Недавно в Минске по приглашению Светланы Алексиевич Ольга Седакова говорила о странной и все усугубляющейся тенденции «дружбы со злом». О похожем шла речь и на недавней встрече в «Мемориале». Речь шла о 1970–1980-х и о неофициальной культурно-интеллектуальной жизни, когда, например, в тартусcком кругу того же Лотмана — по свидетельству Седаковой — никому в голову не приходила идея какой-то дружбы с властью даже ради Науки или Искусства.
И это более, чем понятно.
Дело в том, что ценности, если они действительно ценны, не подлежат релятивизации или инструментализации. И «но» и «ради» в этих конструкциях невозможны, если вторая часть сложносочиненного предложения предполагает дружбу со злом.
Странно и печально наблюдать, как постепенно идея неприемлемости зла и невозможности моральных компромиссов перерождается в «частное дело», «вопросы вкуса» или же «в удел сильных». Тем самым молчаливо предполагается, что простым и миролюбивым людям не пристало нарушать этикет ради каких-то абстрактных моральных принципов, которые теперь императивами-то уже неудобно называть. Почему-то считается, что нынешняя жизнь не в пример сложнее и неоднозначнее и немецкой, и советской, а значит, и выбор делать не обязательно. Человек, настаивающий на необходимости такого выбора, воспринимается со смесью недоумения и раздражения: недооформившийся подросток. Ведь это тогда, давно, все было черно-бело и просто, а нынче все ой как сложно. Упрощать эту многоликую сложность разговорами о добре и зле могут лишь смехотворные нелепые морализаторы, не прозревающие всей неоднозначности нынешнего нового мира, или же те, кому «легко говорить».
Во вторую неделю февраля в Москве состоялась премьера документального фильма Первого канала, сделанного Антоном Желновым и Николаем Картозия о Саше Соколове. Многочисленные фотографии в ленте Facebook принесли и лица знакомых, и даже лица друзей, славный фуршет, и главное — Самого — вдохновителя ленты Константина Эрнста.
Честно говоря, больше всего мне хотелось бы не писать этот текст, а просто, чтобы это собрание во главе с этой фигурой мне приснилось.
Как иначе, как не дурным сном двоемыслия, можно объяснить, что для народа у нас есть меню из распятых мальчиков, киселевского токсично-агрессивного бреда, Гейропы и пустых якобы полок европейских овощных магазинов: мол, кушайте и поставляйте пушечное мясо на Донбасс для борьбы с «укропами», а мы, интеллигенция, с благодарностью примем из тех же геббельсовских рук фильмы о Саше Соколове или Бродском... Будем сидеть в одном зале и радостно будем выпивать и закусывать, и раскланиваться в фойе. А стрелять и убивать по заказу того же телеканала будут далеко.
Для народа у нас есть меню из распятых мальчиков, киселевского токсично-агрессивного бреда, Гейропы и пустых якобы полок европейских овощных магазинов: мол, кушайте и поставляйте пушечное мясо на Донбасс для борьбы с «укропами», а мы, интеллигенция, с благодарностью примем из тех же геббельсовских рук фильмы о Саше Соколове или Бродском
Все помнят жуткую историю Кабанова, одного из основателей ОГИ, своего среди своих. Сколько людей остались друзьями Кабанова после убийства? Не знаю. Знаю только, что это было бы понятнее, потому что речь бы шла о милосердии и милости к павшим, в случае же Эрнста — о чистом конформизме или коМформизме. Комфорт — страшная ловушка современности. Неприятно ж говорить неприятную, пусть даже правду. А старая дружба приятна. А то, что дружба и состоит в том, чтобы человека вовремя остановить, попытаться образумить — так кому же хочется портить отношения. Разница же между Кабановым и Эрнстом только в методе: один своими руками собственную жену, а другой руками вверенной ему государством машиной и чужих — далеких, а для своих мы показываем фильмы про Большую Культуру. Запретную в свое время, но абсолютно безвредную и безопасную для нынешней власти. Опять-таки по той же схеме: это там, давно и далеко
Удивительное дежавю. Те же лица, то же место и та же публика.
Все это уже было. Около двух лет назад.
«Чем незримей вещь, тем вернее, что она существовала и тем больше она везде...»
Тем маем нобелевскому юбиляру отмечали три четверти века, из которых почти два десятка лет он уже незрим. Позвали на премьеру фильма. Было странно от бутафорской красной дорожки, какого-то надуманного золота и фуршета в сочетании на редкость изящным томиком автора, чем-то напоминающим форматом брюссельские евангелия нашего детства и с тем смешанным ощущением полузапретности и священности одновременно. Было странно и от наспех пришлепанной на стене фотовыставки без указания авторства фотографий, особенно учитывая, что большинство авторов были старинными друзьями юбиляра. Но самым странным был набор приглашенных: смесь гламурных лиц с обложек и тусовок вперемешку с самыми что ни на есть родными. Все кружили и чего-то ждали. Начало показа задерживалось уже на три четверти часа. Вдруг двери распахнулись, и по красной дорожке легко влетело в фойе раскрасневшееся юное существо в чем-то почти балетном и с той узнаваемой толстовской Наташиной улыбкой на лице: это я, это мой первый бал, это мой спутник, смотрите! За ней вразвалку следовало существо с расплывшимися женообразными формами, показавшееся мне знакомым. Отчество тирана и физиономии его свиты хотелось бы забыть, тем более в провинции у моря, но от абсолютной зрительной памяти не деться. Немецкое имя «Эрнст» всплыло в памяти одновременно с тем, как существо вплыло в фойе. Все засуетились — стало понятно, что его-то и ждали. Первый бал оказался Первым каналом с распятыми мальчиками в глазах. Радостные приветствия, дружеские похлопывания. А реальные мальчики, погибавшие в донбасских траншеях, вдохновленные креативом этого милого продюсера смерти, были и тогда далеко и неправда. Костя же так талантлив, и он наш друг, и так любит Бродского. Пусть пипл хавает инопланетян, врагов и малаховское грязное белье, а когда плебс ложится спать, для избранных и своих мы покажем что-нибудь изысканное. Например, фильм о Бродском. Но это потом, а пока просто закрытая премьера для своих. Зачем она была нужна — осталось загадкой. Фильм все равно показали через несколько дней по ТВ, а сохранить цельность и репутацию, не засвечиваясь в сомнительной компании, было так легко. Но дух избранности оказался сильнее. Знакомые журналисты забежали «поздравить и поддержать ребят», другие курили на улице, но не уходили. Я в отчаянии металась, пытаясь понять, как это возможно. На меня смотрели, как на сумасшедшую: ты, что ли не знала, что пришла на премьеру фильма о Бродском Первого канала? Не знала, не могла в страшном сне вообразить. Как можно не понимать, что окажись он там и тогда — был бы первым, кто клеймил отщепенца и тунеядца. Что и Геббельс, и Шпеер были любителями тонкого и прекрасного.
Об этом и по этому же поводу, как я потом узнала, написал Яковенко— проведя аналогичные параллели.
Хотелось плакать. Пробормотав что-то вроде того, что единственный зал, в котором я готова видеть Константина Эрнста, — это на скамье подсудимых в зале суда в Гааге, но никак не в первом ряду кинотеатра на фильме о поэте, который, который, который... я выбежала на улицу.
В голове крутился совсем не Бродский, а Галич:
Дня осеннего пряжа
С вещим зовом кукушки
Ваша? Врете, не ваша!
Это осень Костюшки!
Небо в пепле и саже
От фабричного дыма
Ваше? Врете, не ваше!
Это небо Тувима!
Сосны — гордые стражи
Там, над Балтикой пенной,
Ваши? Врете, не ваши!
Это сосны Шопена!
(...)
Паясничают гомункулусы,
Геройские рожи корчат,
Рвется к нечистой власти
Орава речистой швали...
Не возвращайтесь в Варшаву,
Я очень прошу вас, пан Корчак!
Вы будете чужеземцем
В вашей родной Варшаве!
Фото: facebook.com