Джанфранко Рози: «Я не думаю о конъюнктуре»

Джанфранко Рози разговаривает с завоеванным в Берлине «Золотым медведем», как с живым

Эта картина, как к ней ни относись, одна из сенсаций сезона, причем не только в эстетическом, но и в социальном смысле. «Море в огне» — фильм, получивший на Берлинале этого года высший приз, «Золотого медведя», и сделавший своего автора уникальной фигурой: теперь Джанфранко Рози — единственный режиссер неигрового кино за всю историю, обладающий сразу двумя главными наградами ведущих фестивалей (еще у него есть венецианский «Золотой лев» за «Священную римскую кольцевую»). «Море в огне» рассказывает о беженцах из Африки, преобразивших лицо современной Европы. Рози более-менее случайно оказался на итальянском острове Лампедуза, который находится между двумя континентами: именно здесь оседают тысячи мигрантов-нелегалов по пути с родины на Сицилию. Режиссер жил на острове и снимал его обитателей и гостей — сам, на свою видеокамеру.

Возможность острова

Из чего вырос этот проект?

Я должен был снимать на Лампедузе короткометражку, длиной десять минут. Но был потрясен масштабом того, что происходит на этом островке: в десять минут такое не уместить, как ни старайся. Фильм рос сам по себе, постепенно появлялись продюсеры: сначала французы, потом итальянцы. В итоге я провел на острове полтора года. Я чувствовал будто бы давление трагедии, которая происходит где-то рядом, скрытая от моих глаз… Сначала я познакомился с местными, потом здешние власти позволили мне снять операцию в море, когда спасали из воды мигрантов. Так все постепенно и сложилось, возникли две параллельные сюжетные линии.

Вы прожили на Лампедузе полтора года, а почему не два или три? Или пять? Или семь? Как вы поняли, что материала для фильма достаточно?

Меня любят спрашивать: чем ваш фильм отличается от большого телерепортажа с места высадки беженцев? И я отвечаю: любой репортаж — эхо случившейся катастрофы, а я начинаю с чистого листа, в спокойной и мирной атмосфере, еще не предвещающей — казалось бы — драмы. Фильм растет медленно… Я ничего не могу запланировать. Я жил на Лампедузе уже больше года, когда случилась очередная трагедия. Тогда я увидел и заснял гибель беженцев в море. Мне сразу стало ясно, что это финал фильма: ничего после этого снять уже невозможно. В октябре я покинул остров. В феврале состоялась мировая премьера «Моря в огне».

А каким было ваше первое впечатление от Лампедузы? С чего вы начали работу над картиной?

Самое большое впечатление на меня произвели люди. Первой задачей было объяснить им, что я не гоняюсь за сенсациями, что я не телевизионщик, а кинорежиссер. Это было непросто. Мне необходимо было войти в их дома — не проникнуть тайно, как вору, но быть приглашенным за их стол. По счастью, именно так и произошло; мне начали доверять. Даже лучше. Меня перестали замечать. Я снимаю очень помалу, причем каждый день, камера у меня небольшая, и я всегда один, без какой-либо съемочной группы. Однажды летом, в июле, на Лампедузу прибыла огромная группа с какого-то телеканала для съемок своего фильма. Я тогда уже жил там около семи месяцев и отснял большую часть материала: то, что меня интересовало больше всего, — маленькие безлюдные пейзажи, домики на отшибе, рыбаки, играющие дети… Так вот, местные увидели людей с телевидения, а их было человек триста, все на автобусах — ужасно обрадовались и побежали ко мне: «Поздравляем, ты наконец-то начал снимать!». А я ответил: «Спасибо, конечно, но это не мой фильм».

Параллельная жизнь

Так что же снимали телевизионщики?

Художественную версию случившейся там трагедии: даже раскладывали муляжи мертвых тел на берегу. Местные жители, разумеется, возмутились такой неделикатностью. Да и просто — им не нравится, что их родной остров представляют с такой невыгодной стороны. Так всех туристов можно отпугнуть, если объяснять, что на острове сплошные беженцы, из которых половина, наверное, еще и террористы!

А они чего ждали? Такая уж у острова репутация.

Понимаете, они на это смотрят другими глазами. Для них мигранты — лишь часть ежедневной рутины, которая состоит из огромного количества элементов. Это ведь сейчас все заметили беженцев, налажены наконец-то спасательные работы. А раньше лодки с мигрантами просто выбрасывало на берег по ночам… Местные полицейские и медики сами с этим справлялись. До сих пор количество людей, которые этим занимаются, очень ограниченно. Так или иначе, мигранты попадают в руки специалистов и в центр временного содержания, откуда их при первой возможности переправляют на материк, в Италию. Жители Лампедузы их и не видят, живут своей, параллельной жизнью.

Вы очень тонко показываете эту призрачную связь — через радиоволны и музыку, звучащую на местном радио. Это ведь действительно местный диджей?

Разумеется! Мы с ним очень подружились. Мы целые недели провели вместе. Я снимал его повседневную реальность и тетушку Марию отыскал через него: она ежедневно ему звонила и заказывала песни. Я снял где-то тридцать песен, использовал не все.

А как в этот плейлист попал Россини?

Вы, наверное, думаете, что это я, интеллектуал, протащил оперную музыку в эфир провинциальной радиостанции. Но нет — они действительно слушали Россини! В День всех святых у них звучит исключительно классика, и этот хор идеально подходил для моего фильма. Я был потрясен выражением лица диджея, когда он слушал Россини, и не мог не вставить это в картину. Для меня это сильнейший контрапункт для кадров со смертями мигрантов: диджей слушает оперу, мальчик ночью разговаривает с птицей в роще, а старуха под эту музыку заправляет постель. Все это метафора иного мира.

По вашим словам выходит, что сложнейшая часть работы — не сами съемки, а монтаж.

Да, именно на стадии монтажа проще всего запороть результат. На два кадра короче или длиннее — и ты погубил сцену. Фильм — как кубик Рубика: комбинаций много, но правильная лишь одна. Найди ее — и фильм готов.

Смерть и эстетика

Некоторые эпизоды в вашем фильме шокируют. Проблем с властями не было?

Нет, я получил разрешения на всё. Единственная настоящая проблема в моем случае — бюджет. Я не мог бы себе позволить содержать съемочную группу на острове в течение года, даже если бы в ней было всего два-три человека. Мне такое не по карману. Зато взвалив все на себя, я получил необходимую для такого проекта художественную свободу. И возможность войти в близкий контакт с жителями Лампедузы. Одному в каком-то смысле проще.

Например, подойти близко к человеку, который только что чудом спасся от смерти, и услышать его интимную исповедь, исполненную фактически как рэп. Эта сцена настолько хороша, что кажется подстроенной, написанной заранее и тщательно отрепетированной.

Это очень важный и сложный момент. Единственный, когда я смог подойти к беженцам вплотную. Ведь ужасно сложно установить глубинный контакт, когда они постоянно приезжают и уезжают, почти не задерживаясь на острове, — не больше чем на три дня. С этим человеком, который чудом спасся, мне удалось разговориться. Он позвал меня в центр, где их содержали, мы долго беседовали. И в результате он пригласил меня на ночную церемонию: это не рэп, а молитва. Они хотели поблагодарить бога за спасение. У меня, к счастью, был тогда круглосуточный пропуск в этот центр. Я пришел, и они позволили мне снять эту молитву. Момент невероятной мощи: они рассказали о всех своих злоключениях, уложившись буквально в пару минут…

Вам часто приходилось добиваться разрешения на съемки?

Только один раз — в сцене обыска. Но я задавал вопрос не только полицейским, но и тем, кого обыскивали. Они позволили мне снимать.

А мальчик, один из ваших главных героев?

Я старался ему не надоедать. Снимал его чуть-чуть по выходным, в будни — практически никогда. У него своя жизнь, я не хотел в нее вмешиваться.

У вас очень красивый фильм, даже местами чересчур: на первом показе в Берлине большинство аплодировало, но кто-то свистел и даже выкрикнул с места: «Порнография!» Что скажете на такую реакцию?

Мне доводилось слышать подобное. Это, конечно, из-за того, что я снимал мертвые тела. Эстетизация смерти, да? Ох… Но я же кинематографист, понимаете? Я говорю на языке кино. Как мне игнорировать его грамматику — камеру, звук, свет? Я снимаю очень точно и тщательно, поскольку знаю: работаю не над репортажем, а над фильмом. Ненавижу так называемый документальный стиль с дрожащей камерой — напротив, чем кинематографичнее фильм, тем он правдивее! А меня обвиняют в эстетизации. Что ж, этим же занимался Роберт Флаэрти, отец-основатель документалистики.

Сегодня тема мигрантов в Европе — самая актуальная и важная…

Да, но я не думал о конъюнктуре! Европа вдруг заметила то, чем Италия живет последние двадцать лет. Эй, а раньше вы где были? Конечно, мой фильм ничего принципиально не изменит. Может, посодействуете вы, когда о нем напишете? Иначе зачем я все это делаю…

Фото: imdb.com