Восстание пыли

Город Копейск — это на самом деле и не отдельный город вовсе, а сомкнувшийся с Челябинском пригород. Из окна маршрутки, следующей по маршруту «Театр ЧТЗ — Копейск — через Свалку» (так и написано на борту), видно, как современные дома понемногу сменяются типовыми советскими зданиями, различающимися только по-разному застекленными лоджиями, а потом — крепкими одноэтажными домиками. Подростки в маршрутке живо обсуждают события последнего уикенда: «Мы вот тут в стороне стояли, ребята говорят: пойдем ОМОНу ввалим? Ха, шутники, там шкафы такие, сразу затопчут».

О недавних событиях говорят и на автовокзале, откуда лучами отправляются маршрутки в разные районы старого шахтерского городка, раскинувшегося вокруг давно закрытых угольных шахт и по-прежнему работающих зон. Копейск полнится слухами о трупах и кровавом снеге, который из колонии якобы вывозили грузовиками — от официальных опровержений они, как водится, только усиливаются. Но жизнь входит в привычную колею: в магазинах опять торгуют спиртным, отрезавшие ИК-6 блокпосты и кордоны сняты, и даже автобус, ходивший к самой колонии, снова выпущен на маршрут.

Автобус проезжает мимо бурого горба отвала возле старой шахты, минует приземистую Копейскую швейную фабрику и останавливается прямо напротив зоны. Здесь спокойно — по улице вдоль внешнего забора из ржавого гофрированного железа ходят взад-вперед группы охранников в сине-серой форме, с собаками, но без оружия; похожи они скорее на прогуливающихся, чем на патрули. Снаружи зона — неправильный прямоугольник, протянувшийся на триста метров в длину и без малого двести в ширину, — тоже не кажется зловещей, по крайней мере отсюда трудно представить себе, что за забором находится то, что екатеринбургский правозащитник Алексей Соколов называет «фабрикой пыток». Я говорил с Соколовым за день до приезда в Копейск, то есть на второй день после того, как заключенные в ИК-6 вышли на крыши. На ТВ как раз стали появляться сообщения о том, что бунт — это попытка переделать контролируемую администрацией «красную» зону в «черную».

— Это не бунт, — сразу поправляет меня Алексей. — Бунт — это погром и драки. А то, что случилось в Копейске, — это массовое неповиновение. Заключенные вышли, встали на плацу и не расходились, но не предпринимали никаких силовых действий. Просто стояли и не выполняли требования сотрудников, потому что их приперло. Зоны, что «черные», что «красные», управляются сотрудниками администрации, оперативной службой. Время «черных» зон закончилось в конце 90-х. «Качающие» зону криминальные авторитеты — это страшилки для народа. Никто ничего не качает, но внутри убивают людей, насилуют, бьют, а сейчас все это пытаются скрыть.

Соколов знает, о чем говорит: именно он довел до суда дело об убийстве в 2008 году четверых заключенных в ИК-1, расположенной тут же, в Копейске.

— Их просто, как животных, забили палками и потом разложили по камерам и пытались придумать такую же версию: якобы был бунт, криминальные авторитеты. Но там ребята, впервые осужденные, им по 18, по 24 года, какие криминальные авторитеты? Эти зоны в Челябинской области тем и известны, что туда специально свозят людей, потому что в них можно издеваться и избивать. Я точно могу сказать, что ИК-1 и ИК-6 в Копейске, ИК-10 в Кыштыме — это пыточные.

„

Перекрикивались с теми, кто на крыше стоял, я своего увидела, кричала ему, и он мне кричал

В 2011-м, после того как Соколов добился начала расследования, убившие заключенных сотрудники были приговорены к реальным срокам, а генерал ГУ ФСИН по Челябинской области Владимир Жидков получил пять лет условно за служебный подлог и укрывательство убийства. Но порядки в челябинских колониях не изменились. В июне этого года Соколов писал о жалобах заключенных ИК-6 на побои. В конце того же месяца члены Общественной наблюдательной комиссии (ОНК) по Челябинской области обратились в Следственное управление Следственного комитета по Челябинской области: при проверке информации о смерти в той же «шестерке» осужденного Коровкина выяснилось, что его забили до смерти. Это подтверждалось показаниями свидетеля Даниила Авакумова. Тогда же Авакумов рассказал, как именно вымогает деньги у осужденных администрация учреждения.

— Вместо того чтобы расследовать преступление, Авакумова отправили из Челябинского СИЗО в ту же колонию, на которую он жаловался, — рассказывает Соколов, — а там его избили и изнасиловали обыкновенной палкой.

На видеозаписи, сделанной челябинской правозащитницей, сам Авакумов, крепкий широкоплечий зэк, рассказывает о пытках, едва сдерживая рыдания, — в ответ на жалобу против него возбудили уголовное дело о ложном доносе. Пострадавшей стороной выступил сам начальник колонии Денис Механов.

Погибший Коровкин умер, по версии администрации, свалившись с лестницы.

— То, что случилось 24 ноября в ИК-6, — объясняет Соколов, — это как пружина. Она сжималась, сжималась и вот не выдержала. Потому что даже если крысу загнать в угол, она может кинуться — от безысходности.

Автомобили полиции около входа в колонию	Плакат «Люди помогите!», который развернули заключенные на крыше колонии
Перед входом в колонию мать показывает снимки избитого там сына	Мать одного из заключенных смотрит видео, подтверждающее, что сын жив

Уже зная эти истории, я не удивляюсь тому, что полтора десятка женщин в теплых платках и длинных, до полу, юбках несмотря на мороз до сих пор стоят у входа в колонию, хотя основная масса родственников разошлась еще вчера, после того как сотрудники вынесли видеокамеру с записью, подтверждавшей, что их родные до сих пор живы. Они уныло переминаются с ноги на ногу и устало рассказывают очередным журналистам о том, во сколько обходится свидание (около 10 тыс. рублей), и о том, как для того, чтобы избавить родственников от избиений, им приходится завозить в зону «гуманитарную помощь» — ведра лака и краски и машины стройматериалов.

— Брат из ШИЗО не вылезает почти, — рассказывает Татьяна, — говорит, надо в ШИЗО выжить, потому в СУСе будет отдыхать. ШИЗО — это одиночные камеры, где полку днем к стене пристегивают, где сидеть не на чем, где их избивают. А СУС — строгие условия содержания. То есть о нормальном режиме речь, если не платишь, вообще не идет. Жаловаться бесполезно, для них заключенные — пыль, они только смеются. Я сегодня звонила, мне сказали: позвоните завтра, когда я пересменюсь. Брата ставили на четыре часа на мороз, пошевелился — тащат в дежурку «ласточку» делать. Он мне на свидании показал эту «ласточку» — я и минуты не смогла, руки и ноги затекают. А его часами держали, требовали 50 тыс. рублей. Он не выдержал, сказал, что достанет 5 тыс. «Ну, — говорят, — ты и наглый». Но согласились на пять — брат мне номер телефона сказал, я позвонила какой-то Марине, она скинула номер счета, и я через Сбербанк перевела деньги.

Изо рта у интервьюируемых и интервьюеров идет пар. Все ждут представителей ОНК, которых пустили внутрь колонии только сегодня. Молодая девушка, которая, как и большинство родственников, не решается представиться, рассказывает, что стоит здесь четвертые сутки.

— У меня там муж, срок десять лет, в тюрьме первый раз — в «шестерке» вообще только «первоходы» сидят. Я, конечно, плачу за свидания, кто не платит — годами своих не видит. Когда все началось, мне позвонили знакомые, я бросила работу и приехала. Сейчас по телевизору говорят, что мы ОМОН били, машины переворачивали. Никто ничего не переворачивал, стояли, между собой разговаривали, ждали. Просили, чтобы вышел кто-то из начальства. Потом им, видимо, дали команду, они сняли щиты, поставили и начали по ним стучать дубинками. Мы отошли на несколько шагов, кто-то плакал, кто-то кричал. Перекрикивались с теми, кто на крыше стоял; я своего увидела, кричала ему, и он мне кричал. Но слышно почти ничего не было. Они кричали: «Помогите!», а мы им: «Держитесь!»

— Все их действия были для того, чтобы донести, что ущемлены их права, чтобы на воле это знали. Администрация загнала в зону пожарную машину — хотели, наверное, их струей сбивать с крыш, но нас побоялись. А мы так и стояли, пока ОМОН не рванул с этими щитами и палками, пока не начали бить. Мы разбежались, но не ушли, опять собрались вместе. Где-то часа через два начали нас давить машинами, зажали вот тут в промежуток, чтобы добраться до каждого, опять били. До кого дошло, что надо бежать на рельсы, убегали по рельсам. А кто бежал по прямой, тем досталось больше всех. И в пять утра начали разгонять в третий раз.

„

Теперь начальника колонии снимут, режим ослабят. А года через два опять произойдет то же самое

Дослушать я не успеваю — из ворот колонии выходят члены ОНК Дина Латыпова и Николай Щур. Замерзшие женщины со всех ног бегут к ним, льнут к вынесенной видео-камере, пытаясь расслышать на записи голоса родственников. Кто-то, узнав своих, плачет. Чуть в стороне охрана придерживает лающих собак.

— Трупов нет, — говорит Щур, — и с вышки никто не падал.

— А вены резали?

— Терехин сегодня вскрылся. Он в ШИЗО, на голодовке, в жутком состоянии. Есть и другие люди, которые тоже совершили акты членовредительства. Все они заявляют, что это был единственный способ, как они выразились, «достучаться до небес».

Женщины подходят одна за другой, нагибаются к крохотной камере. Почти все дрожат — то ли от мороза, то ли от волнения.

— Не было никаких избиений, — успокаивает их Щур, — ни массовых, никаких. Были провокации со стороны сотрудников колонии, им нужен был бунт, чтобы ввести ОМОН внутрь, но заключенные стояли очень четко, выдержанно. — Он поворачивается к журналистам: — Это то, что отличает эту акцию от многочисленных подобных: все было чрезвычайно цивилизованно, и повода заводить ОМОН они не дали. Потому что когда входит ОМОН, два-три-пять трупов — это нормально. Они знали, что кто-то будет убит, а остальные жутко избиты, поэтому и выскочили на крыши. Ну и с лозунгами придумали здорово — такая получилась картинка, что я не помню ни одной акции, которую бы вы так подробно захотели осветить.

Талантливое планирование — это, пожалуй, главное, что отличает события в ИК-6 от других тюремных протестов, которые случаются в одной только Челябинской области по крайней мере раз в месяц. Об этом же говорит и недавно освободившийся Артем, с которым я встречаюсь в маленьком кафе по соседству. У Артема сломанный нос и два шрама на лбу, разговаривает он негромко, чаще глядя на собственный полосатый свитер, чем на собеседника.

— Я там провел больше четырех лет, знаю систему не понаслышке. Вымогательство, взятки — я сам за $1 тыс.на год и десять месяцев раньше срока вышел по УДО. Я по идее не должен был на УДО идти — у меня систематические нарушения были, но я денежку заплатил, и сделали поощрение. До этого меня подозревали в организации бунта, вызывали на комиссию административную, выписали 32 удара палкой. Ставят в позу звезды, ноги врозь и к стене, руки-ноги двое держат, один избивает. Потом меняются местами. У меня полностью от шеи почти до пяток было все бордовое. И в оконцовке я начал сопротивляться, просто уже невыносимо было: если по одному и тому же месту бить, то очень больно. Тогда мне просто тупо берцами по ноге начали топтать и два пальца сломали. Когда приходила комиссия, я сказал, как просили, что сломал, играя в футбол. Иначе нельзя — из зоны ведь ничего наружу не выходит. А сейчас вышло — потому что очень здорово они все сделали. Специально День открытых дверей выбрали, когда много родственников приходит, сам бы я лично тоже так сделал. Но с транспарантами — это их решение, я даже представить себе такого не мог. Краску достали из гаража конкретно, чтобы подготовить эти плакаты. А рупор взяли, видимо, в клубе — наверное, был у них человек там. Потом пошли на кормление, это на всех зонах одинаково — столовая, перед ней плац. На плацу выстроились и там массово встали. А вышка, на которую вылезли, — это не вышка охраны, как пишут, туда не залезешь — застрелят. Это промзона, деревообрабатывающий цех, и они из цеха спокойно туда вылезли. Сейчас в газетах говорят, что это все с воли спланировали, но я думаю, скорее всего, с зоны. Потому что реально выхода просто не было, чтобы по-другому привлечь внимание. Теперь, я думаю, начальника колонии снимут, режим по крайней мере на полгода ослабят, то есть сделают именно таким, каким он должен быть. А года через два опять произойдет то же самое, потому что опять все начнется сначала и зэки будут снова терпеть и терпеть, пока не лопнет терпение.

Каждые десять-двадцать минут у Артема звонит телефон. Звонят с ИК-3, где расположена больница, сказать, что туда, кажется, привезли раненных во время акции. Звонят из ИК-11 сообщить, что продолжают голодовку в поддержку протеста (в Копейске заголодали четыре соседние колонии) и что раненых «на тройку» на самом деле не привозили.

— Конечно, телефоны у всех поотбирали, — говорит Артем, — но на зоне несколько тысяч человек. «Маляв» теперь почти не бывает — всегда находится кто-нибудь, у кого есть с волей связь.

Слухи продолжают циркулировать и разрастаться, потому что информации ГУ ФСИН, где утверждали, что «ситуация находится под контролем», пока заключенные еще стояли на крышах, и где до сих пор рассказывают о криминальных авторитетах и пособничестве правозащитников, никто верить не может, даже если захочет.

В телевизионном интервью начальник ГУ ФСИН по Челябинской области Владимир Турбанов говорит, что менять начальника колонии не будут: «Если мы по первому требованию станем менять начальников, будут бардак и вакханалия. А если завтра потребуют поменять Госдуму, премьера, президента?»

«У них — своя оборона, у нас — своя», — грустно улыбается Артем.

Сергей Скалаух, бывший сотрудник уральской исправительной колонии, отправивший в 2006 году президенту 55-страничную «Аналитическую записку» о положении дел в российских колониях (после этого ему пришлось уволиться, не дослужив всего четырех месяцев до пенсии), считает, что администрация стала врагом осужденных с введением института условно-досрочного освобождения. Мы разговариваем по телефону, пока я бреду по истоптанной заледеневшей дороге обратно к колонии. На снегу тут и там лежат обломки автомобильных дворников — следы недавнего побоища.

— До 1961 года была система зачетов, и оценка была одна, одинаково понятная всем, — труд. В два раза больше работаешь — в два раза меньше сидишь. Теперь надо «встать на путь исправления», и это дает администрации широчайшее поле для трактовки. Я считаю, что УДО должно применяться автоматически. Отсидел, допустим, две трети срока — пусть освобождается условно-досрочно. Если органы считают, что выпускать нельзя, что не исправился, пусть проявляют инициативу, судебным решением оставляют отбывать наказание.

Я спрашиваю, сталкивался ли с пытками сам Сергей. Мать одного из заключенных ИК-6 рассказывала мне, как ее сына подвешивали в наручниках на морозе и поливали водой, «пока тело не покроется корочкой». Это не очень тактичный вопрос, но я все-таки спрашиваю: может быть, бывшими коллегами Скалауха становятся садисты?

— Пока не ликвидирован правовой нигилизм, с пытками ничего нельзя сделать. Это основная причина, затем — психология конкретных людей, изменить которую — процесс трудоемкий. Сейчас, как только появляется новое начальство, которому надо быстро выслужиться, сделать карьеру, происходит репрессивный всплеск. Нужно срочно выдать рейтинговые показатели, загнать всех в секции дисциплины и порядка, в общественные организации. Отсюда и то, что вы описываете, и макание головой в унитаз, да много вариантов в общем-то. Но никакого особого психотипа среди охранников нет. У нас, знаете, многие исправительные колонии являются градообразующими. Если в поселке ничего больше нет, кроме колонии, ну куда люди пойдут работать? Никто не идет туда по зову души или велению сердца. Обычные люди, которых система затачивает под себя. С теми, кого не заточить, расстаются. А остальные приспосабливаются.

„

Никто не идет туда по зову души или велению сердца. Обычные люди, которых система затачивает под себя. С теми, кого не заточить, расстаются

В своей «Аналитической записке» Скалаух писал, что сгущение атмосферы ощущается почти физически и накопление этих проблем уже в краткосрочной перспективе способно привести к неуправляемому развитию событий. Предполагает ли он, что события в «шестерке» — это еще не конец?

— А тут и предполагать нечего, разумеется, нас ждет продолжение. Оно не может не продолжиться.

Я выключаю трубку уже у самой колонии. Вокруг по-прежнему спокойно — у забора нет даже бродивших утром патрулей. Обхожу зону по кругу, подхожу к запасному выходу, перегороженному воротами с нарисованными на них овчарками. Из-под ворот слышится лай, снуют по кругу лапы настоящих собак. На ветру мотается зацепившаяся за колючую проволоку простыня — один из оставшихся транспарантов. Ветер крутит размокшую тряпку, букв уже не разобрать. По соседству группа омоновцев ждет автобус — черные маски, как кипы, лихо сбиты на самые макушки, у одного на шапочке логотип D&G. Другой боец показывает, как он зашил порвавшуюся шапочку: одна прорезь получилась широкой, другая — узкой. Все смеются: китаец! Обиженный охранник отходит к собаке, отгоняет от нее других.

— Нечего ее гладить! Каждый будет гладить, потом вырастет добрая.

Из труб захваченной недавно вышки идет дым — зэки вернулись на работу. Пока вернулись.