Анна Наринская: "Новое величие". Как это было

Банальности перестают быть таковыми, когда в реальности сталкиваешься с тем, что это привычное сочетание мыслей-слов обозначает. О да, «Процесс» Кафки отражает беспомощность человека перед бездушием госмашины – как вообще можно еще один раз это повторять? Ан можно.
Как это происходит? Ну вот, например, приходишь ты на слушания по продлению меры пресечения фигурантам дела «Нового величия». И ты, конечно, знаешь, что это проформа, что все оставят без изменений. А потом... Потом жаришься в толпе в коридоре, видишь Аню Павликову, которая сосредоточенно читает Шекспира, а нога у нее в лангетке, потому что она упала. Ее маму Юлю, которая умудряется улыбаться. Машу Дубовик с ее прекрасным молодым человеком – они держаться за руки. Адвокатов видишь, следователя, который вполне дружелюбно переговаривается с родителями обвиняемых. Потом пробиваешься в зал. В тесной стеклянной будке (судья резко указала на то, что это не клетка) – четыре парня. То есть так – три парня и один, как кажется, совсем маленький мальчик (двадцатилетний Вячеслав Крюков, который раньше пытался держать голодовку). Они силятся улыбаться и вообще вести себя так, чтобы их родным было не ужасно. 
И вот начинаются слушания. И я даже так скажу. Они похожи на умеренно нормальные. Судья – красивая блондинка лет тридцати пяти, говорит внятно, всех выслушивает, у нее внимательные и даже понимающие глаза. Она кивает головой, а с обвиняемыми говорит сочувственно. И выступают адвокаты – они говорят прекрасно. Ну то есть вот все, что тебе кажется, ты бы сама сказала, они и говорят (и гораздо больше этого, разумеется). При этом речь не идет о собственно деле, а только о том, стоит ли всех все еще держать под арестом «настоящим» или домашним. И адвокаты говорят, что всем обвиняемым нужно лечение (и поясняют какое), что следствие завершено (а оно завершено) и они никак не могут повлиять на его ход, что они будут под присмотром родителей и надзирающих органов, что они будут отмечаться и делать все что требуется, что ни у одного из них нет судимости и у всех хорошие характеристики из разных мест. А потом встает этот Слава Крюков и говорит: «Я уже год сижу в тюрьме, отпустите меня домой. Зачем меня держать в тюрьме – это безумие!» И судья понимающе кивает, и даже как-то так лицом делает – мол, да, какая жалость. И объявляет перерыв.
И ты идешь в буфет. Там нет воды в бутылках, только дюшес. И ты пьешь липкий дюшес и думаешь: ну все таки у нее были понимающие глаза. И она же даже соглашалась, что статья такая-то подразумевает, что держать больше 12 месяцев в СИЗО нецелесообразно. И ты слышишь, как за соседним столом какие-то люди, явно завсегдатаи судов, говорят друг другу: у судьи были понимающие глаза, так что, может, сейчас все-таки парней из тюрьмы под домашний, а девчонок под подписку. И ты идешь к залу с этой идиотской надеждой и мыслью про понимающие глаза.
Ну и выходит судья и читает по бумажке в течение 15 минут, что ничего не поменяют, что тех, кто в тюрьме – туда обратно, тех кто под домашним – под домашний, и ни учиться им, ни гулять. И все в зале молчат.
И как-то перестает обращение к Кафке быть банальным. Ну какая ж это банальность, если это просто жизнь. И глаза могут быть какие угодно понимающие – но решается это все вообще не здесь. Это даже уже решено, наверное, и никакие доводы к этому отношения не имеют. «Не надо держать меня в тюрьме – это безумие», сказал этот мальчик. Да нет, это не безумие. Это вполне логично. Как у Кафки.