«Зверев, конечно, жертва того времени. Самая яркая биография в контексте взаимоотношений власти и художника». 5 сентября в галерее «Дом Нащокина» открывается выставка «Портреты Анатолия Зверева» — легендарного художника, умершего в советское время в абсолютной нищете.
Художники
Борис Жутовский и Тэнно Соостер — Артуру Соломонову
Борис Жутовский: C искусством шестидесятых, вообще с послевоенным искусством, происходят странные вещи. Никто не говорит о мастерстве художников. Никто не рассуждает об умении рисовать. Все говорят о судьбе. О том, кто был в лагере, кто пострадал от властей, кто бродяжничал...
Лично я этого понять не могу. Я не могу понять, почему Толя Зверев, который в конце жизни сильно пил, скитался, рисовал чем попало — хоть зубной пастой, хоть бычками, — стал интересен именно этим, а не тем, что был просто классным мастером.
Но в значительной степени это русская традиция: вот она — жестокая судьба художника в России! Рано умер. Пил. Жил в нищете. Бродяжничал. На одной ноге сапог, на другой лапоть. Бутылка засаленная в кармане. Красота! За всем этим теряется художник от Бога Анатолий Зверев.
Счастье, что мы дожили до такого времени, когда этот художник стал знаменит и занял достойное место в нашем искусстве. Но немало людей не менее достойных до этого не дожили. И не были, и не будут оценены.
Он, конечно, выдающийся человек. И азартный, и многодельный, и неутомимый. Он, по-моему, не дожил до пластических идей. Я думаю, что дожил бы, если бы не начал пить. Потому что мастерством он обладал безусловным. Умением! Я помню несколько живописных картин — они вместе с Плавинским делали пейзаж Тарусы. Блестяще написано.
Есть у него некоторые портреты, некоторые вещи, где попадание абсолютно точное. Грандиозный глаз. Животный живописец, животный рисовальщик. Это был его дар.
Он рисовал чем хочешь и кого хочешь — только налей стакан. У моего приятеля висит кусок оргалита, на котором он за два стакана водки нарисовал зубной пастой нашего общего знакомого. И вы знаете, что-то проглядывается. Похожесть. Но не более того. Ведь многие его картины — по большей части заявки. Поэтому столько фальшивого Зверева — его подделать ничего не стоит.
Зверев и Ван Гог
— были похожи —
Если Зверев не был пьян, если сосредоточивался — показывал блистательное мастерство. Но он хотел жить так. Некоторые усилием воли выкарабкиваются, а у него состояние бродяжничества было постоянным.
Пару или тройку раз Зверев заявлялся ко мне. Я сам пьющий человек, но мне хочется, выпив, поговорить о ремесле, об искусстве — о чем-то важном. А о том, какое говно наша власть или наши коллеги… Эта тема скоро исчерпывается.... Говно прибывает и прибывает, но качество его не меняется. Поэтому разговаривать о нем бессмысленно. Скучно...
1. Автопортрет в зеленой шляпе. Начало 50-х, бумага, акварель 2. Портрет Любы. 1967, бумага, смешанная техника 3. Рыжая девушка. 1966, картон, акварель |
Я помню, как мы с ним на спор садились вдвоем рисовать. Он рисовал точнее. Одаренный мастер — не мыслитель, не идеолог, не теоретик. Ну а если почитать письма Ван Гога, они все про то, что достать и где что купить, что съесть — все про бытовую неустроенность. Или про то, как, например, желтым цветом передать весну. И мне кажется, в этом смысле Зверев и Ван Гог были похожи.
Зверева возводят в ранг жертвы, и это безусловно так. Но, с другой стороны, кто в то время не был жертвой системы? Много ли в искусстве было людей, соответствующих времени, власти и обстоятельствам? Те, кто соответствовал, платили за это своим талантом. Если он был, конечно.
Мы ведь жили не то чтобы за железным занавесом, но в железной бочке. Мы жили изолированными не только от Запада, но и от своей истории.
И главной заботой было не попасться советской власти под колеса.
(К нашему разговору присоединяется художник Тэнно Соостер, который гостит у Бориса Жутовского. Тэнно — сын знаменитого художника Юло Соостера.)
Б.Ж.: Скажешь что-нибудь про Толю Зверева?
Тэнно Соостер: Я знаю, как он работал. Например, с художником Касынкиным они наливали ведро водки и пили несколько дней. Вдруг Зверев вскакивал и начинал рисовать. Закончил несколько картин — и снова пить. Внезапно его снова озаряло, и он брал в руки что попало — веник, палку, окурки — и рисовал. Мог написать двадцать пять картин кряду, из которых одна была почти шедевром, а остальные — эскизами, рабочим материалом. В трезвые времена процесс творчества у него шел очень тяжело. Он словно двигал камни.
Б.Ж.: Его трудно осуждать, потому что советское время было для всех художников тяжелым. Всех их жалко. Жалко Оскара Рабина, который жил в бараке. Жалко Володю Немухина, который тоже жил кое-как. Жалко Зверева, который неизвестно где жил. Жалко было всех. Но у Зверева это был сознательный отказ от нормальной жизни.
Т.С.: За ним бродили толпы людей, которые пропивали деньги, что он зарабатывал живописью.
Б.Ж.: Да, это русская богема... Хотя это свойственно не только русскому человеку. Селинджер около сорока лет прожил в каком-то бункере. А Зверев избрал форму бродяжничества. Пиросмани избрал такую же форму жизни. Просто времени больше прошло, и все романтизируется: ах, Грузия, ах, застолье, ах, бурдюк с вином… А на самом деле — ходил маляр и рисовал вывески, но скучно ему было просто малевать, и он где рыбку нарисует, где еще что-то…
Последние годы Анатолий Зверев прожил с вдовой поэта Асеева Оксаной. Он жил в доме буквально визави с Телеграфом. Один раз я его видел — он гулял со старой собакой. На одной ноге у него башмак, на другой то ли галоша, то ли теплый носок, который у него все время падал, а он его подтягивал. Шапки нет, хотя зима...
Все мы, художники, старались каким-то образом устроиться — чтобы был дом, крыша, работа, мы все хотели включиться в нормальный образ жизни... Это требовало больших усилий. А у Толи не было желания делать эти усилия. Он не хотел.
Зверев, конечно, жертва этого времени. Самая яркая биография в контексте взаимоотношений власти и художника.