ВЕНЕЦИЯ. Карантинные хроники. День 28–29-й.
В этот вечерний час в твоем городе наступает весна. Розовеет терракота, теплеет мрамор. Прежде чеканный птичий стрекот расплывается по краям крыш, растворяясь в черепице. Всякая форма, всякая картина строится на контрастах, на соположении цветов. Таков закон гармонии живописи: художнику ли не знать. И потому в сводках мы начинаем робко радоваться падению ежедневной смертности, цифре, которая при этом остается чудовищной — 525, когда сами же в ужасе отшатывались от цифры 427 ровно две недели назад. Но пока я дочитываю бюллетень, а дети и звери напоминают о разнообразных домашних и уличных обязанностях, уходящее весеннее солнце на площади уже спешит сгладить все зримые контрасты, нанося последние вечерние мазки на фасады и окна, словно стараясь придать ускользающему дню хоть какую-то законченную особую форму. Уж больно дни стали сливаться. Надо хоть как-то различать.
Из окна дома в конце нашей улицы доносится звонкий детский голос и знакомая мелодия: Gerusalemme, Gerusalemme, spogliati della tua tristezza.
Сегодня пальмовое воскресенье, в русской традиции именуемое вербным — дань географической широте. Но впервые над мостами не колышется череда пальм, не склоняются оливковые ветви над каналами. Иерусалим, Иерусалим, отряхни грусть свою. Слово triste — «грустно» часто звучало из уст прохожих в первые дни карантина. Que c'est triste Venise. Теперь не звучит никакое. Только поскрипывание собачьих лап о мостовую да моя собственная поступь.
Обыкновенно в этот день от церкви Сан-Тровазо до Кармини идет процессия, знаменуя начало Страстной недели и вход во внутренний Иерусалим. И каждый год впереди процессии бегут дети с корзинами, раздавая прохожим оливковые ветви. И каждый год я вижу, как сначала смущенно, а потом все яснее зажигаются улыбки, разглаживаются морщины, и постепенно чистая детская радость заполняет улочки и площади, а лавочники, случайные туристы и даже принципиальные антиклерикалы не в силах отвернуться от радостно протянутой оливковой ветки в этот солнечный день. Пройдет всего неделя, и ночью в полной тьме процессия будет входить в темную утробу неосвещенной церкви, и постепенно зажигаться будут друг от друга десятки свечей, и тьма станет светом.
Но в этом году все иначе. На колонне объявление об онлайн-мессе. Освященные оливковые ветви можете забрать на плавучей овощной лодке-лавке на Сан-Баранабе. Интересно, чем кропят нынче? Уж не спреем ли для дезинфекции?
С сегодня вводится обязательное ношение масок и перчаток в общественных местах. Найти бы еще такие. Сейчас все места превратились в сугубо индивидуальные, потаенные, личные. Что ж до перчаток и масок, то наш неугомонный губернатор Лука Дзайя закупил их на всю провинцию для бесплатной раздачи, но пока что проще купить их в ближайшей аптеке, которая поблескивает в сумерках своей единственной живой витриной на всей улице.
В своих пустынных собачьих маршрутах я часто смотрю на витрины запертых лавок и магазинов. Точнее, постоянно ловлю на себе их вопросительное молчание: остановись, взгляни хоть ты. Куда делись толпы отражений и жадные любопытные взгляды, ради которых мы тут всегда и были?
Маски, резные ангелы, бусы, безделушки, золоченые ручки, бархатные подушки — мне нечем их утешить. Премьер Конте сказал, что не знает, когда закончится карантин, и просит всех итальянцев набраться терпения и мужества. «Мы первая европейская страна, которая проходит этот путь».
И пока остальные страны всматриваются в итальянские кривые и статистику, пытаясь нащупать свой путь, некоторым уже и так все ясно. И вот уже российский «вирусолог» рассказывает газете «Коммерсант» (ох, и в лучшие их времена не любила торговую семантику этой газеты), насколько российская система здравоохранения лучше итальянской, как нужно было вводить карантин на три недели раньше (то есть, видимо, еще до первого случая заболевания в Италии) и как благодарны простые итальянцы за работу отважного российского десанта в Бергамо. Правда, проехав через всю Италию с флагами, они еще так никого и не начали лечить, зато уже принимают заслуженные почести: «На улицах нас узнают по военной форме, а меня, наверное, по весьма славянской внешности. И благодарят, опять же соблюдая дистанцию: «Grazia, Russe!» — конец цитаты. Надо ли говорить, что оба слова в итальянской фразе из двух слов перевраны. Уровень остальной статьи примерно такой же.
Что ж до модной нынче профессии «вирусолога», то невозможно не вспомнить еще одно классическое произведение. На этот раз кинематографическое:
— Лётчик?
— Иногда. Вообще-то я эндокринолог.
«Мимино».
Российские новости все больше напоминают пьесу небывалого абсурдиста по мотивам русской и мировой литературы.
Однажды весною, в час небывало жаркого заката в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина. Они были одеты в полицейскую форму. Следует отметить странность этого мартовского вечера. Во всей аллее, параллельной Малой Бронной улице, не было ни души — никто не сел на скамейку. Пуста была аллея. — Фу ты черт! — воскликнул редактор, — что-то вроде галлюцинации было, — он попытался усмехнуться, но в глазах его прыгала тревога, и руки дрожали. Однако постепенно он успокоился, обмахнулся платком и, произнеся довольно бодро: «Ну-с, итак...» — повел речь Речь эта, как впоследствии узнали, шла об Иисусе и о его собаке Платоне. Платон мне друг, но истина дороже. Иисуса арестовали. Аннушка пролила подсолнечное масло, а цена за баррель упала до 32 долларов.
Все смешалось в доме Облонских.
— Человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!
Занавес.
Иисуса не послушали и запихали в автозак. Остается ориентироваться на Платона.
«Я повторяю то, что недавно говорил: обладание властью дает большие преимущества. Это ты и должен учитывать, если хочешь судить, насколько всякому для себя лично полезнее быть несправедливым, чем справедливым. Всего проще тебе будет это понять, если ты возьмешь несправедливость в ее наиболее завершенном виде, когда преуспевает как раз тот, кто нарушил справедливость, и в высшей степени жалок тот, кто на себе испытал несправедливость и все же не решился пойти против справедливости. Такова тирания: она то исподтишка, то насильственно захватывает то, что ей не принадлежит, — храмовое и государственное имущество, личное и общественное — и не постепенно, а единым махом. Частичное нарушение справедливости, когда его обнаружат, наказывается и покрывается величайшим позором. Такие частичные нарушители называются, смотря по виду своих злодеяний, то святотатцами, то похитителями рабов, то взломщиками, то грабителями, то ворами. Если же кто, мало того что лишит граждан имущества, еще и самих их поработит, обратив в невольников, — его вместо этих позорных наименований называют преуспевающим и благоденствующим, и не только его соотечественники, но и чужеземцы» (Платон, «Государство»).
Вечерний звон снова вернул меня на Campo Sant’Angelo. Солнце уже ушло в самоизоляцию, и на темнеющем небе кроме луны стала отчетливо видна Венера. Среди миров в мерцании светил…
В один из первых карантинных дней мне случилось снять тень летящего голубя над пустой залитой солнцем улицей. Тогда он казался символом человеко-оставленности города. Но теперь, спустя четыре недели, его иконка (sic) на рабочем столе компьютера читается совсем иначе: голубь, стремящийся вернуться в домой в ковчег, вестник избавления, тень надежды. Правда, за оливковой ветвью надо идти в овощную лавку. Но ничего, схожу. У нас как раз закончился лук и зелень.