белого дома был дан приказ не пускать больше людей к площади перед балконом — боялись провокаций. Тогда я пошел в обход — вдоль живого кольца, окружавшего здание. А потом и сам встал в цепочку перед фасадом Белого дома и отстоял там до утра 21 августа.
Ночь с 20 на 21 августа — пик тревоги. Когда на Садовом погибли Дмитрий Комарь, Илья Кричевский и Александр Усов, я подумал: «Началось! Первые трое погибли!» Нас инструктировали: «Достаньте носовые платки, мочите о листья кустов, если пойдет газовая атака, пытайтесь дышать через платки». В какой-то момент сказали взяться за руки. Мы взялись за руки и стояли, ждали, когда танки двинутся на нас. Мы были готовы к тому, что жертв будет не 3, а 30, 300, 3000…
Но вот наступило утро, и стало ясно — штурма не будет. Нашу цепочку распустили. И тогда же к нам на смену неожиданно пришли новые защитники. Их было так много, что мы решили: ну все, можно пойти поспать.
Михаил Альтшуллер: Утром 21 августа появилось ощущение, что мы победили. Поступали противоречивые сведения: по одной версии, путчисты сели в самолет и полетели в Крым к Горбачеву, по другой — на какую-то военную базу то ли в Казахстане, то ли в Киргизии. Но сам этот отлет ГКЧП был воспринят нами как победа.
Владимир Альтшуллер: Днем 21-го я прибежал с работы домой: «Мишка, они улетели! Победа! Пошли праздновать!» Взял гитару, и мы отправились к Белому дому. Нас предупреждали, что еще ничего не известно, до победы еще далеко, но все ощущали подъем. Народ стал петь. Песни тех дней — «Петербургский романс» Александра Галича, «Союз друзей», «Молитва» Окуджавы… Ну и «Последний троллейбус» пели, ведь московские троллейбусы в те дни тоже защищали свободу и демократию — водители перегораживали ими улицы.
Когда начался путч, испортилась погода, и три дня шел неприятный мелкий дождь. А в четверг, 22 августа, когда у Белого дома собрался митинг победителей, дождь прекратился, тучи разошлись, и сверкнуло яркое горячее летнее солнце.
Сергей Мазур, в августе 1991-го — редактор отдела журнала «Литературное обозрение»:
Утром 19 августа, после заявления ГКЧП, новостей долго не было. Только «Лебединое озеро». Все друг с другом перезванивались. По дороге на работу я ловил взглядом угрюмые лица окружающих. В редакции «Литературного обозрения», которая находилась на улице Руставели, было пустынно. В приемной были только секретарь Анна Мутли и зам. главного редактора Владимир Кочетов. Из своего кабинета вышел Валентин Хмара, первый зам. главного редактора, и яростно набросился на Кочетова, а заодно и на меня: «Это вы, демократы, довели!» — кричал он, побагровев лицом и угрожая пальцем. Когда 21-го стало понятно, что путч провалился, Хмара радостно, хотя и не без смущения, обнимал меня и поздравлял с победой.
«Нас инструктировали: «Достаньте носовые платки, мочите о листья кустов, если пойдет газовая атака, пытайтесь дышать через платки». В какой-то момент сказали взяться за руки. Мы взялись за руки и стояли, ждали, когда танки двинутся на нас. Мы были готовы к тому, что жертв будет не 3, а 30, 300, 3000...»
Вечером 20-го мы с моей коллегой Галей Зыковой отправились к Белому дому. Было видно, что сопротивление путчистам нарастает. Бодрила веселая надпись на одном из зданий по дороге к Белому дому: «Забьем снаряд мы в тушку Пуго»**.
Во время ночного стояния у Белого дома было зябко и тревожно; ходили слухи, что приближаются войска. Помню одного молодого человека моего возраста, который стоял с каким-то металлическим прутом. На лице его была готовность сразиться с «Альфой»*** и не пустить танки. У меня такой решимости не было. Кто-то нас предупреждал: когда пойдут войска, не бросайтесь им под ноги, стойте у парапета. Я так и делал.
Утром 21-го я снова поехал к Белому дому, где собирался митинг. Большого энтузиазма у людей вокруг я не замечал — скорее облегчение, что избежали чего-то очень плохого. Когда митинг закончился и толпа стала расходиться, я увидел поникшего и ослабевшего от усталости мужчину лет сорока. Видимо, он был из тех, кто провел без сна две ночи. Рядом с ним стояла жена; вероятно, она только что его разыскала. Она гладила его по голове как большого мальчика и улыбалась ласково, но немного насмешливо. А я, глядя на эту сцену, впервые подумал о том, что конечную пользу из этой самоотверженности извлекут совсем другие люди.
Фото: александр абаза/мамm/мдф