В ожидании протеза

Соседство с воюющим Донбассом еще год назад обеспечило Ростовской области все «прелести» прифронтового региона: рев военно-транспортных самолетов по ночам, вереницы боевой техники на дорогах, толпы беженцев и рост преступности. Прекращение активных боевых действий внесло свои коррективы: ростовские пограничники теперь роют рвы на границе, чтобы остановить потоки контрабандного оружия, а вместо автобусов с добровольцами в Ростов за помощью потянулись «ветераны» ополчения.

О том, что в Ростове проходят реабилитацию десятки раненых на украинских фронтах, слухи ходили давно. Оставалось только ждать, когда кто-нибудь заговорит. Так оно и вышло. Жители тихого квартала в исторической части города всю зиму наблюдали за подозрительным особняком, возле которого то и дело парковались реанимобили с украинскими номерами и внедорожники. А весной по окрестностям стали бродить хмурые мужики — кто без ноги, кто без руки. Горожане все поняли и позвонили журналистам.

«Куратор» Игорь, которого нам удалось разыскать, по телефону предупредил: «Никаких лиц, никаких имен. А так — приезжайте, чего там?»

От старого Нахичеванского рынка по 19-й линии мы спускаемся вниз к Дону и через 5–6 кварталов останавливаемся у глухих металлических ворот. Возле дома разгружается «газель» с продуктами: двое шустрых, коротко стриженых молодых людей таскают ящики с тушенкой и крупами. «А можно я ваше удостоверение сфотографирую?» — просит встречающий «старший по общежитию» Владимир.

Во дворе несколько курильщиков удивленно отставляют в сторону сигареты. «Мужики, журналисты приехали», — сообщает Владимир.

Дом не отличить от десятков таких же в округе: три этажа красного кирпича, пластиковые окна. Это и есть подпольный реабилитационный центр для пострадавших в боевых действиях. В основном сюда доставляют тех, кто лишился конечностей. И в основном — украинцев.

То, что это никакой не жилой дом, а самая настоящая казарма, становится понятно с порога. В просторной гостиной мы натыкаемся на первую и едва ли не самую большую палату. Восемь коек — хотя понять, на чем на самом деле там разложены матрасы, сложно. И лишь в углу, блестя облупившейся краской, стоит обычная казарменная двухъярусная кровать. Все места заняты.

Очень трудно оторвать взгляд от первой встреченной культи, выглядывающей из-под несвежего одеяла, из пустого рукава футболки. Отводишь глаза и натыкаешься на страшную, большую пластиковую ногу в нелепом ботинке.

«Тридцать четыре человека», — говорит «вечный дежурный» по столовой, 40-летний одноногий Роман. «Почему я главный на кухне? Да мне вот тоже хотелось бы знать, почему это я», — с напускной серьезностью отвечает он. Сегодня на обед у бойцов борщ, на доске растет гора мелко нарезанной моркови. Сноровка Романа бросается в глаза, но передвижение по кухне на костылях очевидно дается ему с трудом.

В углу деловито гудит новенькая стиральная машина. Повсюду видны безуспешные попытки наладить быт: стопки чистого, но неглаженного белья, разнокалиберные пары обуви у стенки, в коридоре стоят сложенными большие армейские носилки и пара инвалидных колясок.

В кухне становится многолюдно. «Хотите кофе?» — одичавшие без женского внимания мужики наперебой пытаются ухаживать и, гремя костылями, предлагают на выбор каждый свою историю.

Он галантно приглашает присесть на свою кровать, стоящую в холле второго этажа.

Шпилю 46, из Донецка. На войну отправился в мае 2014-го. До этого устанавливал домофоны. Когда Шпиль говорит, половина его левого предплечья страшно вертится в рукаве летней рубашки, словно подтверждая каждое сказанное слово. «Ну так, а как? Они же к нам пришли. Мы же видели по телевизору, как в Славянске, Константиновке люди голыми руками пытались БТРы остановить, а их давили. А когда Стрелков по телевизору сказал, что надо женщин призывать, они вроде бы более сознательные, я подумал: ну и как я после этого буду жить? И пошел», — рассказывает он. «К казакам. Наши казаки, донецкое отделение Всевеликого войска Донского. Мы же сначала на блок-постах стояли с палками. Если у кого было охотничье ружье — так одно на пять-десять человек. А потом оружие дали».

На вопрос, кто дал и как вообще происходит этот процесс — превращение электрика в боевую единицу, — ответа нет. Как в кино: сидел, смотрел по телевизору фашистов, очнулся — на войне. «Военная специальность у меня боцман, отсюда и «Шпиль» — это с флота, — объясняет он. — Но оружие дали, обучение прошли…» Приходится перебивать: кто дал, где обучали? Прямо там, в Донецке? В ответ он улыбается еще шире и кокетливо трясет головой: «Ну вы же понимаете…»

По коридору туда-сюда барражирует «смотрящий» Владимир. Шпиль поглядывает на него и возвращается к главному. «Ну так смотреть же на это было невозможно! Они памятники валят, это же вандалы! Как это можно терпеть?!» — восклицает он.

Его ранило 13 августа в Грабском под Иловайском. «Мы зашли в село, там уже никого не было, мы заняли его. А против нас пустили танки. Какие-то серьезные танки, их наши РПГ не брали. Прилетел снаряд, мне вот руку оторвало. А вообще из нашей группы из 35 человек семь или восемь «двухсотых» («груз-200», то есть убитые. — NT) осталось, — вспоминает он. — Мы потом одного «укропа» в плен взяли, он говорит: в Грабском мы воевали со спецназом ГРУ. А наш атаман показывает на нас и говорит: вот ваш «спецназ ГРУ» — шахтеры, электрики»

В Донецке у Шпиля остались жена и двое детей. Там он несколько месяцев провел в госпитале, а весной приехал в Ростов. На вопрос, зачем, говорит, что ждет протез. Мечтает о заграничном бионическом, конечно, который управляется сигналами мозга, но ему уже сказали, что такой будет стоить не менее трех миллионов рублей. Поэтому надеется Шпиль, что сделают ему в Ростове хороший российский протез.

Это позывной Юры. Он так и не захотел говорить под запись. И пока мы болтали с Шпилем, он лежал поперек своей кровати с насмешливой улыбкой на бесцветных губах. «У меня больше нет чувства юмора, — поясняет он. — Раньше было, а потом пропало».

Ему 35, и в мирной жизни служил Юра в пожарной части. Жил в станице Луганской, работал в Северодонецке. Когда Луганскую область разделила линия фронта, пожарная часть осталась по ту сторону. Пришлось вспоминать навыки службы в погранвойсках. «Связистом был, — нехотя говорит Юра. — На войне все это быстро вспоминаешь. Дали оружие — и вперед».

В январе под Луганской «Дракона 08» подстрелил снайпер, хотя сам Юра уверен, что это была снайперша. Почему — не поясняет. «Калибр 12,7, — говорит он. — Прострелила ниже колена. Но потом пять операций, и каждый раз отрезали по куску».

Пустую брючину джинсов он не заворачивает, как его коллеги, а прихватывает посередине булавкой, и когда он встает, от его кроссовки по полу тянется тень на двух ногах. «Я думал, жена меня бросит, — почему-то решается сказать Юра. — Не бросила. Ждут меня сейчас с дочками. А я — странно так! — четыре операции пережил — хоть бы что, а после пятой очнулся, лежу и нету, сил даже глаза открыть. Такая слабость, как будто силы у меня были — и кончились».

В отличие от всех обитателей дома Вася, у которого теперь только одна нога, — русский не только в душе, но и по паспорту. Он из Асбестовского района Свердловской области. На родине пять лет прослужил в ВДВ, вернулся домой, мыл птичники и смотрел по вечерам телевизор. А потом оставил жену с двумя детьми, купил билет на поезд «Воркута — Новороссийск», доехал до Ростова и через двое суток оказался в центре украинского Донбасса. «На границе наш пограничник мой паспорт смотрит, а я, когда по контракту служил, у меня там прописка стояла «в\ч 45277». Он спрашивает: «Куда едешь?» Я говорю «К родственникам». А он показывает на этот штамп в паспорте и говорит: «К этим родственникам? Ну езжай». И все», — вспоминает Вася. Через 6 дней после приезда в районе поселка Спартак, недалеко от донецкого аэропорта, в укрытие, где стоял их взвод, прилетела мина. «Выстрел слышал, а звука полета — нет. Ребят раскидало. Я упал на ящик с гранатами. Очнулся, смотрю, а ящик горит. Товарищу моему тоже ногу перебило, но он поднялся, и мы руками пытались этот ящик потушить. А потом я на спину перевернулся, хотел ногу поднять и посмотреть, что там, а мне берц — прямо в морду…»

Несмотря на то, что далеко не все постояльцы центра могут самостоятельно передвигаться, в доме царит оживление. «Я над ними издеваюсь, — смеется однорукий Шпиль. — Станут вечно со своими костылями в проходе — не пройти. Кричу им: «Ну-ка разбежались, сороконожки!» Мужики хмуро скалятся. О том, зачем они здесь, говорят неохотно. Но из разговоров становится понятно, что уже несколько месяцев неизвестные меценаты оплачивают им изготовление протезов.

«В общей сложности через наш центр прошло более 150 человек, — говорит тот самый куратор объекта Игорь, с которым мы договаривались о встрече с бойцами. — Мы «отпротезировали» 34 человека, еще 15 помогли с операцией. У нас находятся люди, пострадавшие во время боевых действий. Они не отчаиваются. Мы помогаем им в лечении и протезировании».

По некоторым данным, центр был создан под эгидой общероссийского Народного освободительного движения (НОД) депутата Федорова, но Игорь утверждает, что с осени 2014 года «они» больше не являются частью НОД и работают самостоятельно. При этом никаких имен — кто финансирует центр, оплачивает питание, лечение и протезы украинцам, — он не называет.

Ростовские предприниматели в социальных сетях не раз анонимно жаловались, что их буквально насильно заставляют предоставлять продовольствие и деньги на содержание украинских беженцев. Выступить с открытыми заявлениями никто пока не рискнул. В то же время ростовские волонтеры несколько раз самостоятельно организовывались, чтобы обеспечить питанием беженцев, которые летом 2014 года хлынули на вокзал Ростова. Добровольцы со всех концов города везли на вокзал воду, детское питание, еду, средства гигиены. Сейчас власти заявляют, что в регионе находится порядка 30 тыс. беженцев, которые тем не менее не могут получить такой статус в Ростовской области — нет квот. Чтобы стать беженцем официально и рассчитывать на помощь государства, украинцам приходится уезжать вглубь России. Все пункты временного размещения украинцев в Ростовской области закрыты.