1 сентября - это Беслан. Это то, что стало неотъемлемой частью дня знаний. Я была в Беслане. И писала об этом. Была я там после Дня памяти, который мы традиционно проводим в сентябре. Мы собираем родителей, чтобы вспомнить детей, умерших под опекой фонда «Вера». Так совпало. Но какая же разная эта память... о детях, которых забрала болезнь и о детях Беслана. Память о детях, которых больше нет.
Вот отрывки из того поста, сегодня, в день знаний, чтобы каждый человек в Беслане четко знал - мы не забыли:
«После дня памяти я каждый раз плачу. Прихожу вечером домой, и глядя на своих детей - плачу. Плачу, ощущая физически невозможность жить и дышать после такой потери потери ребенка. Я ложусь к ним, спящим, под бок, глажу и обнимаю, хочу стиснуть изо всех сил, до боли, чтобы мое усилие и их сопротивление показали - они живы. ЖИВЫ! И их можно потрогать, можно ощутить их тепло, можно слышать дыхание, можно проснуться ночью от того, что они говорят во сне или зовут и просят попить, или пописать, или можно проснуться от того, что вдруг чувствуешь - горяченный, заболел...
...Да, дети умирают. Это страшно. Все умирают. И дети тоже. Когда работаешь в хосписе - эти мысли перестают вызывать ужас. Не то, чтобы это стало обыденным, нет. Мы всё чувствуем, мы плачем вместе с родителями, мы обнимаемся с медсёстрами, мы глухо и с комком в горле молчим вместе с врачами. Но привыкаем и к этому. Как привыкли видеть в рассылке фонда короткие сообщения: сегодня ушёл Матвейка, из Екатеринбурга, ему было 2 года и 3 месяца. Провожать - наша работа. Ребёнок уходит, или взрослый, мы должны сделать максимум. Возможности исправить ошибки на нашей работе нет. Сделать что-то идеально почти никогда не получается. И значит, мы должны очень много сил тратить на тех, кто остается. Мне вообще кажется, что мы работаем для того, чтобы родители жили дальше.
...Я практически выросла в хосписе и никогда не думала о смерти как о воровстве жизни. Я чётко знаю, что если смерть не внезапна и пациент попал к нам, в паллиатив, то задача всей хосписной службы в том, чтобы обеспечить жизнь до последнего дня, чтобы человек ушёл без боли, без грязи и унижения, чтобы рядом был кто-то близкий. Я знаю, что наша задача работать на тех, кто остаётся. Знаю, как важно облегчить близким бремя ухода, чтобы у них было время и силы на любовь и прощание.
На «Дне памяти» погода была фантастическая. Весь день светило и слепило глаза тёплое сентябрьское солнце, было совершенно очевидно, что дети смотрят с небес на своих сестёр-братьев-мам-пап-бабушек, смотрят и улыбаются, глядят вниз и радуются, и брызжут на нас оттуда сверху последним осенним солнцем.
В Беслане на школьном дворе шёл дождь. И было совершенно очевидно, что дети смотрят на нас, таких нелепых, с цветами, на этом умершем школьном дворе и плачут. Плачут по своим мертвым, но почему-то оставшимся жить близким… Детям Беслана не ясно, зачем мы приехали, что мы вспоминаем… их непрожитые жизни??
Вечером на дне памяти мы сидели у костра под высоким звездным небом, прямо под ковшом большой медведицы и пели песни с Дмитрием Харатьяном. Под гитару. Первой песней он выбрал «как здорово, что все мы здесь сегодня собрались…» и как-то невероятно легко, хоть и со слезами, но без комка в горле, мы все вместе пропели «и снова с болью в горле мы тех сегодня вспомним, чьи имена как раны на сердце запеклись…». Это было лучшее начало. Потому что мы обнялись.., и воспоминания полились на нас сами. Про дни рождения, про любили ли они воду и бултыхаться в ванной, про улыбались ли, когда мама дула на нос…
В Беслане было глухо. Там мертвая тишина. Мертвая. Там даже молитву невозможно прочитать вслух. Там не плачешь. Не плачется. Слезы беспомощны и слабы. Там молчание. Тишина. Там боль и ненависть. И там не вспоминаешь, любили ли они воду, там видишь бутылки с водой, рядами, вдоль стен, чтобы они пили. Пили и жили. А они не живут, хотя воду им туда приносят регулярно, уже 15 лет. И стены там обгоревшие. Да, обугленная шведская стенка в школьном спортивном зале. И на стенах имена, имена, имена, сотни имён, рядами, бесконечными строками, имена, которые тоже невозможно произнести вслух, особенно когда рядом написаны 6 разных имён с одинаковой фамилией и разными цифрами: 4, 8, 11, 16, 42, 42. И думаешь с ужасом, уж лучше так, чем если бы было четыре имени, а ещё два остались бы и продолжали бы жить, и их цифры менялись бы, хотя всем ясно, что все равно они уже мертвые, просто спят и просыпаются зачем-то в этих домах вокруг школы, в домах на которые страшно смотреть, потому что их окна видели ад.
На дне памяти я сказала: вы даже не знаете, как много вы делаете для тысяч родителей, чьи дети неизлечимо больны, они смотрят на вас и знают - мы справимся, мы сможем, раз они пережили и улыбаются, то переживем и мы. Я сказала, что ни один ребёнок не хочет видеть свою маму в слезах. Детям нужна счастливая и красивая мама. Ухоженная и довольная. Поэтому живите-живите-живите, позвольте себе радоваться, чтобы ваши ангелы, сущие на небесах, смотрели бы на вас сверху и улыбались.
Можно ли сказать мамам Беслана: радуйтесь… Живите, улыбайтесь, рожайте ещё… Я не знаю. Мне кажется - нельзя. Я знаю, что чувство стыда на этом школьном дворе можно трогать руками. Перед детьми, погибшими там, оставившими после себя этот выложенный красными гвоздиками пол, на котором видны ещё следы от баскетбольной разметки, и на котором остались воронки от взорвавшихся бомб - стыдно. Нет метра на этих школьных стенах не испещрённого пулями, слово мы стоим у стен Брестской крепости.
На дне памяти мы зажигали свечи, мы выпускали в небо шары с именами, мы вместе молились и вместе плакали, а совсем ночью мы устроили фейерверк, потрясающий, огромный, высоченный - до небес. Он разрывался с грохотом, чтобы наши ангелы, сущие на небесах, слышали, что мы празднуем их жизни, что мы благодарим их за то время, которое мы были вместе, что мы будем жить и радоваться теперь и за себя, и за них. И пусть их нет рядом, но любовь-то есть. Да, детей нет, а родительская любовь - есть. Дети умерли, а любовь живет. А значит, живы и дети.
В Беслане мы не зажигали свечи. Их бы все равно залил дождь. И мы не были вместе. Нас было немного. И мы все разбрелись по разным сторонам. Мы были каждый - один. С этим ужасом. Мы каждый находились в самом страшном месте нашей огромной великой страны. Мне кажется, там ни у кого из нас не билось сердце. Мы все там умерли. Это ноль. Пустота. Школа, где взрослые убили сотни детей. Это нельзя ни вместить, ни пережить. Каждый из нас стал 15 лет назад, после Беслана, другим. Мы все стали злее.
В Беслане, мне кажется, нельзя запустить фейерверк. Потому что грохот петард там означал бы не торжество жизни, а лишь напоминал бы о выстрелах и разрывавшихся бомбах, которые убивали детей.
С семьями фонда «Вера» можно встречаться и вспоминать эту жизнь.
С семьями Беслана надо не забывать эту смерть.»