Не в том смысле, что он ставил спектакли, хотя он их, конечно, ставил, и некоторые из них были упоительны, пленительны, беззастенчиво эротичны, а в том смысле, что буквально все вокруг него в радиусе нескольких метров немедленно становилось театром.
Я знаю постановщиков куда более мощных, глубоких, великих, чем он, но никто на моей памяти не обладал этой волшебной силой превращения самой жизни в бурлеск, в кафе-шантан, в клоунаду, в бесконечный праздник. Тому, кто не оказывался в поле его притяжения, уже сложно будет объяснить, как это происходило. Как он выходил на завтрак в гостинице в своем очередной невероятном пиджаке, и унылая реальность из черно-белой становилась цветной. Как ты, сам того не желая, начинал играть роль в его искрометных на глазах сочиняющихся эскизах.
Самыми великими его спектаклями были, конечно же, его репетиции. Я попала на них еще студенткой (в «Современнике» шла работа над «Квартирой Коломбины» по пьесам Петрушевской) и хотела, чтобы они никогда не кончались, чтобы никакой премьеры вообще не было, а был только вот этот фейерверк острот, шуток на грани фола, бесконечного артистизма. Никакое самое бранное слово в устах Виктюка никогда не звучало как оскорбление, никакое самое скабрезное сравнение не казалось пошлостью. Я не понимаю, как он этого добивался, но ты плавал в бесконечном море его обаяния и не хотел выплывать на берег. Ты плавал в море любви, которая все искупала.
Не знаю, открыл ли он мне какие-то тайны жизни, но радость жизни он явил как никто.
Спасибо за эту радость, маэстро!