«Я не могу думать, что есть бог, и знаю, что смерть неизбежна»

Мы говорили с ним в марте 2008 года. Потом и по телефону, а тогда — в его кабинете, в просторной — по советским меркам — академической квартире, в доме, который находился как бы в треугольнике его жизни и успехов: ФИАН (Физический институт Академии наук) — по диагонали влево, МГУ — по диагонали вправо, в третьем углу — «капишник», всегдашний соперник, Институт физических проблем, в котором когда-то, в прошлой жизни, директорствовал Петр Леонидович Капица и работал Лев Ландау. Говорили в его кабинете, из которого он практически не выходил — ходить ему было уже трудно. Справа от двери — кровать, слева — книжные полки, потом — весь заваленный бумагами и журналами старый письменный стол, впереди балконная дверь, дальше, по стене — опять книжные шкафы. За стеклами полок — фотографии: дети, внуки, друзья... Друзья были уже все там, куда и он, Виталий Лазаревич Гинзбург, теперь тоже ушел.

Начал он разговор так: «Я для вас сделал исключение. Я не люблю, когда ко мне ходят. Во-первых, соображения гигиенические. Во-вторых, видеть старую развалину не так уж интересно. В третьих... тут меня какая-то дама — какой-то журнальчик или газета есть про школьное образование — попросила об интервью. Ну, я ей дал интервью по телефону. И между прочим, конечно, сказал, что «эти сволочные священники все равно лезут...» — что-то в этом духе. Так эта дура опубликовала это. Они только этого и хотели. Оказывается, есть такой «Союз хоругвеносцев» — они написали в прокуратуру, чтобы меня привлекли к уголовной ответственности и так далее. Какие идиоты!»
У нас с ним был обоюдный интерес: он хотел говорить о том, что нельзя допускать церковь в школу, я — о том, что чувствует, думает человек в его возрасте, живя в ожидании неизбежного конца и при этом, как он, Гинзбург, не веря, что за этим пределом что-то есть. Когда-то мы говорили об этом с академиком Борисом Викторовичем Раушенбахом — еще в советское время: Раушенбах был человеком глубоко верующим и, как сегодня сказали бы, воцерковленным. Говорили и со Львом Эммануиловичем Разгоном: ему тоже было, как и Гинзбургу, за девяносто и он тоже был, как и Гинзбург, атеистом. Вопрос или предмет размышлений даже не в том, что — там, скорее — каков он, этот момент перехода? Академик Моисей Марков когда-то придумал красивую гипотезу: наша Вселенная для внешнего наблюдателя — частичка размером с электрон. И таких частичек масса, и они связаны между собой туннельными переходами. Дальше додумать легко: смерти нет, есть просто переход из одной частички в другую, а там — мама-папа и все ушедшие близкие и друзья. Другой физик, Макс Планк, придумал планковскую длину волны — 10-35: вот на этой волне и собираются во Вселенной души тех, кто покинул Землю, — известно ведь, что вакуум не пустой. В советское время это называлось «идеалистической физикой», бдительные членкоры писали на то доносы в ЦК КПСС, а милые дядечки из отдела науки на Старой площади устраивали научному журналисту разнос. Все меняется: теперь хоругвеносцы пишут свое в Генпрокуратуру.

Так вот, я спросила академика, нобелевского лауреата и одного из самых знаменитых физиков планеты:

Виталий Лазаревич, в одном из интервью вы сказали, что «завидуете верующим». Как так?
Конечно, завидую. Вы знаете, как мне плохо? Представьте себе: я же не могу думать, что есть бог, и знаю, что смерть неизбежна. Есть люди, которые боятся смерти. Я безболезненной смерти не боюсь, а болезненной боюсь. Религия — это и есть средство от страха. Потому что, когда ничего не помогает, можно сказать: «Боженька поможет. Надо только помолиться». Я уверен, что это — главная движущая сила, особенно на смертном одре. Понимаете, человеку страшно, что он превращается в ничто.

В «ничто»? Когда вы думаете… ну думаете об умирающем человеке, как вы представляете себе, что происходит?
Ничего не происходит. Что происходит с компьютером, когда он ломается? Что от него остается? Вот и человек… умирает, и все. Я не верю в существование души… Остаются химические элементы. Это трудно себе представить, но это же факт. Почему я завидую верующим? Утешение. Легче жить, веря в бога. Я многим задавал вопрос: во что вы верите? Четыре типичных ответа: «я атеист — я ни во что не верю»; второй — агностики: «я не знаю, может, бог есть, а может, нет»; третий — просто верующий; четвертый ответ: «я не верю в христианство, или мусульманство, или иудаизм, во все эти чудеса, но что-то есть». Вот это «что-то есть»... Читаешь про какого-то мерзкого комарика, а он так сложно устроен, что в каком-то смысле начинаешь понимать креационистов (приверженцев теории божественного происхождения, сотворения мира. — The New Times) — действительно чудеса. Возникает... По-английски это называют intelligent design («умный дизайн»), есть такой термин. Кто-то что-то сотворил.
Или деизм возьмите. Они верят, что бог когда-то все запустил, но сейчас не вмешивается. Против такого бога наука бессильна. Ведь в науке важен известный принцип Поппера — «принцип фальсифицируемости». Невозможно проверить, что когда-то что-то было. Поэтому и доказать, что нет бога, невозможно.

Квантование времени в первые секунды после Большого взрыва проверить тоже нельзя.
Что там происходило с Большим взрывом, с сингулярностью — никто не знает.

Однако доказано, что есть целый ряд мировых констант — скорость света, масса частиц и т.д. Если бы они были чуть-чуть другими — ничтожная цифра далеко пос­ле запятой, то нашей Вселенной, такой, какой мы ее знаем, не было бы и жизнь, такая, какая она есть, не возникла бы. Другими словами, есть заданность, детерминизм. Не так?
Константы есть. Ну и что? Почему так? Не знаю.

Ученые расшифровали ДНК, близки к клонированию человека. Но воспроизвести жизнь не могут.
Ну и что? Как можно создать жизнь, я представляю. Это мыслимо. Гораздо более сложный вопрос — сознание. Вот как сознание возникает — это гораздо сложнее понять. Есть вопросы, на которые наука пока не дает ответов. И это лазейка для людей, верующих в бога. Я думаю, что наука рано или поздно эти ответы даст.

Трудно поверить, что люди уходят бесследно.
Человек в этом смысле — подобие некоего компьютера. И от сломанного человека остается то же самое, что от сломанного компьютера.

У компьютера нет сознания, вы сами говорили, что сознание — величайшая загадка…
Да, что такое «сознание», мы не знаем. Поэтому трудно ответить. А меня занимают более прозаические вещи… Например, почему у нас не разрешена эвтаназия? Почему человек не может сам решить, когда ему — безболезненно — уйти?..