Умер один из лучших отечественных мультипликаторов Александр Татарский.
The New Times публикует его беседу с Сергеем Капковым. Это одно из последних неопубликованных интервью мастера.
Александр Михайлович, давайте вспомним 1988 год. Объявление в газете о том, что новая студия «Пилот» приглашает на учебу и работу всех желающих, уже стало легендой, страницей истории кино…
Да, мы брали людей буквально с улицы. Mы создавали принципиально новую студию. Критерий отбора был один: хочу я этого человека учить или не хочу. Это необъяснимо, как любовь. Я оказался потрясающим селекционером — не ошибся практически ни в ком! А потом наступили годы, когда в магазинах, кроме полиэтиленовых пакетов и уксуса, ничего нельзя было купить. И эти нужные нашей анимации люди уехали, потому что им нечем было кормить детей. Теперь выпускники «Пилота» разбросаны по всему миру: в Венгрии, Штатах, Австралии, Бразилии, Испании, Израиле… Это была суперкоманда, какой больше нет и не будет! Страна профукала ее, как и много чего другого.
Про Вас говорят, что Вы воспринимаете уход учеников близко к сердцу, как личную обиду. И долго не прощаете. Это неправда. Какие обиды, если я сам сидел и писал им характеристики на специальной бумаге, которую требует американский департамент.
Это очень смешная бумага. Сначала на двух страницах я должен был в очень нескромных выражениях написать, кто я такой: «Я выдающийся режиссер, у меня такието награды, и я такой крутой, что вам — если очень повезет — я позволю поцеловать себя в одно место...» А потом надо объяснить, почему, если мой ученик такой талантливый, я отпускаю его восвояси. Для меня отъезд учеников был шоком. Семь-восемь лет своей жизни я целиком вложил в них. И это были не просто ученики, а самые близкие мои друзья. Ролан Быков сказал мне когда-то замечательную фразу: «Саша, если в театре не существует тайная группа актеров, которая не мечтает отколоться и создать свой театр, то это очень плохой театр, у него нет будущего...» Так что и эту проблему я преодолел.
Вас тоже усиленно звали в Штаты?
Да, и самого первого. И одной из причин, по которым я не уехал, были мои ученики. Но студия «Пилот» не пропала, мы существуем, хотя могли бы делать и больше. Но этой стране не нужно ничего и по сей день. Ничего: ни мультипликации, ни матросов с подводной лодки. Мои ребята принесли миллионы тем, на кого они сейчас работают и которые не вложили в них ничего. Эти дяденьки имеют преимущество предо мной только потому, что родились в нормальных странах. Когда мой соратник и единомышленник Игорь Ковалев появился на одной из студий в Голливуде, это была крошечная, не слишком успешная компания. Работало там 30 человек. Добавился еще Ковалев, а с ним еще пять человек. Сегодня их там около 400, и все набраны под Ковалева и его команду. Это и есть «Пилот», только в Америке.
Все-таки анимация — это очень маленький мир, и в России у него нет ни поддержки, ни благодетелей, ни такой популярности, как на Западе. С Вашей энергией, с энергией и талантом тех людей, которые собираются на кинофестивале «Крок» и в Суздале, можно было бы сделать очень многое. Вам не обидно, что очень ограниченное число людей знают наших аниматоров по именам, по заслугам?
Да, очень обидно, но что же делать?! Мультипликация в такой большой стране вытащить себя за волосы, как Мюнхгаузен, не сможет. Ей нужна хотя бы на время какая-то подпорка. Подпоркой должно быть государство. Я совершенно точно представляю, что надо делать — какие шаги, в какой последовательности, — чтобы стать великой анимационной державой, чем потенциально мы всегда и являлись. Могу лишь с горечью сказать, что, когда Никита Михалков предложил мне пост секретаря Союза кинематографистов, мне показалось, что мы думаем с ним одинаково, что я могу что-то сделать. Теперь я оставил все попытки поднять российскую мультипликацию. Все написано двадцать раз, все отдано в Госкино, все публиковалось в газете «СК-новости», расписано по пунктам, разжевано, как таблица умножения. Никто не сказал, что это неправильно, но делается все упорно по-другому. Ради бога!
А в так называемом большом кино Вам не хотелось работать?
А я и работаю в большом кино. Не вижу разницы. У киноведа Кирилла Разлогова была лекция «Игровое кино как частный случай анимации». Анимация — это и есть кино. Для меня нет разницы.
«Моя постоянная манера шутить
натолкнулась на то,
— что меня стали считать —
умалишенным»
Вы приехали из Киева. В Москве легко прижились?
В Москве я приживался очень трудно. Адаптация заняла лет двенадцать-четырнадцать. Если бы я приехал, скажем, из Пскова, может быть, это было бы легче. Но я приехал из Киева, и хуже было бы, только если бы я города со своей культурой, со своим менталитетом, со своим образом жизни, правилами поведения, устройством и так далее, что приспособиться к чему-то другому было очень трудно. Я работал на удивительной студии, в окружении удивительных личностей. Конечно, как и в любом коллективе, там были таланты и не таланты, умные и дураки, честные и проходимцы, но непостижимым образом все они были личностями. Один 
Давид Черкасский чего стоит! Но и местный дурак, не буду называть фамилии, тоже был такая личность, что за ним хотелось ходить и не пропускать ни одного слова, потому что это было очень смешно. А когда я попал на московское телевидение, то столкнулся со студией совсем иного уровня. Это была унылая организация, и моя постоянная манера шутить натолкнулась на то, что меня стали считать умалишенным. Да, в Москве я дышал воздухом с парами бензина, гари, коммунизма и не знаю чего еще. Столица сокращает жизнь человека — она давит, она неуютна. Но в Киеве строить карьеру — все равно что в песок головой биться.
Ваши самые знаменитые мультфильмы созданы именно на «Мульттелефильме». Можно сказать, что с трудоустройством Вам повезло?
Конечно, повезло. На студии тогда работал Эдик Успенский. Он делал, что хотел, и говорил, что хотел. Или Елизавета Бабахина, которая руководит теперь студией «Кристмас». То есть я попал на людей, которые хотели что-то делать. Но тем не менее «Пластилиновую ворону» запретили сразу. Вердикт был такой: «Фильм выкинуть как брак. Он не нужен никому». Там же, на взгляд чиновников, не было ничего «позитивного»! Никаких лозунгов! Ежик не пожалел зайчика, который пукнул! Говорили: «Какая-то белиберда, глупость. Кино безыдейное, к светлому будущему не зовет. Может, по технике безопасности сойдет?» Просто чудо, что его увидела Ксения Маринина, показала Эльдару Рязанову, и тот практически целиком вставил его в «Кинопанораму». И когда на следующий день никого не расстреляли, все успокоились.
Сейчас ни один Новый год немыслим без мультфильма «Падал прошлогодний снег». У него-то явно счастливая судьба!
Со «Снегом» было еще хуже! Меня обвинили, мягко говоря, в «нелюбви к русскому народу». В фильме нет положительного героя, а главный герой, который, несомненно, русский, выставлен полным идиотом. Эти обвинения в русофобии были очень серьезными. 
Фильм исковеркали, в первоначальном виде он не существует. Текста стало в четыре раза больше, сейчас мне даже стыдно его слушать. «Прошлогодний снег» не хотели показывать на годовом отчете в Доме кино, поскольку вспомнили «Ворону». Ведь о «Мульттелефильме» все критики и мэтры говорили, что эта студия плохая, но один фильм нормальный там есть — «Пластилиновая ворона». Это была большая оплеуха всем остальным, и они не хотели пережить ее еще раз. «Снег» даже спрятали. Но главный редактор Александр Тимофеевский все равно пронес его на отчет в коробке, после чего вынужден был уйти со студии. И фильм произвел впечатление. Юрий Норштейн сказал, что это гениально, а все остальное можно выкинуть. И тогда на «Мульттелефильме» началась гражданская война. Случайно я оказался тем студентом из Сараево, который выстрелил в эрцгерцога Фердинанда…
Вы увлекающийся человек?
Да. Очень. Безумно. Мало того, и результат будет потрясающим. Но так как я лентяй, то выдыхаюсь быстро. Вот на войне, если надо собрать остатки солдат и прорваться из окружения — я именно тот человек, который может это сделать. Испугаюсь потом. Я такой же трус, как и все остальные люди. Не будучи русским по крови, я обладаю совершенно русским характером.
А дома и на рабочем месте все тоже должно быть так, как Вам требуется для вдохновения, для умиротворения?
Да, желательно. У меня в кабинете обычно бардак жуткий, но это мой бардак. Там висит коллекция фотографий со времен моего детства до портретов людей, которые мне приятны. И они создают такую ауру и такое мощное биополе — я абсолютно серьезно об этом говорю, — что, когда я захожу туда, они мне помогают, они меня сразу успокаивают.
Вы упомянули о фотографиях своего детства. А каким оно у Вас было?
Обычным. Я не могу сказать, что слишком счастливым, потому что это 50-е годы. Жили очень бедно, отец умирал все время — тяжело болел. После успешной операции он сильно поправился и даже стал толстеть, и мама мне перешивала его старую одежду. Но я быстро вырос, и на рукавах моих пиджаков появились манжеты, как у железнодорожного кондуктора. Жили в коммуналке, но тогда все так жили, и это было абсолютно ненормально. Я очень люблю свое детство. У меня сейчас новое хобби: я собираю игрушки тех лет — жестяные, металлические. Недавно я зашел в антикварный магазин и вызвал в памяти образ дирижабля, который у меня был: красно-синий жестяной дирижабль с номером 107. Я его хорошо помню. Помню, как он пахнул металлом и краской одновременно, как я болел: лежал, маленький, в постели и прижимал его к груди. Мне очень хотелось, чтобы именно этот дирижабль был в магазине. Когда я пришел и увидел его, то даже не удивился. Если это совпадение, то в жизни у меня их слишком много.
Как-то Вы рассказывали, что хотели стать клоуном...
А я им и стал. Кто бы сказал, что нет!
Вы получаете удовольствие, когда люди над Вами смеются?
Это самый большой кайф. А потом, я же вырос среди клоунов. Мой отец был цирковым автором, я очень много времени провел возле Никулина, Шуйдина, Олега Попова, возле других клоунов, чьи фамилии сейчас уже вообще никому ничего не говорят. Но когда я попал на киевскую мультстудию, то влюбился в аниматоров так, что жить без них уже не мог. Я не знал, что такое наркотики, но мне хотелось достать какое-то лекарство, чтобы вколоть себе, или съесть, или в попу вставить — неважно, лишь бы быстрее вырасти, чтобы мне уже было не тринадцать лет, а восемнадцать. Так я хотел работать на студии! В итоге я и оказался в мультипликации и никогда об этом не жалел. Может, к тому моменту я и почувствовал, что и то и другое — клоунада.
«Если мы сдадим Татарского
— в тюрьму как зачинщика, —
то заберут знамя»
Вы любите быть в центре внимания, чтобы на Вас смотрели, слушали?
Да, конечно. Было бы глупо это отрицать. Я не думаю об этом, но всегда оказываюсь в центре внимания. И очень активно. Как рыба в воде. И я даже знаю почему.
Почему же?
Я был в школе самый маленький. И по возрасту, и по росту. В нашем классе были восьмилетние мальчики, а мне было всего шесть с половиной. Полтора года — это огромная разница. К тому же они все ходили в детский сад, а я не ходил. И когда я, домашний ребенок, попал в коллектив, у меня был большой стресс. Я подходил к школе, и у меня на нервной почве начиналась икота. А мальчишки же это чувствуют. Меня обижали, я был лишен слова — это очень тяжело. Комплекс младшего потом так и остался. Когда я пришел на киевскую мультстудию, началось то же самое. Мне было восемнадцать, а всем остальным намного больше. Я привык быть маленьким. С одной стороны, это хорошо. Скажем, душевно я себя чувствую намного моложе, чем вы думаете. Иногда даже мальчишкой. А потом, когда на студию подтянулись другие люди и оказалось, что я уже тут работаю дватри года, я стал лидером. Произошла абсолютная смена из принципиального нелидера в старожила, в «деда». На меня уже смотрели, и от меня чего-то ждали — от защиты до совета. Возникла ответственность. Как в советских фильмах, когда самый маленький вдруг оказывается самым стойким. Я это сделал. И оказалось, что это такое сладкое чувство — быть лидером. И я понял, что у меня это получается. И это мне стоило карьеры на киевской студии, потому что я вызвал страшное раздражение у старшего поколения. Я потом выкрал протокол партсобрания, где было записано: «Татарский ходит в джинсах, а на джинсах сзади у него изображены две лошади, которые растягивают подобные джинсы и тем самым призывают советскую молодежь носить такие же». Гениально!
Неужели это имело какое-то значение для карьеры в кино?
Вот вы смеетесь, а мне не давали постановки и работы вообще. Я не имею в виду Давида Черкасского и других нормальных людей, а аппарат, партноменклатуру. А поскольку я стал вожаком молодежи, все удары были направлены на меня, чтобы эту шайку «обезглавить». И кончилось все плачевно. Несколько кретинов пришили мне, Ковалеву и еще двум известным киевским мультипликаторам чудовищное уголовное преступление, за которые мы могли получить пятнадцать лет тюрьмы. Я бы погиб. Но мы избежали тюрьмы не потому, что нас пожалели, а потому, что у студии было переходящее Красное знамя. На собрании всерьез обсуждалось: «Если мы сдадим Татарского в тюрьму как зачинщика, то заберут знамя». А это же смысл жизни! Я теперь должен каждый вечер это знамя целовать. Я попал под такой прессинг, что не дай бог кому. В течение нескольких лет мне по любому поводу на каждом профсоюзном собрании говорили: «А ты, какашка, вообще сиди». А если сидишь тихо, все равно сделают замечание. Вот представьте ситуацию: к вам заходят и говорят: «Сергей, а по вам тюрьма плачет». И уходят. За что? Что я такого сделал? Ответ гениальный: «Ты знаешь». Спасибо Давиду, он один давал мне работу из-под полы. Потом его долбали за то, что я в титрах появлялся.
Поездка в Москву стала для Вас спасением?
Тогда началось самое страшное. Был первый набор на Высших режиссерских курсах в мастерскую Хитрука—Назарова—Норштейна. Мы с Ковалевым готовились так, будто стоял вопрос о жизни или смерти. И мы поехали в Москву и показали свои работы. Уверяю, ни у кого даже близко не было к тому, что сделали мы. Но чтобы поступить туда, нужно было направление от студии. А директор, естественно, сказал: «Нет, Татарский мерзавец, я ему ничего не дам». Я ходил в райком партии, обращался в разные инстанции. Кто только этим вопросом не занимался! Дядя Юра Никулин, близкий друг нашей семьи, ходил в Госкино, но ему сказали: «Юрий Владимирович, если бы вы знали, что он сотворил, вы не только бы за него не просили, а призвали бы как честный гражданин посадить его в тюрьму». За меня ходили просить космонавты, которые жили с Никулиным в одном доме. Нормально, да? Вот времена! Это сейчас смешно, а тогда у меня все зубы выпали на нервной почве. У меня нарушился обмен веществ: раньше я был очень худым и стройным, стоял на воротах. В итоге Ковалева всетаки взяли, а мне направление так и не дали. Я решил в Киев не возвращаться и остался в Москве на телестудии «Экран».
Что же Вы «натворили», Александр Михайлович?
Я узнал об этом нескоро. Уже сделав «Пластилиновую ворону», я вернулся в Киев. Директор видел этот фильм и был потрясен. Тут прислали наряд из Москвы, чтобы к 60летию советской власти каждая республика сделала для телевидения народную сказку. И очень ему захотелось, чтобы украинская сказка была лучше всех, в новой необычной технологии. И это желание перевесило все, даже коммунистическую принципиальность. Директор вызвал меня и, не глядя в глаза, сказал, что свершилось чудо и он мне предлагает постановку. Я говорю: «Хорошо. Но — первое — вы мне рассказываете, что я натворил». И когда он мне рассказал, я обалдел. Оказывается, мне пришили групповое изнасилование! Причем с «пострадавшей» я даже не общался! Ее муж, вернувшись из армии, припер ее к стенке — от кого она делала аборт. И она придумала изнасилование. Из шлюхи стала жертвой. А поскольку молодых людей на студии больше не было, выбор пал на нашу неблагонадежную компанию. Теперь же директор ее вызвал, она расплакалась и призналась, что всех обманула. Если бы он вызвал ее четыре года назад, он бы узнал это тогда. Теперь, растерявшись, он сказал: «Но вы же не пострадали...» Почему же? Я очень даже пострадал. Пострадали моя честь, карьера. «Возьмите трубку, позвоните в Москву и скажите всем уважаемым людям, что все наговоры на меня — неправда! В Госкино звоните, на Высшие курсы, Никулину. Можете даже сказать, что вышло недоразумение, что вы — такая же жертва обмана, как и я». Он, конечно, был классным директором в смысле организации. Но самодур и упрямец. На сделку не пошел. Тогда я ответил: «Возьмите эту постановку и засуньте ее себе в жопу». Не могу сказать, что я злопамятный, но вся эта история не отпускала меня долгие годы. Я его просто проклинал: сколько он выпил у меня крови, сколько здоровья отнял, сколько я из-за него не сделал и уже никогда не сделаю! И спустя много лет я оказался с ним в микроавтобусе нос к носу на фестивале «Крок». И сказал, ни к кому не обращаясь, довольно хамски, показывая на него пальцем, как на клумбу: «А этот дядька у меня когдато был директором». И он, глядя мне в глаза, произнес: «Я был очень упрямым». И я вдруг понял, что он так изменился, что дальше уже просто невозможно. И с этого момента мне стало так смешно, что чувство злости к нему исчезло. Все. Эту тему я оставил.
«Грех себя хвалить,
— но я людям очень много —
сделал хорошего»
Близким тяжело с Вами?
И да, и нет. Я очень отходчивый. Быстро завожусь, но и быстро отхожу. Но могу обидеть. Извиняться не люблю, поэтому пытаюсь с помощью шутки загладить свою вину. Некоторые умеют это принять, некоторые продолжают обижаться. Я никогда не делаю людям плохого — это принцип. Даже если у меня есть такие мысли. Вот в того же директора мысленно я стрелял из всех видов оружия — от винтовки до гранатомета. Я в мечтах уничтожил его множество раз. Но в реальной жизни я стрелял в него всего лишь раза два. Шучу, конечно. Грех себя хвалить, но я людям очень много сделал хорошего. Кому-то помог с карьерой, семьей. Я очень многих привел в мультипликацию. Не все это ценят, но оценят потом, многомного лет спустя. Я ничего и не жду, но меня бесят безразличие и хамство. В какойто момент некоторые мои ученики вдруг стали самыми яростными конкурентами. И грязью поливали, и распускали нелепые слухи — вот это мне непонятно. То, что они откололись, — ну бога ради. Но это же было в период эйфории, им показалось, что они сейчас сразу Татарского за пояс заткнут, началось самоутверждение. Но как только они столкнулись с трудностями — а с ними столкнулись все, — вдруг оказалось, что они любят и помнят своего учителя и приходят за советами. Повторюсь, со мной все-таки нелегко. Наверное, я не очень удобен. Я же, как все художники, не просто эгоист, но и эгоцентрист. Я очень часто не слышу, что мне говорят. Я бываю невнимательный, а людей это нередко травмирует. Я, как все художники, прихожу откуда-то раздраженный, и в первую очередь достается Алине. Я же не кошку ногой пну, а жене достается…
А кошки — это тоже страсть?
Кошки — это позднее хобби. Я никогда не был замечен в любви к кошкам. Но так случилось: у меня был замечательный кот, и он погиб. У меня появился чудовищный комплекс вины: я поленился вовремя забрать его с балкона. Потом взял двух. Оказалось, что они очень смешные, хорошие и забавные животные, за которыми интересно наблюдать. С ними можно дружить. У них есть кошачья почта. Скажем, на даче они каким-то образом сообщают всем котам: «Эй, ребята, все валите к Татарскому, он вас сегодня может угостить чем-то необычным». И со всей округи они сбегаются ко мне. Самый главный мой кот по имени Мышьяк чувствует, когда у меня болит сердце. Он приходит, начинает лизать мне руку, ложится рядом со мной — все понимает. Я же не сюсюкаюсь с ними, они живут каждый своей жизнью, но вот такое взаимопонимание между нами есть…
Не могу не спросить о Вашей продюсерской деятельности. Она Вам тоже необходима в качестве дополнительного выплеска?
Да, конечно. Поскольку я большой ребенок, мне постоянно нужны новые игрушки. Все равно какие: строительство дачи, вождение машины. В этом смысле продюсерство — тоже интерес, увлечение. Раньше я попробовал себя во всех анимационных профессиях: изготавливал куклы, был художником-фазовщиком, прорисовщиком, заливщиком, мультипликатором, оператором, режиссером, инженером — изобретателем мультстанка. Наши первые с Ковалевым фильмы мы делали на самодельных аппаратах. Это все игрушки. Я скажу больше: как только люди перестают играть, они тут же перестают быть существами созидательными. Я думаю, что и для гениального Королева его космические изобретения были игрушками. В науке, искусстве — это люди, которым Бог помог сохранить в себе детство.