От Брежнева до Путина

и Александру Бовину***

Сегодняшняя власть, условно называемая Кремлем, — это черный ящик, куда ведут многочисленные извилистые, как линии метро, ходы. А на выходе — принятые решения: подчас противоречивые, несущие на себе следы согласований, лоббизма, конформизма, личных представлений о мире первого лица. Критически важны люди, имеющие прямой доступ к руководителю государства, под чьим влиянием он находится. Известно, что один из ключевых собеседников президента Владимира Путина (помимо Махатмы Ганди) — Александр Бортников, директор ФСБ. Многое в формировании представлений о жизни первого лица определяют главы структурных подразделений ФСБ, источник знаний — аналитическое управление Федеральной службы безопасности. Соответственно, если смотришь на мир через оптику ФСБ, образ страны и мира складывается специфический: теория заговора и концепция осажденной крепости уже не кажутся абсурдными.

Владимир Путин дает комментарии прессе после встречи с Франсуа Олландом во «Внуково-2», 6 декабря 2014 года

Последнее послание президента РФ Федеральному собранию обнаружило дефицит прорывных идей и наличие множества «флажков» и ограничителей, которые мешают этим идеям появиться. Среди них — совершенно нетипичные для властей стран, вошедших в фазу постиндустриального развития, идеологические ограничители — апелляции к религиозно-сакральным материям и основанным на этом мистицизме своеобразным трактовкам истории. Некоторые пассажи из выступления главы государства напоминают фрагменты из многотомника генсека ЦК КПСС (в 1966–1982 годах, в 1964–1966 годах — 1-й секретарь ЦК КПСС) Л. И. Брежнева «Ленинским курсом». Только это такой марксизм наоборот: вместо мантр, апеллирующих к единственно верному материалистическому учению, — шаманские заклинания о святости топонимики и географии: «И именно на этой духовной почве наши предки впервые и навсегда осознали себя единым народом. И это дает нам все основания сказать, что для России Крым, древняя Корсунь, Херсонес, Севастополь имеют огромное цивилизационное и сакральное значение. Так же, как Храмовая гора в Иерусалиме для тех, кто исповедует ислам или иудаизм. Именно так мы и будем к этому относиться отныне и навсегда».

Возникают некоторые сомнения в, как говорили раньше, «научности» подхода современной российской власти к действительности. Нет, экспертов власть, конечно, привлекает, особенно в том, что касается финансовых и экономических вопросов. Хотя экономисты (а вовсе не астрологи), получившие ордена и медали за разработку «Стратегии-2020», не то что не повлияли на политический и экономический курс, но в скором времени убедились в том, что даже бюджетные приоритеты (силовики и правоохранители вместо образования и здравоохранения) были избраны в абсолютном противоречии с их рекомендациями и расчетами.

Чека КПСС

Алексей Косыгин и Леонид Брежнев, 1970 год

Владимир Путин и глава МИД Сергей Лавров на саммите БРИКС в Форталезе (Бразилия), июль 2014 года

А как принимались решения в Советском Союзе? Каких экспертов слушали руководители? Оглядывалась ли советская власть на науку? Ведь коммунизм в СССР был «научным». Что, впрочем, не спасло Советский Союз от развала. С начала 1970-х начался бесконечный тупик в экономике, тупик как процесс. В абсолютный тупик советская власть вошла, верстая план 13-й пятилетки, которому не суждено было быть реализованным, — тогдашний председатель Госплана Юрий Маслюков сетовал на кризис идей. Следы такого же кризиса можно найти в свидетельствах эпохи — например, в дневниках интеллектуала-советника, близкого к генеральным секретарям, а потом и к президенту СССР Анатолия Черняева (А. Черняев. «Совместный исход. Дневник двух эпох, 1972–1991 годы». — М., 2008). Причем начиная с середины 1970-х, когда брежневские спичрайтеры в буквальном смысле не находили слов для того, чтобы описать действительность и образ будущего. А также оправдать невыполнение плана пятилетки по всем параметрам. Почитайте протоколы заседаний Политбюро до того, как Михаил Горбачев затеял кадровую чистку — это же собрание пикейных жилетов у подъезда: «29 июня 1985 года… Гришин*: Надо восстановить характеристику современной эпохи как эпохи борьбы между социализмом и капитализмом. (…) Громыко**: Из положения о том, что капитализм не исчерпал себя, вытекают упрощенные выводы. (…) Соломенцев***: Дать более убедительную критику империализма, чтобы создать представление у народа о загнивающем обществе» (В Политбюро ЦК КПСС… По записям Анатолия Черняева, Вадима Медведева****, Георгия Шахназарова***** (1985–1991). — М., 2006, стр.18-19).

Нынешняя интеллектуальная обслуга первого лица — в той же ловушке. Нет идей. Плюс оправдать реальность очень непросто. Найти, так сказать, позитив, например, в падении рубля. Но это вопросы художественного спичрайтерского свиста. А вот, например, рассказать в послании об успехах в демографии и не сказать о надвигающемся беспрецедентном выбытии рабочей силы, проблемах рынка труда и миграции — такой подход вообще непонятен. То есть с по-настоящему профессиональными демографами, готовя послание, не говорили вовсе.

В этом смысле нынешняя власть хуже советской, которая могла класть под сукно доклады и записки экспертов, но и иногда все-таки к ним прислушивалась. Во многом это зависело от личности генсека и от готовности верховной власти держать при себе умных людей, способных в лицо говорить правду, спорить и критиковать. Вожди могли раздражаться — как в 1982 году Юрий Андропов на Георгия Арбатова, написавшего записку об охранительных тенденциях, как в 1965 году Леонид Брежнев на Андрея Александрова-Агентова******, восставшего против назначения малограмотного Сергея Трапезникова******* заведующим отделом науки и учебных заведений ЦК. Но слушали их, своих советников, штатных и внештатных, — лично. Тот же Арбатов все-таки был директором созданного им самим Института США и Канады, одним из идеологов разрядки начала 1970-х. А Александров-Агентов, среди прочего, — автором студенческой работы «К вопросу о генезисе страдательного залога в древнеисландском языке».

Но и древнеисландский язык не спас Советский Союз.

Не спас и КГБ, формировавший атмосферу в стране, ломавший судьбы, влиявший на многие решения, ставшие фатальными (вторжение в ЧССР, ввод войск в Афганистан — хотя здесь сыграл свою роль такой феномен как «коллективное руководство», распределявший ответственность за решения между главными игроками во власти, — об этом ниже). Комитет был ключевой структурой, сыгравшей важную роль в двух дворцовых переворотах — 1964 года, когда смещали Никиту Хрущева, и 1991 года, когда пытались сместить Михаила Горбачева. Чтобы окончательно утвердить свою власть, Брежнев должен был убрать с поста председателя КГБ Владимира Семичастного и поставить человека, на которого он мог опереться, — Юрия Андропова. Он пробыл в этой должности 15 лет и покинул ее, лишь став генсеком. В результате чего в народе ЦК КПСС начали называть «Чека КПСС». В этой грустной шутке содержался точный политический анализ того, как распределяются центры власти в стране.

Советское «мы»

Андрей Громыко и Юрий Андропов, 1979 год

В своих мемуарах Георгий Арбатов писал: «В формировании политики, принятии решений мы, научная мысль вообще могли принимать участие очень косвенное, боковое, а иногда — никакого. По таким, в частности, вопросам, как ввод войск в Чехословакию, а затем и в Афганистан, по приятию решений о новых принципиально важных видах оружия и т.д. О них мы узнавали из газет (как правило, зарубежных)» (Г. Арбатов. «Жизнь, события, люди. Автобиография на фоне исторических перемен». — М., 2008, стр. 335). И это констатация от человека, который долгие годы имел регулярные личные контакты с Брежневым и Андроповым и признавал, что с конца 1960-х от академических институтов «ждали, нередко требовали рекомендаций» по политике: «С приходом Андропова в ЦК, а затем с его избранием генеральным секретарем ЦК начался (вернее, должен был начаться — помешала его болезнь) период более активного привлечения к политике некоторых, в основном хорошо знакомых ему лично, ученых» (там же, стр. 336).

Тот же Александр Бовин, имея прямой ход к Брежневу, пробился к нему на получасовой прием прямо перед вводом советских войск в Прагу и пытался аргументированно, без истерики, показать все минусы этого решения. Андропов предостерегал его от этого шага: «Не высовывайся!» Но слишком велика была историческая цена вопроса. Брежнев внимательно выслушал своего любимого спичрайтера и сказал, что решение Политбюро состоялось, «мы с тобой» категорически не согласны, можешь уходить с работы и выходить из партии.

Местоимение «мы» здесь чрезвычайно важно для понимания механизма принятия решений в поздней советской власти. При всей существенной роли первого лица руководство было именно что «коллективным», и ответственность за самые серьезные шаги — тоже коллективной. Это касалось и Чехословакии, и сближения с никсоновской администрацией, и Афганистана. Симптоматично в этом смысле важнейшее решение 1972 года о переговорах с Никсоном, открывшее дорогу детанту. Но как оно принималось! 9 марта 1972-го помощник Брежнева Георгий Цуканов, а также Арбатов и Черняев сидели в кабинете у Брежнева. Анатолий Черняев записал разговоры генсека по селектору с Косыгиным* и Андреем Громыко: «Косыгин: Посмотри, как Никсон обнаглел. Бомбит и бомбит Вьетнам все сильнее, сволочь. Слушай, Лень, а может быть, нам и его визит отложить? Брежнев: Ну что ты! Косыгин: А что? Бомба будет что надо! (…) Брежнев: Бомба-то бомба, но кого она больше заденет». Разговор с Громыко: «Брежнев: А ты знаешь, Косыгин и Никсона предложил отложить. Бомба, говорит, будет». В селекторе — затянувшееся молчание. Громыко, видимо, несколько секунд выходил из остолбенения. Громыко: «Да он что?!» Черняев записывает в дневнике: «Одно только ясно, что если б дело оказалось в руках Косыгина, мы б горели синим пламенем» (А. Черняев, там же, стр. 8-10)

Это к вопросу об эффективности и здравомыслии советского премьера: будучи двигателем реформ 1965 года, в политике он оставался крайне жестким сталинистом. И до сердечно-сосудистых осложнений конца 1974 года Брежнев работал внутри системы балансиром, человеком, способным принимать самостоятельные решения, — но именно при умелых «разводках» в Политбюро и секретариате ЦК. Иногда — с учетом мнения советников-интеллектуалов, от которых он отдалился в последние лет восемь своего правления. А вот потом уже политическое руководство стало совсем коллективным (при существенной роли возглавлявшего Минобороны СССР Дмитрия Устинова, Юрия Андропова, Андрея Громыко).

Именно «мы» советской власти приняло решение о вводе войск в Афганистан. И если считать экспертной поддержкой решений, например, позицию некоторых ключевых сотрудников КГБ, в частности, многолетнего помощника Андропова, а затем главы первого главного управления КГБ СССР Владимира Крючкова, то «коллективное руководство» не учло рекомендаций этого одного из ключевых советников. Если верить мемуарам последнего председателя КГБ СССР, он настаивал на оказании разовой, кратковременной помощи Афганистану, считая ввод войск неправильным решением (В. Крючков. «Личное дело. Часть первая». — М., 1996, стр. 203). А вот очень симптоматичный пассаж из тех же воспоминаний, характеризующий разделение ответственности, — притом, что Крючков оправдывает своего шефа: «По моим наблюдениям, Андропов не был инициатором ввода советских войск в Афганистан. Вряд ли кого вообще можно назвать автором такого решения (ключевые слова! — А.К.). Скорее, тогда существовало общее понимание, что стратегические интересы Советского Союза, самого Афганистана, советско-афганских отношений делали этот тяжелый шаг неизбежным».

Чисто бюрократическая панель управления в брежневские времена оказалась в руках «узкого рабочего кабинета». К нему один из ближайших соратников Михаила Горбачева Вадим Медведев относил управделами ЦК Георгия Павлова, первого замзава отделом оргпартработы Николая Петровичева, завотделом науки Сергея Трапезникова и заведующего общим отделом Клавдия Боголюбова (В. Медведев. «В команде Горбачева. Взгляд изнутри». — М., 1994, стр. 11). Разумеется, ключевую роль разводящего играл Константин Черненко**, оставался близким Брежневу человеком его помощник Виктор Голиков, автор исторического замечания на полях спичрайтерских набросков: «Сегодня Ленина изучают и по Ленину живут в джунглях» (А. Бовин. «XX век как жизнь. Воспоминания». — 
М., 2003, стр. 146).

Постсоветское «я»

В принятии решений Владимиром Путиным больше «я», чем «мы». Круг людей и идей, которые влияют на decision-making, — узок. И чем дальше, тем больше интеллектуальная и управленческая обслуга старается соответствовать мнению президента или угадать его, нежели представить альтернативные точки зрения и варианты решений. Так в персоналистской системе понимается лояльность.

Типичный пример: оправдание падения рубля интересами бюджета. А значит, — в перевернутой логике — народа: дешевый рубль пополняет бюджет, значит, выплаты из бюджета населению будут поступать стабильно. То, что это обесцененные деньги, в логическую цепочку, подброшенную первому лицу экспертами, не входит. Получается, что эксперты больше политтехнологи, чем экономисты, — и в этом сходство нынешней персоналистской системы с советским «мы».

Задачей советского историка было приспособить исторические факты к официальной доктрине. Ровно то же самое происходит сейчас, когда начинают писать историю «Новороссии» и адаптировать историю Крыма к концепции, оправдывающей его аннексию.

СССР рухнул не только из-за нефти и милитаризации экономики. Это непосредственные триггеры краха. Более глубокие причины кроются в институциональной слабости советской системы. Несмотря на отличие «коллективного руководства» СССР от «ручного управления» Россией, роднит их именно отсутствие институциональной страховочной сетки при принятии решений. На выходе — решений неверных.

Владимир Путин и глава «Роснефти» Игорь Сечин, Санкт-Петербург, июнь 2013 года